Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Купил роман да и забыл, куда я еду и зачем. Прочитал и опять снова начал. А читая, думал: «Вот и пришел в нашу советскую литературу кудесник, умеющий из самых простых слов выткать зримые картины человеческих жизней со всеми их радостями, горестями и страданиями». Мне, в ту пору только нащупывающему путь в литературу, было и приятно и завидно. Завидно по-хорошему. «Так-то, как Шолохов, не напишешь». Однако радостно, что он написал.
Вернулся из поездки – в крайком вызвали:
– Вот что, товарищ Петров. Решили вами укрепить Усть-Медведицкий райком партии. Собирайтесь и езжайте.
Кое-кто из друзей принялся шпынять, отговаривать:
– Ты в уме? Из Саратова в какую-то станицу
Что ж, может быть, и так, но я в то время тянулся к литературному труду, знал, что станица Усть-Медведицкая – родина А.С. Серафимовича, а где-то там, выше или ниже по Дону, – станица Вешенская, а в ней живет Михаил Шолохов.
О многих и многих встречах с А.С. Серафимовичем мною уже не раз было рассказано, однако об одной из них я не могу не рассказать.
1929 год. Лето идет к концу. Пропагандируются решения пятнадцатого съезда партии о коллективизации2. Взбудоражены все казачьи хутора и станицы. Беднота и трудовое казачество за колхозы, но заскорузлый индивидуализм зажиточной части поднялся и всячески вооружился против. На эту тему я и написал в ту пору рассказ. Написал и принес А.С. Серафимовичу.
– Читайте! – приказал он мне, усаживаясь на стул.
Когда рассказ был прочитан, Серафимович потер тылом ладони свой розовый широкий лоб и, недовольно крякнув, сказал:
– Нет, батенька, не то! Не вышло. Да и не выйдет. После Шолохова так о казаках писать нельзя. При этом вы бесстрастно списываете людей, а так нельзя вообще, а о казаках, да после «Тихого Дона» уж совершенно воспрещается. Писатель, создавая тот или иной характер, не списывает его с какого-то человека, а, отталкиваясь от него, влазит в его шкуру. Тут у Шолохова учиться надо. Я, батенька, сам у него учусь. Это я вам по секрету говорю, но совершенно серьезно. Всю жизнь мечтал написать роман о донских казаках. Не сумел. Не сумел из своей шкуры вылезть. А ведь казак. Вот Шолохов смог.
У Александра Серафимовича тепло и как-то молодо засияли глаза, а седую щеточку усов тронула едва заметная улыбка.
– Да, смо-о-ог… – будто вздохом, с протяжинкой произнес он.
Я смотрел на него, припоминая написанное им предисловие к «Тихому Дону». Серафимович назвал Шолохова орленком и удивился, когда он, поднимаясь, вдруг расширил громадные крылья, легко отделился от земли и, едва шевеля ими, поплыл над степью.
И странно: я знал, что Шолохову всего-навсего двадцать пятый год, а почему-то спросил:
– Неужели правда, что он молодой?
Александр Серафимович недоуменно посмотрел на меня и, хлопнув ладонями о стол, воскликнул:
– А вот увидите, какой он! Жду. Обещал приехать. Приведу его к вам.
И привел. Был выходной день, и случилось так, что я никуда не уехал. Сидел, копался в своем рассказе, стараясь влезть в шкуру казака Хопрова. Стук в дверь и голос:
– Можно в эту обитель?
Распахиваю дверь. В прихожей Серафимович, а за ним молодой ясноглазый человек в серой коверкотовой гимнастерке, с плащом в руке. Он снял фуражку, провел рукой по взвихренным, слегка вьющимся светло-русым волосам.
– Знакомьтесь, – улыбаясь, сказал Серафимович. – Это автор «Железного потока», – и, выпятив грудь, пристукнул по ней ладонью, – а это автор знаменитейшего на всю нашу литературу романа «Тихий Дон».
Оригинальность такого представления в первые секунды не дошла до меня. Что это? Шутка? Оговорка? Передо мной был Шолохов, и я, всматриваясь в него, боролся с глупейшим, ненужным желанием спросить: «Так это вы написали «Тихий Дон»?
Не спросил, удержался.
– Да, батенька, жалею, что не я автор «Тихого Дона», – воскликнул Александр
Серафимович, проходя в комнату.– А я жалею, что не автор «Железного потока», – тихо откликнулся Михаил Александрович и почему-то засмущался.
И вот мы за столом. На блюде – аршинная донская дыня. Ароматная, но страшно невкусная. Я, хозяин, в величайшем смущении, чувствую, что краснею от маковки до пят. Больш-то и угощать нечем. Жена в больнице. Там кого-то оперируют, а она нынче за хирургическую сестру. Да и послать некого. Выручает редактор районной газеты Михаил Тихомиров. Примчался с бутылкой портвейна. Самовар на ходу оказался. И пошел разговор. Я только следил за ним, изредка вставляя какое-нибудь замечание или отвечая на вопрос, что усть-медведицкие казаки думают о коллективизации. Шолохов тоже был немногословен. Но когда зашел разговор о судьбах литературы, о группах и группочках литературных, он вдруг оживился и, по-прежнему краснея, обратился к Александру Серафимовичу:
– Не кажется ли вам, что все эти раииы с перевалами и крестьянскими писателями вроде рака, лебедя и щуки впряжены в воз с поклажей? А воз-то – наша советская литература. Не выйдет же ничего. Надо бы, Александр Серафимович, думать о едином союзе советских писателей.
– Обязательно. И думают. Партия думает. Горький и мы, старики, думаем, – откликнулся Александр Серафимович.
Более тридцати лет прошло с той встречи. Ни я, ни Серафимович тогда не обмолвились о моих литературных начинаниях. Но до сих пор я не могу расстаться с чувством вдохновения, охватившим меня в ту пору. Это чувство вывело меня на многотрудную работу литератора. И я рад, что на необъятном поле литературы так многоцветна и прекрасна обширная шолоховская деляна3.
Алексей Лепилин
Встреча с М.А. Шолоховым
<сентябрь 1929 г.>
Был мокрый осенний вечер, шел мелкий дождь. Но в купе скорого поезда Москва – Ростов, в котором я и писатель-драматург К.А. Тренев ехали в 1929 году на Дон, было тепло и уютно…
Как только наш поезд остановился на железной дороге станции Миллерово, в наше 4-местное купе вошел невысокий широкоплечий пассажир, судя по одежде – местный казачок. На голове у него была надета меховая шапка с кожаным верхом, а накинутая сверху суконного френча промокшая от дождя длинная винцерада и высокие сапоги завершали костюм вошедшего в купе молодого, синеглазого пассажира. Мой спутник сразу узнал его и дружески поприветствовал, сказав мне, что это молодой многообещающий донской писатель из станицы Вешенской – Шолохов Михаил Александрович и что он уже известен своими «Донскими рассказами», напечатанными еще в 1926 году в Москве, а наш старейший советский писатель А.С. Серафимович, прочитавший эти рассказы двадцатилетнего казачка, назвал его молодым орленком, широко раскрывшим крылья своего таланта…
Я молча слушал живой увлекательный разговор маститого драматурга, ему тогда было 53 года, и молодого, набиравшего высоту писателя Шолохова, только что опубликовавшего первые книги своего романа «Тихий Дон». Тренев с охотой отвечал своему собеседнику об истории возникновения сюжета «Любови Яровой», которая, найдя свое рождение на сцене Московского Малого театра 22 декабря 1926 года, явилась вехой в истории русской драматургии, ознаменовав решительный поворот театральной жизни к революционной советской действительности. Шолохов, немного прищурив свои синие – цвета василька – глаза и пригладив светло-русые волосы, внимательно слушал автора «Любови Яровой», а иногда вставлял свои вопросы по существу содержания и исполнения пьесы. Он, к сожалению, не видел на сцене Малого театра этой постановки…