Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

На следующий день курьер принес нетолстую рукопись. Прежде чем положить в стопку ожидающих прочтения, посмотрел титульный лист: «Михаил Шолохов. Донские рассказы». Шолохов?.. Фамилия новая, ничего не говорящая. По привычке перелистал рукопись. Бросилась в глаза страшная своей спокойной лаконичностью фраза:

«Качаясь, прыгнул Митька, цепко ухватил стоящий у стенки топор, ухнул от внезапно нахлынувшего тошного удушья и, с силой взмахнув топором, ударил отца в затылок». Подумал: «Жестокий писатель». Перелистал еще. И совсем другое, лиричное, весеннее: «Сады обневестились цветом молочно-розовым, пьяным. В пруду качаловском, в куче прошлогодней, возле коряг ржавых и скользких, ночами хмельными – лягушачьи хороводы, гусиный шепот любовный, туман от воды… И дни погожие, и радость солнечная у Арсения, председателя качаловского коллектива, от того, что земля не захолостеет попусту…» Полистал еще, с удивлением (откуда у начинающего писателя такая могучая сила слова!), дважды прочитал концовку последнего рассказа: «Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На бугре, за буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых, ночью щенилась волчиха: стонала, как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и, облизывая первого, мокрого, шершавого волчонка, услышала неподалеку из лощины из зарослей хвороста два сиповатых винтовочных выстрела и человеческий крик…»

Торопливо, сам усмехаясь своему нетерпению, открыл на первой странице и закрыл рукопись только тогда, когда дочитал до конца последний рассказ.

Наутро позвонил в издательство:

– Какие могут быть сомнения? Издавайте, издавайте немедленно! Если хотите – напишу предисловие. Хотите?.. Напишу, напишу, не подведу… И вот что еще: как бы его самого повидать, автора-то?.. Ну, допустим, завтра в двенадцать.

На другой день ровно в двенадцать часов в дверь 408-го номера постучали. Не отрываясь от работы, Серафимович крикнул:

– Входите! – и, дописав до конца фразу, оглянулся. В прямоугольнике раскрытой двери стоял молодой человек, невысокий, стройный, в хорошо пригнанной суконной гимнастерке, туго схваченной широким ремнем. Легко шагая, приблизился к письменному столу:

– Здравствуйте, Александр Серафимович. Я – Шолохов.

– A-а, землячок! – обрадовался Серафимович. Обрадовался потому, что молодой писатель ему сразу и безоговорочно понравился. Чистый высокий лоб, внимательные серые с голубизной глаза, точные, спорые движения. Было в облике что-то схожее с его же рассказами. Подумал: «Вот такой, лобастый, с острым взглядом, стремительный и горячий, наверно, никогда не будет равнодушным свидетелем жизни – обязательно постарается ворваться в эту самую жизнь». Но вслух сказал только:

– До чего же вы молодой, товарищ Шолохов!.. Садитесь, вот сюда садитесь, поближе… Сколько же вам от роду?

Шолохов ответил не сразу. Он пытливо смотрел на сидящего напротив старого писателя, как бы примериваясь к нему. Вчера позвонили из издательства, сказали, что Серафимович прочитал рукопись и приглашает зайти. Понравилась ли? О чем будет разговор? Старик, кажется, рад его приходу, но кто их знает, этих знаменитых писателей! Вот, с возраста начал… Проговорил неохотно:

– Двадцать первый пошел.

– Пошел, но еще не пришел, – улыбнулся Серафимович такой широкой и приветливой улыбкой, что у Шолохова сразу пропали всякие опасения. – А говорили мне, – продолжал Серафимович, – что успели уже с кулаками повоевать за хлебушко и за бандами, которые на Дону бушевали, по степным дорогам гонялись. Так ли?

– Так, Александр Серафимович. Время суровое было.

– Да, суровое… Метрики не спрашивали. Винтовку удержишь – и ладно. Вот и мои хлопцы прямо из гимназии на фронт утекли. Старшему девятнадцатый шел, а младшему и того меньше: пятнадцатый… Старший, Анатолий, не вернулся… Тоже горячий был… – Серафимович, резко отодвинув стул, поднялся и подошел к окну.

Шолохов молчал. Понял, что чем-то, наверно, даже совсем неуловимым, как это иногда бывает, напомнил старику погибшего сына.

О смерти Анатолия Попова – одного из организаторов комсомола Красной Пресни, политкомиссара бригады Конной Армии – знал по письму В.И. Ленина к Серафимовичу. Может быть, именно оно – это глубоко человечное, полное дружеского участия письмо – не только поддержало писателя в тяжкую минуту, но вдохновило на новые большие дела, на создание «Железного потока»… Нет цены сердечному, вовремя сказанному слову.

И, как будто угадав мысли молодого, делающего свой первый шаг литератора, Серафимович, уже вернувшийся на свое место, глядя на Шолохова добрыми и мудрыми глазами много жившего и много пережившего человека, сказал:

– Прочитал я «Донские рассказы». И словно воздухом родным, степным подышал. Живые они, ваши рассказы, прозрачные. И хочу сказать вам, батюшка мой: писатель вы, писатель. Только работать надо, учиться и не спешить, над каждой вещью работать.

Серафимович помолчал. Шолохов не сводил с него глаз, стараясь казаться спокойным, чтобы не выплеснулась наружу ликующая радость.

– Да, учиться! – повторил Серафимович. – Учиться вообще, ибо много должен знать и ведать писатель, ох как много! И учиться мастерству, уменью. Нашему брату, литератору, нельзя без уменья… Я учусь писать без малого сорок лет, а перечитаешь – и инда на лысине от стыда румянец выступит.

Серафимович, улыбаясь, похлопал ладонью по чисто выбритой голове и, сразу потушив улыбку, начал рыться в кипе рукописей на столе. Вытащил толстую папку.

– Одному научился я: отжимать лишнее, безжалостно отжимать. Вот… – он поднял над столом папку, подержал ее на весу и снова положил на стол, – «Железный поток». Не то, что напечатано, а то, что выбросил, сократил. И не жалею, потому – лишнее. А ведь пот писательский, бессонные ночи… Я ведь трудно пишу, по строчкам.

Серафимович раскрыл папку и, вытащив наугад листок, прочитал вслух:

– «Идут всякие, и по городскому одетые. Идут по тропинкам рядом с шоссе, в шляпах, во фраках, в смокингах… Жара, а он в длиннополом сюртуке. В шляпе с тросточкой рассказывает: «У меня домик. Я никакой большевик, только торговал рыбой. А у меня сосед, ну и зло, так что мы судились, перессорились с ним… ежели б остался, он зараз казакам – это, мол, самый жестокий большевик, и голову долой».

– Так ведь это интересно, хорошо же это! – вырвалось у Шолохова.

– Хорошо, да не дюже, – вздохнул Серафимович. – Лишнее. Ведь «Железный поток» – зачем потоку всякие там мутные ручейки?

Он закрыл папку, с трудом втиснул ее на старое место и взял со стола рукопись. Шолохов узнал свои «Донские рассказы».

– Лишнее это самое – разное бывает. Иногда от бедности, когда сказать нечего и болтовня сплошная, иногда от богатства. У вас, дорогой мой, от богатства. Не велика книжка, восемь рассказиков, а событий в каждом из них на целый роман хватит. Сжато до предела. Распирают материал рассказы, воздуха в них маловато остается. Чем героям дышать? Что же из этого следует? – Серафимович внимательно посмотрел на Шолохова и, отчетливо выговаривая слова, сказал: – Ограничивать себя надо, ограничивать жестоко, или… – Он задумчиво перелистал страницы рукописи. – Может, и не педагогично то, что я скажу, но писателю очень важно найти себя, пока молод… и дерзнуть на большое полотно. Нюхом чувствую – пороху у вас хватит.

Через несколько месяцев на книжных прилавках появился сборник «Донских рассказов» М. Шолохова с предисловием А. Серафимовича.

«Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова, – взволнованно писал Серафимович. – Просто, ярко рассказываемое чувствуешь – перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды.

Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают. Огромное знание того, о чем рассказывает. Тонкий схватывающий глаз. Умение выбрать из многих признаков наихарактернейшие.