Мидлштейны

Бенни поперчил и посолил овощи, когда жена отлучилась в туалет.

— По-моему, она имеет право на личное пространство, — сказал он, наклонив голову.

К зубу прилип кусочек красного лука и упрямо не поддавался кончику языка.

— А если кто-то захочет прыгнуть с крыши, не надо ему мешать, пускай сначала насладится видом?! — Рашель оттолкнула свою тарелку с недоеденным салатом и с отвращением поглядела на нее. — Я же говорила твоей матери: никаких гренок! Ты слышал?

— Угу, — ответил он, смущенно прикрыл рот ладонью и быстро сунул за щеку палец. — Дай ей передохнуть немного.

— Когда она умрет, хлопотать будет поздно.

И Бенни вдруг пожалел о том кусочке лука — маленькой неприятности, с которой так легко справиться.

Хотя Рашель ему не верила, Бенни очень переживал за мать. Она перенесла две операции, а вскоре, возможно, предстоит и третья. Он волновался за дочь и жену, которые забыли, что такое улыбка. Он беспокоился — хоть и меньше — за отца, который, похоже, растерялся и загрустил, перебирая шестидесятилетних жительниц пригорода. И кого можно среди них найти? Лишь за сестру Бенни впервые в жизни тревожился не так сильно: заметил, что она, несмотря на взбалмошный нрав и замкнутость, наконец встретила парня и влюбилась.

Однако волосы! Его волосы, его гордость, густые черные кудри. Бенни отпустил их чуть больше, чем было принято среди коллег по работе, и ему нравилось думать, что так он выглядит моложе. Студентом он носил их еще длиннее, а еще делал баки, с которыми становился похож на плохого парня — конечно, настолько плохого, насколько может им быть студент Иллинойсского университета. Таким его полюбила Рашель. Он вел себя сдержанно — не то что друзья по студенческому братству — и не сыпал остротами. Правда, не из-за робости (пошутить он умел), а потому, что все время ходил обкуренный. И все-таки на вечеринке, сидя в углу возле музыкального центра и дымя стеклянным сиренево-зеленым кальяном, который кто-то привез из Амстердама, Бенни — сильный, молчаливый, подтянутый, хоть и немного пьяный, в обтягивающей футболке, обтягивающих «Ливайсах» и пофигистских шлепках, с шевелюрой, такой густой, что у него не возникало сомнений в своих великолепных генах, — снял самую соблазнительную девчонку в комнате, не пошевелив при этом и пальцем.

Волосы были всегда. Уж о них-то волноваться не приходилось. И вдруг они стали выпадать! Каждое утро, когда он мылся в душе, слезали клоками, точно обгоревшая кожа после выходных на пляже. На затылке образовалась большая плешь, на висках они тоже поредели. Оставалось только гадать, что дальше. Может, и тело съежится, Бенни превратится в дряхлого деда и жена его бросит? Он умирает? Или просто стареет?

Ответы были перед носом. Возможно, так проявилась тревога за жену, мать, дочку и прочее, но Бенни отказывался верить, что все так просто (хотя, конечно, ничего простого в этих причинах не было). Он отправился к доктору Харрису, славному и честному парню, а также обладателю отличных волос — коротких, седеющих, но по-прежнему густых.

— Причин может быть несколько, — сказал тот. — Во-первых, наследственность.

— Только не наследственность.

Бенни едва заметно болтал ногами, сидя на смотровом столе. Восемь утра, понедельник, срочный визит.

— У родителей ничего подобного. Никто не лысеет.

— Тогда, возможно, нервы? — доверительно предположил Харрис.

Они ходили в одну синагогу, а их жены вместе посещали книжный клуб. Доктор знал все о том, что говорила Рашель на последней встрече (обсуждали «Помощь»). Она настояла, чтобы никто не приносил больше выпечку. Никаких булочек, сыра, крекеров. Только сырые овощи, нарезанные соломкой. Никакого вина. И даже не пытайтесь притащить острый соус — там один сахар. В заботе о правильном питании не было ничего плохого, проблема заключалась в том, каким тоном Рашель все это сказала. Приказным, не терпящим возражения. «Клянусь, она говорила почти как англичанка», — заметила жена.

Технически, как врач, Роджер Харрис вынужден был согласиться с Рашелью, но как человек задумался, все ли у нее в порядке. («Зачем тогда книжный клуб, если нельзя есть пирожные и пить вино? — спросила жена. — Так я могу и дома посидеть».)

Бенни смотрел на доктора — мудрого человека, вызывающего доверие. Хотелось поделиться своей бедой, поделиться хоть с кем-то. Раньше он обо всем рассказывал жене. Они стали друзьями еще на последних курсах. Когда она случайно забеременела, сразу решили, что поженятся и сохранят детей — двойняшек, а значит, у них в семье будет вдвое больше любви. Бенни и Рашель всегда поддерживали друг друга. А теперь она тоже стала одной из его проблем. Как признаться этому доктору, относительно постороннему человеку, что лучшая часть его жизни вдруг превратилась в худшую?

— А у кого сейчас нервы в порядке? — ответил Бенни. — Скорее уж ненормален не стресс, а его отсутствие. Однако не до такой же степени. — Он двумя руками показал на голову.

— Давайте сдадим анализы.

Доктор привычно оттарабанил список, но Бенни его не слушал — он думал о матери. Диабет быстро с ней расправлялся, и помочь тут было никак нельзя. Бенни сомневался, что сырые овощи поправят дело. Он вздрогнул, когда доктор протянул ему рецепт на «пропецию», лекарство от мужского облысения.

— В ближайшее время, если сможете, возьмите пару отгулов. Сходите на массаж. И подумайте, не стоит ли обсудить с кем-то свои проблемы. У нас тут отличные психологи. Консультация наверняка входит в вашу страховку.

Он наклонился и доверительно похлопал планшетом по колену Бенни.

— Нет ничего дурного в том, чтобы обратиться за помощью.

Бенни сидел, не поднимая глаз. Доктор явно не понимал, с кем имеет дело. К психологам идут люди, которым важно общение. Но у Мидлштейнов все по-другому, по крайней мере теперь.

— Пусть Марни запишет вас на анализы, а там посмотрим, — сказал доктор Харрис.

Они пожали руки по-мужски — крепко, серьезно, искренне.

Бенни отправился не к администратору, а к отцу в аптеку. Опоздает на работу? Ну и пусть. Все это безумие началось с того, что отец ушел от матери, и если бы он остался с ней рядом, ничего бы не случилось.

Бенни ехал быстро, иногда поглядывая на себя в зеркало заднего вида. На светофоре не удержался и развернул его, чтобы получше видеть голову. Может, волосы уже так поредели, что сквозь них солнце просвечивает?

Нет, определенно, корень его беды — в проблемах с близкими.

В углу небольшого торгового центра, напротив парикмахерской одного поляка, находилась последняя аптека отца — тускнеющий бриллиант его империи. А ведь когда-то ему принадлежало целых три. Осталась одна — с потрескавшимся линолеумом и старыми открытками на подставке. У конкурентов и цены были ниже, и отдел с кремами намного лучше.

Однако постоянные клиенты остались. Ричард был первым еврейским фармацевтом, открывшим в этом районе магазин, и к нему ходили такие же одинокие евреи, которые в семидесятых перебрались на северо-запад, потому что отсюда было легко добираться до работы, а недвижимость стоила не так уж дорого. Они и не подумали о том, что здесь нет общины. Что ж, начинаешь с малого. Ричард и еще девять мужчин — и как он умудрился собрать миньян? [15] — встречались в дальней комнате аптеки. Молились, строили планы. Регулярные службы начали проводить в зале местной школы. Сколько же евреев стекалось туда, как радовались они, что нашли место, где не приходится объяснять, почему раз в год они не едят хлеба, почему в витрине на Рождество нет елки, почему они ездят так далеко, чтобы купить салат с белой рыбой, и почему ни при каких обстоятельствах нельзя говорить «жадный, как еврей». Среди них были молодой кантор и раввин, который оставил синагогу в Огайо по таинственным, но, как оказалось, безобидным причинам. Изобретатели, искренне верующие, нарциссы. Все вносили свой вклад, все старались построить что-то из ничего, сделать святое место из пустого участка земли, окруженного дубовой рощей. Она тянулась до самого ручья, куда летом иногда приходили пить олени. Прекрасное место, чтобы побыть собой.

15

Миньян — в иудаизме кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения и ряда религиозных церемоний.

Прихожане синагоги много лет поддерживали аптеку Мидлштейна. Ричард открыл в северо-западных пригородах вторую, а потом и третью. В восьмидесятые всем жилось хорошо. Но потом семейный бизнес стал постепенно чахнуть, как больная ветка, зараженная непонятным грибком. Тому было несколько причин. Более консервативные члены общины отделились и начали строить в другом пригороде собственный храм. Кто-то переехал, кто-то умер. В синагогу, которую помог основать Ричард, пришло молодое поколение. О Мидлштейне они ничего не знали, у них не было причин ходить исключительно к нему. Они видели только, что ему принадлежат пыльные аптеки, которыми он управляет по старинке, даже ремонта ни разу не сделав. Ричард ошибся. Он думал, что помогать общине и быть хорошим евреем достаточно, чтобы твой бизнес процветал. Однако он жил не в маленьком городке, а в пригороде Чикаго. В американском пригороде, ни больше ни меньше. Конкурируйте с «Уолгринз» и «Таргетс», «Кеймартом» и «Уолмартом» или убирайтесь вон, мистер Мидлштейн. Убирайтесь.