Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
– Если вы мне к двенадцати часам не сделаете перелом в работе – пересажаю председателей десятидворок!
Собрание наметило подозрительные дворы, и прямо с него пошли проводить повальный обыск. Правда, решение это вскоре отменили, но в плане оставили четыре двора: новосела «Петлюры», Филарета Лосева, Варьки Уласовой и «Шамохи». У новосела и Варьки рыли не особенно (Уласова – сестра красноармейца).
У Филарета развалили грубку, печь, пол проломали и ничего не нашли. То же самое сделали у «Шамохи».
Промерзшие, посиневшие вернулись ни с чем.
…Сериков и Ушаков, нагнувшись над столом, пишут в два карандаша. Второй передал писульку первому, тот ее прочел и сказал: «Давай конверт. Запечатаем. Так нельзя».
Вручили мне конверт, и я поехал в правление. Тут председатель Шевченко и секретарь партячейки Богатырев.
– Я сегодня хотел и не хотел, – говорит секретарь, – а посадил одного за «еврейские погромы».
– Что это за «погромы»? – сощурился присутствующий райпрокурор Кузнецов.
– Повальный обыск делают, ломают печи, полы…
– А разве неверно?
– Што? – коршуном набросился секретарь партячейки Богатырев, погрозил пальцем:
– О-о-о, друг, погоди, погоди…
Шевченко шмыгнул носом, покосил взгляд на посыльных.
– А ну, пошли к чертовой матери! – крикнул предколхоза на нас, сельисполнителей.
– Так ответ дайте ж, – сказал я.
– После, после! – орал Шевченко.
Начальники захлопнулись дверью и долго ругались, спорили: правильно ли при обыске печи ломать?
Мне дежурить остается одни сутки, а там пойду узнавать насчет работы. Пустота на душе, ко всему горькая и отвратительная безразличность.
Умылся, сел завтракать. Вместо хлеба на столе лепешки из обмолоченных кукурузных кочанов. Невкусные, одна мякина, но деваться некуда. Правда, тянется еще картошка. Доедим, а там, если не возьмут корову, – зарежем ее. Не пропадать же?..
Все бы это ничего, но Сериков хочет вышвырнуть нас из дома. Куда идти? Зима. Холод. Неужели жизнь угаснет бесследно? А? Как выпутаться из этого положения?
Гонит ветер вихрастые тучи, и они, устав от долгого пути, бесшумно сбрасывают свой груз: метель. И кажется, что эти бездомные счастливее нас, потому что вечно странствуют и не нуждаются. Да и гордой воли их никто не лишит.
Солнце! Ты даешь людям энергию для того, чтобы они использовали ее, улучшали свою жизнь. Но люди нашей планеты не умеют владеть ею. Путаются и злуют.
Своим неторопливым шагом идешь ты, наша молодая жизнь. Что мы видим сейчас в тебе хорошего? Все хорошее как под воду ушло, а поверх остался мусор серых неприветливых дней. Единственное в голове – как прийти к счастливому будущему? Другие наоборот: ждут готового. И таких большинство, они ничуть не заинтересованы своей работой, делают как-нибудь, как отбывают
наказание. Они не живут настоящим. Все это складывается в мучительные трудности, ведь коллективный труд еще не вошел в сознание, в кровь молодых, и люди мечтают о единоличной жизни.Залаял Зорик и смолк. По порожкам прогудело несколько шагов, в хату вошло два человека.
– Ну так, – начал один, – где у вас мужчины?
– Дед сеет в колхозе… парень вот, – отвечала дрожащим голосом старуха.
– Алексей, сын твой, ночью нигде не ездил на лодке?
– Нет, он дома ночевал… Зачем, а?
– Нынешней ночью в Белогорке амбар обворовали. След до самого Дона: пшеница сыпалась. Нас, сторожей, теперь в оборот возьмут. Там ГПУ всю Белогорку перевернуло…
У нас как раз сидела Дашка, соседка. Сторожа к ней: «А твой Михаил?»
– Тогда, значит, у вас посмотрим в чугунах… Признавайся, бабка, пока не посмотрели. Есть ворованная пшеница? Говори!
– Нету… глядите.
Послали за человеком от сельсовета. У меня по телу пошла дурная кровь, хмелем ударило в голову. Вот это новость! Смотрю в окно горницы: в сарай, где стоит корова, пошли обыскивать. Спустя минуту вынесли мешок с зерном, сзади шли побледневшие от испуга мать и брат. Сторож злобно буркнул матери:
– Неси в бригаду, там составим акт.
Мать понесла… в чувале было не больше трех пудов последней в доме пшеницы. Сторожа вошли в хату:
– Ну-ка, бабка, вынимай чугуны! Вот тот чугун с водой… Тот большой тащи! С чем он? С крупами небось?
Повернули половником кручу, и трудно было понять: пшеница или кукуруза?
– Ну, что это, бабка, не пшеница?
– Кукуруза разваренная…
– Каво ты хочешь обмануть?
Завязался спор. В это время у нас сидел Андреян.
– Ну-ка, поди сюда, – позвали сторожа, – посмотри, что это? Ты ж посторонний.
Андреян испуганно глянул в чугун.
– Это кукуруза красная, – ответил.
– Ты чего подпевалом пристроился? Гляди лучше, а то знуздаем! Андреян еще раз вклюнулся в чугун.
…Сторожа ушли, в комнате наступила тишина, и старуха тихо простонала…
Как можно дальше жить? В нашей бригаде остались девчата и бабы, мужчин ни одного, всех поугнали в тюрьмы.
Сейчас колхознику, работающему в поле, дают на день фунт кукурузы. Скоро быки и люди положатся.
Не пойму я эту жизнь, к чему она приведет. Сейчас положение в колхозе хуже рабства. Нужно скорее забыться сном…
В полдень пришел из Базков Мишка, принес новость: всех сторожей из тюрьмы выпустили, а от отца передал записку, в которой он просит передать ему пальто, чулки и каких-нибудь харчей – голодует. А мы сами ложились до такой степени, что завтра совсем нечего варить…