Мифология советского космоса
Шрифт:
Создание мифа – почтенная традиция советской пропаганды. Советские руководители искали легитимность своей власти и оправдание текущей политики в конструировании исторических разрывов и преемственностей, в свержении прежних идолов и создании новых. Продвижение государственных мифов об Октябрьской революции и Великой Отечественной войне сопровождалось систематическим подавлением противоречащих им частных воспоминаний, которые часто давали начало контрмифам, таким как Большой террор и оттепель. При использовании термина миф здесь не подразумевается истинность или ложность какого бы то ни было конкретного исторического утверждения, а лишь подчеркивается основополагающий, формирующий идентичность характер таких утверждений. В современных исследованиях все больше внимания уделяется взаимодействию официального дискурса и частных воспоминаний, а также активной роли множества акторов в политической и культурной апроприациях памяти 47 .
47
О практиках сохранения и передачи памяти в советском и постсоветском контекстах см.: Бойм С. Будущее ностальгии. 2-е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2021; Corney F. C. Rethinking a Great Event: The October Revolution as Memory Project // Social Science History. 1998. Vol. 22. №4. P. 389–414; David-Fox M. Cultural Memory in the Century of Upheaval: Big Pictures and Snapshots // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. №2. P. 601–613; Etkind A. Post-Soviet Hauntology: Cultural Memory of the Soviet Terror // Constellations. 2009. Vol. 16. №16. P. 182–200; Hosking G. A. Memory in a Totalitarian Society: The Case of the Soviet Union // Memory: History, Culture and the Mind / T. Butler (ed.). Oxford, UK: Blackwell, 1989. P. 97–114; Jones P. Myth, Memory, Trauma; Kirschenbaum L. A. The Legacy of the Siege of Leningrad, 1941–1995: Myth, Memories, and Monuments. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006; Kozlov D. The Readers of Novyi Mir: Coming to Terms with the Stalinist Past. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2013; Merridale C. Death and Memory in Twentieth-Century Russia. New York: Viking Penguin, 2001; Palmer S. W. How Memory Was Made: The Construction of the Memorial to the Heroes of the Stalingrad Battle // Russian Review. 2009. Vol. 68. №3. P. 373–407; Wertsch J. V. Voices of Collective Remembering. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002,
Советская космическая программа занимает значимое место в послевоенной советской истории – как чрезвычайно сложный и масштабный технический проект, как значимая военная разработка, связанная с межконтинентальными баллистическими ракетами (МБР) и разведкой, а также как политический и культурный символ советских достижений или провалов. Через призму космической истории можно рассматривать основные политические и культурные сдвиги. Изменения приоритетов советской космической политики позволяют судить о более широкой повестке холодной войны; популярные репрезентации космического полета отражают советские идеологические конструкции науки и техники; в публичном образе космонавта воплотилось понятие нового советского человека; частные споры вокруг провалов в космосе указывают на степень массового скептицизма по отношению к официальной пропаганде. Советская космическая программа играла столь выдающуюся символическую роль благодаря систематическим усилиям разных акторов создавать и распространять космические мифы, подавлять контрвоспоминания и частным образом культивировать контрмифы.
Советский космический утопизм восходит к традиции космизма, философского и культурного течения начала XX века, представители которого наделяли колонизацию космоса духовным смыслом 48 . Кроме того, свой вклад в дореволюционное увлечение публики космическими полетами внесли научная фантастика и популяризация науки. Большевистская революция не прервала эту традицию, а лишь придала ей дополнительный импульс, добавив утопическую технологическую составляющую 49 .
48
См.: Hagemeister M. Russian Cosmism in the 1920s and Today // The Occult in Russian and Soviet Culture / B. G. Rosenthal (ed.). Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997. P. 185–202; Young G. M. The Russian Cosmists: The Esoteric Futurism of Nikolai Fedorov and His Followers. New York: Oxford University Press, 2012.
49
Siddiqi A. A. The Red Rockets’ Glare. Ch. 1–3; Smith M. G. Rockets and Revolution. Ch. 2, 6.
С возникновением советской космической программы – возможно, предельного выражения «технологического утопизма» – советское стремление овладевать природой и преобразовывать ее для нужд человека вышло за рамки земных проектов индустриализации и коллективизации сельского хозяйства и достигло бескрайних просторов космоса 50 . Вместо американской фразы «исследование космоса» (space exploration) в СССР использовали термины покорение и освоение космоса. Пропаганда быстро превратила советских первопроходцев – от Спутника и Гагарина до Терешковой – в наглядные свидетельства технологического и политического превосходства социализма и признанные идолы культа науки и атеистической пропаганды. Дабы повысить свою политическую и культурную легитимность, советский режим стремился запечатлеть космические триумфы в культурной памяти, превратить их в мощные исторические мифы и подавить любые мешающие контрвоспоминания. Восприятие этих сигналов советской общественностью не было пассивным. Отклики варьировались от патриотического энтузиазма и преклонения перед знаменитостями до жадного потребительства, саркастических шуток и полного безразличия 51 .
50
См.: Josephson P. R. Would Trotsky Wear a Bluetooth? Technological Utopianism under Socialism, 1917–1989. Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press, 2009.
51
См.: Jenks A. L. The Cosmonaut Who Couldn’t Stop Smiling. Ch. 7; Josephson P. R. Rockets, Reactors and Soviet Culture // Science and the Soviet Social Order / L. R. Graham (ed.). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990. P. 168–191; Lewis C. S. From the Kitchen into Orbit: The Convergence of Human Spaceflight and Khrushchev’s Nascent Consumerism // Into the Cosmos: Space Exploration and Soviet Culture / J. T. Andrews, A. A. Siddiqi (eds). Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 213–239.
Космическая эпоха породила яркие воспоминания и увлекательные истории. Как частные пересказы этих историй, так и большие пропагандистские проекты коллективной памяти постепенно трансформировали исторические события в мифологические эпосы, сформировав идентичности целых поколений. Советские граждане «поколения Спутника», выросшие в 1950-е годы, в недавних интервью признавали основополагающую роль главных событий космической эпохи даже несмотря на то, что у них было мало личных воспоминаний о Спутнике или полете Гагарина 52 .
52
Рейли Д. Советские бэйби-бумеры. Послевоенное поколение рассказывает о себе и о своей стране / Пер. с англ. Т. Эйдельман. М.: Новое литературное обозрение, 2015.
В этой главе исследуется динамика культурной памяти советской космической эпохи и особое внимание уделяется опубликованным воспоминаниям и мемориальным событиям
как культурным средствам мифологизации истории. Обсуждается конструирование государственного «главного нарратива» как героизирующего повествования о бесстрашных космонавтах и всесильных инженерах, из которого исключались любые упоминания о технических сбоях космических аппаратов или моральных слабостях космонавтов 53 . Официальная версия событий часто сталкивалась с контрвоспоминаниями, которые частным образом циркулировали среди космонавтов и космических инженеров.53
О культуре умолчания в советском публичном дискурсе см.: Siddiqi A. A. Cosmic Contradictions: Popular Enthusiasm and Secrecy in the Soviet Space Program // Into the Cosmos: Space Exploration and Soviet Culture / J. T. Andrews, A. A. Siddiqi (eds). Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 47–76; Jenks A. L. The Sincere Deceiver.
Если контрнарративы обычно ассоциируются с группами, имеющими ограниченный доступ к господствующему дискурсу, то контрвоспоминания космической истории часто производятся известными публичными фигурами (космонавтами) и элитными технократами (космическими инженерами), что создает расхождение между их личными воспоминаниями и публичным имиджем. Циркуляция этих частных воспоминаний породила контрмифы, сохранение и передача которых следующим поколениям через групповой фольклор стали неотъемлемой частью профессиональной культуры космической программы. Мифы о советском космосе не рассматриваются здесь как исключительно пропагандистские инструменты; вместо этого они анализируются как продукты советских практик сохранения и передачи памяти – как публичных, так и частных.
Космическая эпоха в американской культуре
Историк культуры Эмили Розенберг предложила полезную систему координат для анализа роли космической эпохи в американской культуре: четырехмерное пространство политики, медиа, философии и искусства. Шок от Спутника и предполагаемое «ракетное отставание» США усилили тревоги холодной войны, а эти тревоги, в свою очередь, подстегнули космическую гонку. Медиа были втянуты в соревнование по идеологической показухе, превратившее астронавтов в международных звезд и сделавшее из запусков космических аппаратов и телевизионных трансляций из космоса зрелищные публичные события. Идея технократии получила поддержку, технологические элиты – экономическую и политическую власть, а «контркультура» выбрала образ «Космического корабля Земля» для продвижения экологического сознания и новой глобальной идентичности, которая выходила за рамки политических границ национальных государств. В архитектуре, потребительском дизайне и живописи абстрактного экспрессионизма воцарились новые, вдохновленные космосом формы и цветовые палитры. Они отражали «первопроходческий» дух космоса, создавая эстетику самоуверенного прогресса, футуристической автоматизации и увлекательных личных приключений 54 .
54
Rosenberg E. S. Far Out: The Space Age in American Culture // Remembering the Space Age / S. J. Dick (ed.). Washington, DC: NASA History Division, 2008. P. 157–184.
Динамика отношений между космическими полетами и медиа подчеркивает активную инструментальную роль культуры в формировании духа космической эпохи. НАСА умело использовало медиа, чтобы создавать и распространять благоприятный публичный имидж американской космической программы. Одновременно космические технологии произвели технологическую революцию в визуальных медиа, переведя электронные коммуникации в режим реального времени и глобальный масштаб. Розенберг доказывает, что между космической эпохой и эпохой медиа возникла «синергия»: космические полеты приобрели зрелищный характер, а медиа процветали за счет новых популярных тем и высоких технологий. Более широкая культура не просто отражала разработки космической программы; она стала средством достижения специфических задач в рамках самой программы.
В своем анализе Розенберг подсвечивает напряженный и противоречивый характер различных тенденций в культуре космической эпохи. В эту эпоху развернулась космическая гонка, которая стала вызовом для национальной гордости и одновременно была призвана укрепить ее. Эта эпоха породила исполинские технические проекты, но при этом вызвала обеспокоенность неконтролируемыми тратами государства. Она сотворила культ техники, но и породила подозрительное отношение к попыткам найти технологические решения для политических проблем. Она превозносила рациональность, но и дала начало разнообразным духовным практикам. Она была окутана риторикой глобального единства и мирного сотрудничества и в то же время привела к милитаризации космоса. Она высвободила фантазию в искусстве, но при этом строго контролировала творческую активность инженеров при помощи технологий системного проектирования. Наконец, она породила как вдохновляющие, так и пугающие образы будущего.
Каковы были культурные механизмы, благодаря которым конкретные канонические образы, известные фигуры и большие идеи заняли центральное место в публичной памяти космической эпохи? Недавние исследования были посвящены вопросу о том, каким образом из всего многообразия различных представлений о космической эпохе лишь некоторые выжили в качестве господствующих символов этого периода, в то время как остальные были вытеснены на обочину и забыты 55 . Космический историк Роджер Лониус утверждал, что для того, чтобы вести повествование об американском триумфе в космической гонке, уникальности и успехе, американский «главный нарратив» космических полетов вобрал в себя мифологию «отодвигающейся границы» (limitless frontier), популярный образ «героического исследователя» (heroic explorer) и футуристические образы. Параллельно появились три контрнарратива: левая критика расходования средств на космос вместо социальных программ, правая критика космической программы как чрезмерной траты государственных средств, а также разнообразные конспирологические теории о секретных схемах милитаризации космоса, похищении инопланетян и тому подобном 56 . Конкуренцию между главным нарративом и тремя контрнарративами можно использовать как схему для анализа столкновения разных культурных представлений о космической эпохе, описанных Розенберг. Каждый нарратив реализуется в публичном дискурсе через литературу, изображения, кино и другие медиа. В конкуренции между символами космической эпохи проявляется борьба нарративов.
55
См., например: Launius R. D. Perceptions of Apollo: Myth, Nostalgia, Memory, or All of the Above? // Space Policy. 2005. №21. P. 129–139; Atwill W. D. Fire and Power: The American Space Program as Postmodern Narrative. Athens: University of Georgia Press, 1994; Smith A. Moondust: In Search of the Men Who Fell to Earth. New York: Fourth Estate, 2005. Историографический обзор культурной истории космической эпохи: Siddiqi A. A. American Space History: Legacies, Questions, and Opportunities for Future Research // Critical Issues in the History of Spaceflight / S. J. Dick, R. D. Launius (eds). Washington, DC: NASA SP-4702, 2006, особенно P. 472–477.
56
См.: Launius R. D. American Spaceflight History’s Master Narrative and the Meaning of Memory // Remembering the Space Age / S. J. Dick (ed.). Washington, DC: NASA History Division, 2008. P. 353–385.