Михаил Кузмин
Шрифт:
И хотя для самого Кузмина такая популярность не была особенно неприятной и он не избегал ее, но для читателя наших дней становится очевидным, что она далеко не соответствует истинному содержанию его творчества, является лишь пеной, а не глубинной сутью.
Однако нелишне будет отметить, что читательское и критическое осмысление творчества Кузмина сыграло определенную роль в его развитии как художника. 18 октября 1931 года, ретроспективно глядя на собственную поэзию, Кузмин записал в дневнике: «Перечитывал свои стихи. Откровенно говоря, как в период 1908–1916 года много каких попало, вялых и небрежных стихов. Теперь — другое дело. М<ожет> б<ыть>, — самообман. По-моему, оценивая по пятибалльной системе все сборники, получится „Сети“ (все-таки 5), „Ос<енние> Озера“ — 3, „Глиняные голубки“ — 2, „Эхо“ — 2, „Нездешние вечера“ — 4, „Вожатый“ — 4, „Параболы“ — 4, „Нов<ый> Гуль“ — 3, „Форель“ — 5». И эта оценка сегодняшнему читателю и исследователю должна представляться вполне объективной. Достаточно сказать, что, не зная этой «табели о рангах», столь авторитетные специалисты, как А. В. Лавров и Р. Д. Тименчик, не включили из основных сборников стихов в подготовленный ими том «Избранного» как раз «Глиняные голубки», «Эхо» и «Новый Гуль» — книги, заслужившие низкие оценки самого автора.
Но для нас сейчас важнее отметить, что этот список демонстрирует своеобразную динамику творческого развития Кузмина: начинаясь с высоко оцененного самим автором, читателями и критикой сборника «Сети», оно постепенно как будто идет на спад: «Осенние озера» и «Глиняные голубки» выглядят для самого автора неудачными, так
Поэтому при разговоре о дальнейшем жизненном пути Кузмина надо учитывать эту сторону и, отдавая должное достижениям, справедливо оценивать все остальное.
Мистический опыт Кузмина начала 1908 года довольно скоро сменился спокойным отходом от него. Место так и оставшегося недоступным В. Наумова занял в его сердце молодой писатель Сергей Позняков (1889–1940-е) [346] . Примечательную его автохарактеристику занес в свой дневник М. А. Волошин: «Мне 18 лет, это мое единственное достоинство. Я русский дворянин» [347] . Кузмин всячески прокламировал его творчество, и это тот редкий случай, когда он даже взял на себя протекцию младшего писателя. 12 ноября 1908 года он писал Брюсову: «…я посылаю Вам вещи совсем никому не известного писателя, которые, по моему мнению, не только обещают, но и дают уже нечто. Его имя Сергей Сергеевич Позняков, он стоит вне всяческих кружков Петербурга, и только действительно возбужденный во мне интерес заставил меня впервые обеспокоить Вас просьбою об „устройстве“ этих опытов. Я был бы очень счастлив, если бы моя оценка не слишком разошлась с Вашею в данном случае». И через неделю, получив благоприятный ответ Брюсова, еще раз, несколько более подробно: «Был бы рад думать, что не только желание исполнить мою просьбу руководило Вами при принятии рукописи Познякова. Еще более подтверждает это то обстоятельство, что как раз относительно второго диалога были сомнения, послать ли его на Ваше благоусмотрение. Теперь надо быть еще строже, и поверьте, что ничьи и никакие вещи я бы не взялся Вам посылать без достаточного взвешиванья. Этот молодой человек мог бы быть небесполезен для заметок о книгах, будучи знаком хорошо с литературой, образован и не глуп, притом он на верном пути в смысле вкуса (к чужим вещам) и не думаю, чтобы его статьи расходились со взглядами „Весов“».
346
О датах жизни см.: Кузмин М.Избранные произведения. С. 515; МКРК. С. 193, 194.
347
Волошин.С. 294. Приведенная комментировавшим это издание В. П. Купченко дата его смерти — 1945 со знаком вопроса — основана на неизвестных нам материалах и потому доверия не вызывает.
Конечно, появившиеся в «Весах» посвященные Кузмину «Диалоги» Познякова [348] были типичным произведением дилетанта, и в общем можно присоединиться к решительной оценке С. М. Городецкого: «Вы делаете школу, но все-таки рассказ Познякова никуда не годится. Впрочем, в „Весы“ даже очень. Или я ослеп, или Купидонова повязка Вас подводит. Но это не мое только мнение. Кроме непристойностей и пародирования Вас в рассказе ничего нет. Не Вашему бы милому голосу защищать его» [349] . Но отношения с Позняковым серьезно повлияли на сам тип поведения Кузмина. Он решительно уходит от попыток приобщиться к оккультизму, по-прежнему прокламировавшемуся в кругу Иванова А. Р. Минцловой, и даже в тех случаях, когда еще по старой памяти пускает мистический опыт в ход, это уже становится лишь игрой, которой он сам забавляется тем больше, чем больше в нее верят другие.
348
Весы. 1909. № 2. С. 35–38.
349
Письмо к Кузмину от 6 декабря 1908 года // РНБ. Ф. 124. № 1291. Выпад в сторону «Весов» является следствием общей позиции Городецкого в это время. Как известно, он был весьма уязвлен тем, что «Весы» нередко отвергали его произведения, резко критически оценивали книги и статьи и в конце концов отказались от его сотрудничества вообще.
Типичным образцом взаимоотношений такого рода стали его встречи с немецким поэтом и переводчиком Иоганнесом фон Гюнтером. В воспоминаниях Гюнтера «Жизнь под восточным ветром» (или «Жизнь на восточном ветру») подробно описывается весна 1908 года, когда он познакомился с Кузминым, но сопоставление воспоминаний с дневником Кузмина показывает, что Гюнтер вспоминал далеко не все и не вполне так, как это было на самом деле. И если можно обойти вниманием, скажем, то, что Гюнтер именно себе приписывает заслугу знакомства петербургских поэтов, в том числе Вяч. Иванова и Кузмина с газэлами (или газелями) Августа фон Платена, что вызвало появление большого цикла газэл Кузмина [350] , то вряд ли можно согласиться с тем, как он изображает основное настроение тех дней.
350
На самом деле Вяч. Иванов знал Платена еще с конца 1890-х годов (1 января 1897 года он сообщал Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, что купил книгу его стихов и давал подробную характеристику творчества, особый акцент делая на гомосексуальности поэта) и летом 1906 года собирался переводить (см.: СтМ. С. 87), а Кузмин в письмах к Руслову называл его в числе тех поэтов, которые приковывают его внимание. Ср. также: Богомолов Н. А.Газеллы П. П. Потемкина и их литературная традиция // Slavic Almanac: The South African Journal for Slavic, Central and Eastern European Studies. 2012.Vol. 18. № 2.
В письме В. Ф. Маркову, написанном 5 октября 1971 года, в полном соответствии со своими мемуарами Гюнтер описывает создание небольшой поэмы Кузмина «Всадник», ему посвященной, как простое переложение в стихи истории влюбленности Гюнтера в некую рижскую актрису, именуемую им «Сиреневая»: «Кузмин взялся за этот рассказ с легкой иронией и дружеской преданностью и переложил его спенсеровой строфой» [351] .
На самом же деле все обстояло по-другому. Собственно говоря, это бросается в глаза уже при чтении самой поэмы, содержание которой составляет развернутое аллегорическое изображение отречения от любви к женщине и торжества мужской любви, лишенное какой бы то ни было иронии и скорее, наоборот, представленное в довольно мрачных тонах, лишь к концу переходящих в яркие краски. Но главное состоит даже не в этом, а в том, что Гюнтер исказил сам дух отношений между ним и Кузминым, представив его гораздо более беззаботным и легким, чем он был на самом деле, судя по дневнику Кузмина.
351
Кузмин М.Собрание стихов. T. III. С. 638, 639.
Первая запись о замысле «Всадника» появляется 28 июня 1908 года (в одной из дальнейших записей он будет назван «Ариосто-Байроновским ублюдком», хотя «и не без прелести»), а за четыре дня до этого Кузмин внес в дневник: «Вечером я до полусмерти напугал немца, притворившись злым магом, но и самого меня это взволновало отчасти». Записи об игре в магию, в которую одновременно верят и не верят оба играющих персонажа (причем Гюнтер верит гораздо больше), появляются достаточно регулярно, но самой выразительной является сделанная 29 июня, то есть уже в момент формирования замысла поэмы: «Гюнтер, пошедший со мною стричься и в Caf'e, открыл, что мне необходимо ехать с ним, чтобы очаровать Сиреневу<ю> и мильонера; я решительно отказывался, он целовал меня, становился на колени, умолял любовью к Сергею Сергеевичу <Познякову> и т. д. Обедали. Я сказал: „Гюнтер, я уйду, не ходите за мною, через полчаса я скажу Вам решение“. — „Аббат [352] , не делайте этого, это страшно“. — „Ждите меня“. — Просидев полчаса и обдумав, я вошел, молча запер двери на ключ и сказал: „Не говор<ите>, возьмите перо и бумагу. Пишите. Все это тайна. Все это верно. Вы поедете одни, если вам я буду нужен, я приеду, только бы не сломал себе ногу, в Митаве оставайтесь очень недолго, спешите к сестре. Увидайте Сиреневу<ю> 3-го, 8-го, в 7 ч. вечера говорите с человеком, я буду с вами. 13 поезжайте в Митаву, раньше 17-го мне не телеграфир<уйте>. Каждый день в 3 ч. мин<ут> 3–5 думайте об одном и том же предмете, очень простом, напр<имер> — цветке. Если это — цветок, носите его. Я вам дам вещь, не имеющую особенной ценности, но всегда имейте ее с собою. Встаньте; не касайтесь меня и не противьтесь“. Я поцелов<ал> ему лоб, глаза, уши, руки, ноги и сердце. Потом говорили, любовно и нежно, беспрестанно и долго целуясь, изливаясь, клянясь. Потом он стал просить меня остаться до завтра, чтоб я его не покидал. Приезд зятя за мною увеличил его беспокойство. Опять умолял, заклинал, рыдал; я ушел».
352
Напомним: одно из прозвищ Кузмина в кругу Вяч. Иванова.
Как видим, остатки повседневного, домашнего мистицизма, частично уже превращенного в игру, но с элементами и вполне серьезного жизненного поведения в это время у Кузмина еще довольно сильны. Но в его произведениях они отражаются гораздо меньше, чем в стихах, обращенных к Наумову, или во «Всаднике» с его средневековым колоритом, а окончательный расчет произошел в повести «Двойной наперсник» [353] , написанной летом 1908 года и оскорбившей Иванова и его окружение [354] . На некоторое время во второй половине 1908-го и первой половине 1909 года Кузмин вообще отдаляется от Иванова, много времени проводит в Окуловке, ездит в Москву «продавать душу» издательству «Скорпион».
353
Золотое руно. 1908. № 10. С. 27–37.
354
Подробнее см.: Богомолов Н. А.Михаил Кузмин и его ранняя проза // Кузмин М.Плавающие путешествующие. М., 2000. С. 29–33. Ср. также письмо Иванова Кузмину от 2 декабря 1908 года: Дн-34. С. 311, 312 (в комм. Г. А. Морева).
Сколько мы можем судить по имеющимся в нашем распоряжении материалам, почти целый год жизнь Кузмина как бы течет по двум руслам: одно — глубокие переживания, связанные с любовью к Познякову и ее перипетиями, другое — внешняя активная и беспорядочная жизнь в литературе и театре.
На поверхности в этот год оказывается работа над романами «Нежный Иосиф» и «Подвиги великого Александра», опереттой «Забава дев» (окончена 3 октября 1908 года), музыкой к пьесе А. М. Ремизова «О Иуде, принце Искариотском», довольно многочисленными стихами, разными театральными планами. Все это дополнялось петербургскими событиями и сплетнями, переживавшимися в полную силу. То это было известие о неудачном сватовстве Модеста Гофмана к падчерице Иванова Вере Шварсалон, то неожиданное известие: «Вера <Шварсалон>, оказывается, была влюблена в меня» [355] , то напоминающий карикатурное изображение Г. Иванова рассказ о каком-то маскараде: «Оказалось, малознакомые гости перепились и вели себя черт знает как. Исаковна [356] дралась с Сологубом и Настей <А. Н. Чеботаревской>, Валечку <В. Ф. Нувеля> кувыркали и обливали пятки вином, Бакст вынимал из-за корсажа неизвестной маски китайских младенцев, которых тут же крестили».
355
Подробнее о взаимоотношениях Кузмина с В. К. Шварсалон см. в ее дневниковых записях, опубликованных: СтМ. С. 310–337.
356
Софья Исааковна Дымшиц-Толстая (1886–1963), вторая жена А. Н. Толстого.
Но сквозная тема всего этого года сформулирована в дневниковой записи, фиксирующей события, происшедшие в период с 11 по 23 января 1909 года: «Сережа <Позняков> объявил, что 20-го он не может переехать. Клятва вздор, он дал ее ложно. Потом объявил, что не любит меня. Я хотел отравиться, конечно, не сделал этого, конечно, примирюсь со всем, что он захочет, конечно, он будет изменять, может быть женится — я все приму: я трус и раб, но люблю его больше Богородицы. Я болен, три раза кашлял с кровью, жар, ломота. Внешне все по-старому, были в театре, в Царском, у Ремизовых, на философск<ом> собрании; я начинаю заниматься, сижу без денег, как устроюсь, не знаю, — не все ли равно. Какое начало, будто после смерти кн. Г<еоргия>. Но это лицо, это тело ласкает другой, м<ожет> б<ыть> женщина, — как перенести».
Вряд ли стоит даже пробовать привести эту тему к какому-то общему знаменателю, настолько она для наших знаний о внутренней жизни Кузмина должна быть неразрешима. Поэтому попробуем наметить хотя бы основные линии внешней жизни Кузмина, которые довольно скоро привели к изменению его литературной позиции.
В самом начале 1909 года Кузмин знакомится с молодыми поэтами — Н. С. Гумилевым, А. Н. Толстым, О. Э. Мандельштамом (фигурирующим в его записях чаще всего как «Зинаидин жидок», что было вызвано общеизвестным покровительством, оказываемым ему Зинаидой Николаевной Гиппиус). Гумилев приглашает его участвовать в журнале «Остров» (по объяснению современников, название это должно было означать «остров поэтов»), и в первом номере его Кузмин публикует цикл стихотворений «Праздники Пресвятой Богородицы» [357] . Потом тот же Гумилев получает возможность публиковать стихи в «глаголинской афишке», то есть в «Журнале Театра литературно-художественного общества», и там Кузмин также печатается. Но наиболее важные события ожидали его летом и осенью 1909 года.
357
Номер вышел в мае 1909 года. Второй номер был отпечатан, но из-за отсутствия денег не выкуплен из типографии, и впоследствии тираж был уничтожен. Стихов Кузмина (мы пользовались экземпляром — возможно, корректурным, — хранящимся в Государственном музее А. С. Пушкина в Москве, в составе библиотеки И. Н. Розанова) в нем не было. См. подробнее: Второй номер журнала «Остров» / Публикация А. Г. Терехова // Николай Гумилев. Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 317–351.