Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Желаем дорогому Михаилу Александровичу, нашему вечному учителю, крепкого здоровья, долгих лет жизни, благополучия.
Е.Г. Левицкая1
На родине «Тихого Дона»
Записки
Станица Вешенская, 29/VII – 6/VIII 1930 года
«Этот дом для меня исторический, – сказал М.А.2, указывая на соседний дом, – в нем я написал почти весь «Тихий Дон». Мы стояли у окна его «собственного» дома; соседний дом был обычным казачьим куренем, с закрытым крылечком, беленький и уютный.
Его знаменитый «собственный» дом, о котором литературная братия распускала все время сплетни («Шолохов построил себе дом…»), мало чем отличается от обычных домов Вешенской станицы. Три комнаты, по московскому масштабу очень низких, передняя с лежанкой, застекленная галерейка – вот и все великолепие шолоховских хором.
Кухня и все хозяйственные кладовушки помещались «в низах» – помещение под домом, очень чистенькое, с русской печью и прочим, как полагается в деревне. Здесь заправляет всем «бабушка Даниловна» – мать М.А., ворочается неуклюжая Санька – загорелая толстая казачка с большими серебряными серьгами, ее помощница.
Обстановка комнат не носит никакого индивидуального отпечатка, это обычная провинциальная квартира с трафаретными занавесками на окнах, с плохими картинами на стенах, сборной мебелью. Спальня с горами подушек, детской кроваткой с кисейным пологом и прочим. «Кабинет». Никогда не сказала бы, что это кабинет молодого писателя! Маленькая комнатка; кровать, над которой на ковре развешано огромное количество самого разнообразного оружия; несколько ружей, казачья шашка в серебряных ножнах, нагайка с рукояткой из козьей ножки, ножи, револьверы. В углу этажерка с пластинками для патефона, письменный стол, шкаф с книгами в хороших переплетах. Книги почти все дореволюционного издания, классики, критики: Толстой, Тургенев, Герцен, Белинский, Бунин, Андреев, Блок. А за ними, у стены шкафа, ютятся современные книжки. Их немного. На письменном столе нет привычных нашему глазу вещей: письменного прибора и прочего, стоит чернильница и лежит ручка, да останавливает внимание только желтый портфель, туго набитый, очевидно, бумагами. Это единственный предмет, который хотя бы косвенно намекает на «профессию» хозяина комнаты.
В маленькой столовой – большой четырехламповый радиоприемник и патефон.
Двор – обычный деревенский двор; есть амбар, где летом живет бабушка («прохладнее») и в жару обедает там же; сарай с сеном, другой, где живет корова и серая лошадь (опять же знаменитый «серый жеребец», оказавшийся довольно старой военной лошадью, слепой на один глаз…), курятник… Вот и все «поместье» Шолохова, о котором было так много разговоров в рапповских кругах.
Да, еще не менее знаменитый «баркас» – небольшая рыбацкая лодчонка, изрядно протекающая и требующая снятия обуви, когда мы переезжали на ту сторону купаться.
Сколько сплетен я слышала по поводу всего этого от досужих литературных сплетников!
Еще в прошлом году М.А. звал приехать в Вешенскую, а этой зимой чуть ли не ультимативно ставил этот вопрос, заявляя, что иначе «дружба врозь». Мне и самой хотелось посмотреть обстановку, в которой живет он, посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего и в свои 21–22 года («Тихий Дон» он начал писать в 26 году)3 дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы «Тихого Дона» и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые.
С тех пор как я увидела этого маленького паренька с его усмешкой (он усмехается часто даже тогда, когда «на душе кошки скребут»), с глазами «молодого орелика», как охарактеризовал его Серафимович,
немного холодными и определенно насмешливыми (при разговоре вдруг, одним словом, характеризующим человека), он глубоко заинтересовал меня. «Откуда он знает все это? – недоумевала я. – Ведь надо же прожить хотя бы некоторое время на свете, чтобы так тонко понимать женскую душу, ребенка, старика…»Загадкой было все это для меня, загадкой осталось и после пребывания в Вешенской за семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет. Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие тоже его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью, иногда обращая внимание на мелочи, окружающие его (выбросил все цветы из комнат – «без них лучше»), иногда не замечая или делая вид, что не замечает обстановки и людей, окружающих его.
Охота, которой он увлекается, рыбная ловля и прочее нужны ему не сами по себе, а для каких-то своих особых целей; ему нужна поездка в степь, ночевка на берегу Дона, возня с сетями для того, чтобы получить эмоциональную зарядку, что-то еще ярче пережить, заставить других говорить, раскрывать свое сокровенное. Отсюда его постоянное поддразнивание людей, иногда неожиданное и провокационное, собеседник от неожиданности не успеет спрятаться за слова, а он все куда-то откладывает и подмечает. О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и надо всегда быть начеку, чтобы поймать это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить его и хоть немного понять, уяснить этот сложный образ.
Ну вот, таким образом и решили мы свою поездку в Вешки. Конечно, знай я, что так трудно добраться от Миллерово, я, пожалуй, не рискнула бы на это, но я страшно рада теперь, что по незнанию решила ехать. Разрешив благополучно вопрос о машине, благодаря любезности в окружкоме, мы выехали из Миллерово в 2 часа дня.
Солнце пекло нестерпимо; на дороге пыль лежала толстым слоем и такая тонкая, мелкая пыль, что забиралась во все поры тела. Не прошло и получаса, как мы превратились в настоящих арапов и перестали проявлять даже слабые попытки защититься от нее. Одну спутницу мы высадили в Ольховом Рогу (вспоминается, что здесь Григорий чуть не утонул, когда возвращался со станции Миллерово), других – в станице Кошара, и оттуда уже поехали одни.
Солнце спускалось, стало прохладней, пыль одолевала меньше. Ехали по мало разбитой дороге, и иногда и прямо по целине, по седой от полыни степи. Кругом необъятная степь, идет уборка хлеба. Везде машины, косилки, и там и сям дымки, работают молотилки. Чувствуется, что здесь почти нет единоличников; либо колхозы работают день и ночь (ночью яркие факелы освещают группу: молотилку, над которой развевается красный флаг, и копошащихся около нее людей), либо зерносовхозы.
Они распахали огромное количество целины. Куда ни кинешь взгляд – везде черная пахота без единой межи и даже все дороги запахали тракторы. Вот идет их целая колонна, разрыхляя днековыми боронами вспаханную степь. Впервые видела я их работу. И она произвела большое впечатление: сила чувствуется, мощь.
Изредка попадаются балки, покрытые лесом, главным образом осокорь и верба, и по ним тянутся без конца «хохлачьи слободы» и казачьи станицы…
Не доехали 35 верст до Вешенской – лопнула шина. Шофер долго возился с ее починкой; солнце зашло; отовсюду возвращались с полей люди; проезжали верховые, четко рисуясь на вечернем небе, громыхали косилки, перекликались люди. Издали доносились песни. Сильнее чувствовались степные запахи: полынь, чебрец. Кружились ястреба, щебетали какие-то пичуги.