Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

— А что, Макар, новостей от Егора Тимофеевича не слыхать?

— Нет, Михал Ярославич, как давеча расстались вы с ним, так он с тех пор и не появлялся. Видать, еще с Кузькой этим не управились.

— Может, мне туда податься? — спросил сам себя князь, но, подумав мгновение, сказал, глядя на Макара, как-то неуверенно: — А позови-ка ты мне его. Пусть поведает, много ли вызнали. Мы, правда, на ве­черней заре встречу назначили, но нынче что-то мне ждать неохота. Пускай сразу и пожалует.

Воевода ждать себя не заставил. Он был даже рад приказу князя явиться для отчета и, еле скрывая об­легчение, покинул душную избу.

Кузька порядком надоел воеводе, он уже не мог ви­деть его изуродованное лицо, его страшно вращаю­щийся глаз, из которого вдруг как бы сами по себе на­чинали литься обильные слезы, но особенно раздражал и мешал сосредоточиться на дознании мерзкий запах, исходивший от шкуры, в которую кутался Кузька. Егор Тимофеевич даже приказал ему скинуть шкуру, но, когда ее наконец-то выбросили за дверь, вонь все равно осталась. Наверное, решил воевода, уже сам уз­ник пропитался этим отвратительным запахом.

Разговор с князем, к огорчению воеводы, вышел не таким долгим, как он ожидал, и ему вновь пришлось вернуться в уже ненавистную избу. Правда, теперь лишь для того, чтобы передать своим сотоварищам княжеский наказ.

Михаил Ярославич вопросов почти не задавал, по­дробностями, как обычно бывало, не интересовался, да и слушал, как показалось воеводе, не слишком вни­мательно, тем не менее главное уловил.

— Что ж, — сказал князь в завершение разгово­ра, — ежели Кузька упирается и выдавать своего схорона не хочет, значит, судить его легче будет, и совесть наша чистой останется. Поспрашайте-ка вы его еще чуток. Но вижу, упорен он зело, много вам у него не вызнать. А раз так, то и нечего зря маяться. Нынче ве­чером я посадника навестить собрался, а то бы сегодня все и решил. Но уж завтра поутру я в ваших «хоромах» буду и участь Кузькину решу, а заодно, поди, и других ватажников…

— Может, все ж не с руки тебе, Михаил Яросла­вич, являться в вонючую избу, которую ты хоромами назвать изволил? — заметил воевода.

— А где ж мне с Кузькой разговор вести? — поднял удивленно бровь князь. — Уж не прикажешь ли его в своих покоях принимать?

— Да это я так, подумал, что ж тебе, князю мос­ковскому, на дно человеческое спускаться, — пояснил собеседник.

— Палка та о двух концах, Егор Тимофеевич! — уставившись на своего старого воспитателя, прогово­рил назидательно князь. — Раз я сам на дознание при­ду, то, как ты говоришь, на дно человеческое, в самую что ни на есть грязь опущусь. Но, думаю, коли на мне грязи ныне нет, то и там не замараюсь. Только сам по­суди, ведь по–твоему выходит, ежели я изверга в своих палатах приму, то его тем самым возвышу. И вот тут — правда твоя! Кузьки этого уже и быть не будет, а молва наверняка останется, что его сам князь московский в своих палатах принимал да по душам с ним беседо­вал. Вот до чего, мол, важной птицей был Кузька — не чета другим татям. А он ведь тем только важен, что над другими такими же обманом да хитростью встал! Его-то самого Бог ни силой, ни отвагой не наградил. Мы уж и так его отличили: от всех сотоварищей — для их же пользы, заметь, — отделили, вот пусть этим и доволь­ствуется. Нечего ему в княжеском тереме половицы пачкать.

Воевода согласно закивал, про себя удивляясь ра­зумности князя, мгновенно увидевшего возможные последствия, которые наверняка стали бы реально­стью, согласись Михаил Ярославич с предложением своего старого друга.

Князь встал из-за стола, подошел к самому окошку, посмотрел сквозь окрашенную слюду на улицу и по­том, повернувшись к воеводе, проговорил доброжела­тельно:

— Поговорил бы ты, Егор Тимофеевич, с посадником. Он, видать, нынче от безделья совсем голову терять стал, домашних попреками изводит. Навести, поговори по душам. Ты муж опытный. У меня-то, сам понима­ешь, разговора душевного с ним не получится. Не толь­ко оттого, что я, князь, над ним стою, но прежде всего из-за разницы в летах. Не в службу, а в дружбу.

— Загляну, как не заглянуть. Вот только с Кузь­кой разделаемся, — согласился воевода.

— С ним тянуть нечего. Вижу — дело это бесполез­ное, — проговорил князь равнодушно. — Возвращайся к своим сотоварищам, узнаешь, каких еще сказок им без тебя этот говорун наплел. Да и отправляйте его в поруб. Пусть там сидит. А сами — на отдых.

Воевода кивнул в ответ и уже направился к двери, но Михаил Ярославич неожиданно остановил его:

— Я с Васильком немного погодя к посаднику по­еду и пробуду там недолго. Ежели охота будет, можешь к нему нынче вечерком заглянуть. Коли надумаешь, — проговорил князь, — просьба к тебе будет: проведай, не тот ли Лука, о котором ты мне говорил, его сегодня навестил, а ежели он самый, то хочу я знать, о чем про­меж них разговор шел.

— Сделаю все, чтоб просьбу твою исполнить, — опять кивнул воевода, хорошо понимая, что на самом деле княжеская просьба означает приказ, который на­до во что бы то ни стало выполнить.

— Вот и ладно, — удовлетворенно тихо проговорил князь.

Небо уже заметно потемнело, когда воевода подъе­хал к усадьбе посадника. Сопровождавший его дру­жинник, соскочив с коня, взялся за массивное кольцо, черневшее на калитке, но ударить не успел: через от­верстие, проделанное в ней, на приезжих глянул кто-то из челяди и, узнав гостей, загремел засовом, отво­рил широкую створку и пропустил их на двор. У коно­вязи воевода сразу же заметил княжеского Ворона и коня сотника.

Опустившись на утоптанный снежный наст, Егор Тимофеевич, намаявшийся за день, подумал, что, если бы не поручение князя, он предпочел бы отправиться в свою избу, а не в чужой дом, где наверняка придется засидеться допоздна. Похлопав по холке своего гнедо­го, которого уже собрался вести к коновязи растороп­ный слуга посадника, воевода тяжело, по–стариковски, вздохнул, поскольку хорошо знал, что и в своей избе покоя ему не найти. Долго будет он ворочаться на лавке, одолеваемый воспоминаниями и неспокойными мыслями о грядущем, пока наконец-то сон не смежит его веки.

Сидевшие в горнице встретили прибывшего с радо­стью. Лицо воеводы, едва он переступил порог, тоже осветила улыбка, словно гость оставил все свои сомне­ния в сенях.

— В нашем полку прибыло, — удовлетворенно за­метил князь, при этом внимательно посмотрел в глаза гостю. По их выражению сразу поняв, что никаких до­брых вестей тот не принес, он как ни в чем не бывало продолжил прерванный разговор и обратился к воево­де с разъяснениями: — Мы тут, Егор Тимофеевич, спор затеяли. Хозяин наш утверждает, что больному дру­жиннику опека лишь во вред. Кого Бог захочет к себе прибрать, заберет непременно, и тогда никакие знаха­ри хворь — пусть и самую что ни на есть малую — не одолеют. А ты что скажешь?

— Эти слова твои, Василий Алексич, одно означа­ют: одолел ты свою хворь! — усмехнулся воевода, обра­щаясь к посаднику, который сидел на лавке, прива­лившись спиной к стене. — Может, ты и прав, но вот только я знаю, что порой Господь, видя, как человек из последних сил со своей хворобой борется, на его сторо­ну в этом смертном бою встает. А ежели узреет, что не мила более жизнь сердешному, так и прикажет душе его бренное тело задолго до отведенного срока поки­нуть.

Князь кивнул, удовлетворенный ответом, а Василько, сидевший напротив посадника, сказал мрачно:

— Что верно, то верно, Егор Тимофеевич. Я сам ви­дел, как дружинник, в сече весь израненный, более седмицы в забытьи пролежал, но со смертного одра поднялся. Помню и о другом, который, пустяшную paну получив, поспешно ряды покинул. В обозе, видно хотел до конца похода отсидеться, да только не вышло. Ночью мороз ударил, его к огню звали — ведь ходячий, — но он отказался, так в санях и застыл, хоть укрытый был.

— Я и сам без тебя таких рассказов сколь угодно навспоминаю, — махнул рукой посадник. — О другом я речь веду! Ну, зачем, скажите на милость, вокруг хворого пыль столбом поднимать да суетиться, коли не от этой суеты жизнь его зависит!