Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Незаметно прошел и второй день. Ночь застала в степи. И, как на грех, кончилось горючее. Пришлось заночевать в скирде, забившись от холода поглубже. Наутро у всех в волосах торчала солома. А он, с удовольствием поглаживая ладонью голую макушку, подсмеивался:

– Я, братцы, вас всех перехитрил.

В ближайшей МТС достали горючее и повернули на Вешенскую. По дороге с машины Шолохов подстрелил стрепета. Это был отличный выстрел. Шолохов выскочил на ходу из «фордика» и через минуту вернулся с возбужденным, счастливым лицом, прижимая к груди трофей.

Шолохов никак не отпускал Серафимовича из Вешенской. Хотел еще обязательно «угостить» его настоящими казачьими песнями. Но Серафимович собрался домой:

– Пора и честь знать. Мы бродяги, нам что, а вам, Михаил Александрович, работать надо.

Через несколько месяцев Шолохов с сожалением писал Серафимовичу в Москву: «Недавно узнал, что тот самый белоусый казачок с х. Ольшанского, который в Кукуе ловил с нами стерлядь, изумительный песенник. Я слышал его «дишкант», это непревзойденно! Очень жалею, что поздно узнал о его таланте, надо бы Вам тогда послушать!»

На обратном пути в Усть-Медведицкую Серафимович разговаривал мало. Он весь был под впечатлением встречи с Шолоховым.

Лодка вниз по течению шла быстро. Уже вблизи Усть-Медведицкой Серафимович задумчиво сказал:

– Огромный писатель. Черт знает как талантлив! Но не только талантлив… Помните, как его колхозники Мишей звали? Чужого так не назовут… Мелочь, кажется, а чужого так не назовут, – повторил Серафимович.

И Шолохову крепко запомнилась эта и все предыдущие встречи со «старшим».

«Мне вспоминается приезд Серафимовича в станицу Вешенскую, – писал позднее Шолохов. – В течение нескольких дней гостил он у меня. Какой бы ни была холодной вода в Дону, он никогда не отменял своего купания. Всегда тщательно выбритый, искупавшийся, свежий, он поражал меня своей неутомимой, неиссякаемой бодростью. Больно он молод душой».

И еще:

«Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, ибо он первый поддержал меня в самом начале писательской деятельности. Он первый сказал мне слово одобрения, слово признания».

Елена Ширман Любимец народа

Когда подъезжаешь от Базков к Вешенской – станицу с Дона увидишь не сразу.

Дон выгибается. Вода отсвечивает на солнце, слепит глаза, а в тени отражает лесные корни и темные обрывистые берега.

Глянешь вперед – зелень воды и леса, ничего больше.

Но вдруг Дон круто поворачивает влево. И сразу открывается – желтый степной встающий песчаник, серые станичные домики, красное здание райисполкома, внизу – паром, стадо сгрудившихся рыбачьих каюров у пристани, а над всем – голубой, стройный флигелек с остроконечной крышей.

Спросишь у перевозчика: «Чей это дом?»

Горделивая скупая улыбка тронет обветренные казачьи скулы:

– Будто не знаете? Там сам Михаила Лександрыч живет, всемирный писатель донского казачества. Небось слыхали?

И, помолчав, перевозчик добавит:

– Это он про наш тихий Дон всеми миру объявил. Его книги на всех языках по земле ходят. А дом этот ему советская власть построила. И орденом наградила. За народное дело. А до того времени жил он в домишке сереньком, неприглядном, одним словом, неподходящем.

* * *

Невысок, коренаст. Скромный френч, сапоги. Гладко зачесанные назад светлые волосы. Неторопливые движения. Негромкая чуть застенчивая речь человека, который не любит выступать перед большой аудиторией. Лицо чрезвычайно обычное, почти безбровое. Мягкий с усмешечкой рот. Ясный лоб. Медленный взгляд.

Неохотно рассказывает Шолохов о себе, о своем творческом пути.

Начнешь расспрашивать, а он отмахнется:

– Читайте лучше мои книги, они вам про меня больше скажут!

Дважды в 1931 году я заходила к Шолохову домой. Он руководил литературным кружком при редакции вешенской газеты «Большевистский Дон». Надо было договориться с ним о плане работы¹.

Вошла в его рабочий кабинет. Чисто. Светло. Книжные шкафы вдоль стен. Стол. Пара кресел.

На полу – раскиданы кучи книг. Среди них восседает младенец лет полутора и с величавым равнодушием расшвыривает книги в разные стороны.

Михаил Александрович с улыбкой наблюдает за сыном.

Вдруг мальчик хватает одну из толстых книг, кладет ее себе на коленки и радостно лопочет, хлопая по обложке с портретом седобородого лобастого старика.

Шолохов поднимает одну из далеко отброшенным сыном книг, смотрит на заглавие, потом смотрит на седобородого. И начинает заразительно смеяться.

– Молодец, сын! Вкус имеешь. Кидай прочь отцовскую писанину! Вот так, вот так! Подальше! Зато Толстого цени, люби, сынок. Это писатель!

Скромность – замечательная черта, органически присущая Михаилу Александровичу. Она пронизывает его внешность, одежду, речь, поступки.

В литкружке нашем было народу немного, большинство селькоры, только что начавшие писать в газету свои первые очерки, фельетоны.

Михаил Александрович поставил работу кружка не стандартно. Ему хотелось тесно связать теорию с практикой, беседы о мастерстве и творчестве кружковцев.

Вспоминаю его доклад о Чехове как о мастере новеллы. Это был скорее не доклад, а задушевная беседа о любимом писателе.

Михаил Александрович делился с нами своими мыслями о величайшем русском новеллисте, советовал учиться чеховской краткости, меткости изложения, блестящей динамике сюжета.

Образ Чехова вставал перед нами точно освещенный прожектором, по по-новому – яркий, глубокий, мудрый.

После этой беседы Шолохов дал нам задание – написать новеллу по типу чеховского «Хамелеона», но только на сегодняшнем материале. Вот уж когда поработали селькоровские перья!

Нам всем доставалось изрядно. Михаил Александрович никого не щадил – ругал и за отсутствие выдумки, и за корявость языка.

Но он от души радовался каждому успеху, каждому меткому слову, найденному кем-либо из нас.

Помнится мне еще одна очень своеобразная беседа о старинной восточной поэзии, о мудрости древнеарабских афоризмов, о необходимости научиться ощущать вкус литератур всех наций.