Микеланджело из Мологи

– Яков Васильевич Рубинштейн здесь живет?

– Я вам русским языком объяснил: картины не продаются. Не продаются ни за какую цену. Это значит, что их никто ни за какие деньги не продает, - еще раз повторил информацию насчет картин простуженный голос, и тут же, не ожидая ответа, шаркающие шаги стали удаляться вглубь квартирного пространства.

– Я из Мологи!
– закричал в отчаянии Анатолий, одновременно стуча кулаком по мягкой дерматиновой обивке двери.
– Я к Вам от Тимофея Кирилловича Летягина!

Шаги стихли. Потом, возвращаясь, зашаркали снова. Звякнула цепочка, щелкнул флажок замка, и перед друзьями предстал высокий стройный мужчина довольно преклонного возраста, с длинными седыми волосами до плеч, облеченный в бархатный долгополый халат.

Оглядев с ног до головы стоявших за порогом молодых людей, он молча посторонился в дверях, пропуская их в прихожую и, запирая дверь, пояснил:

– Извините за конфуз. Я одно время бедствовал и вынужден был продать часть своих картин. Так теперь каждую неделю какие-то мерзкие типы звонят по утрам в двери и требуют, чтобы я распродал им всю коллекцию. Но картины ведь для художника как дети. Разве можно детей отдавать в плохие руки? Впрочем, неожиданно прекратил он свои рассуждения, - прошу вас в комнату, - и широким жестом руки пригласил гостей проходить вперед.

В последовавшей затем продолжительной беседе за чашкой чая, с брусничным вареньем и московской карамелью, выяснилось, что Яков Васильевич в середине сентября получил письмо от Летягина, но в то время он сам был болен и не знал, как сложится его судьба, поэтому задержался с ответом - не хотел давать необоснованных надежд. На днях он выписался из больницы и смог заняться поисками вариантов для организации большой представительной выставки мологских художников. Такой, чтобы можно было рассчитывать на резонанс в средствах массовой информации, на внимание партийных деятелей и самого товарища Сталина.

Кое-что в этом плане ему удалось сделать. Один из высокопоставленных чиновников Наркомата Внутренних дел, тонкий, чрезвычайно чувствительный ценитель живописи, благосклонно относящийся к Якову Васильевичу, согласился посмотреть на картины мологжан и, если они действительно прекрасны, в короткие сроки решить все организационные вопросы по устройству выставки. Разумеется, о том, что мологские художники замыслили покорить сердце Великого Сталина и тем самым спасти Мологу, чиновнику из НКВД ничего не известно. Но, учитывая круг его общения, можно быть уверенными, что он не преминет поделиться своими впечатлениями от выставки с высокопоставленными партийными чиновниками. А через них информация должна дойти до вождя. Безусловно, надо будет еще продумать, какие принять дополнительные меры, чтобы вождь захотел посмотреть картины, но это заботы второго этапа, а сегодня главное - устройство "смотрин", чтобы картины произвели благоприятное впечатление на чекиста.

Для проведения "смотрин" Яков Васильевич любезно предложил свою квартиру, пойдя для этого на беспрецедентный шаг, - убрал временно со стен украшавшие их полотна именитых московских художников и свои собственные, чтобы на освободившихся местах развесить полотна мологжан.

Через пару дней "тонкий ценитель живописи", а им оказался Леонид Дормидонтович Блинов (почти полный тезка знаменитого мологского художника Леонида Демьяновича Блинова28)), уже осматривал представленные на его суд картины. Он не торопясь переходил от одного полотна к другому, иногда возвращался к уже просмотренным, надолго застывал в неподвижности, как бы погружаясь мысленно в глубь изображения, периодически, по ходу осмотра делал какие-то лишь ему ведомые пометки в блокноте. Наконец, когда по кругу были пройдены все три комнаты, Леонид Демьянович повернулся лицом к почтительно наблюдавшим за его манипуляциями художникам и произнес резюме:

– Красиво. Гениально. Некоторые картины по мощи воздействия на сердце человека не имеют равных в современной живописи. Но для выставки не годятся. Не годятся потому, что носят скрытный вредительский характер, опасны для массового зрителя.

– То есть, как это?
– изумился хозяин квартиры.
– Разве красивое может приносить вред?! Разве...

– Ах, милый Яков Васильевич, - остановил его Блинов.

– Я знаю наизусть Вашу теорию красоты, возносящую это понятие на пьедестал абсолютной ценности. Знаю наперед все, что Вы собираетесь сказать о глубинном единстве любви, свободы и прочих идеалистических понятий...

– Не понимаю...

– Молодой человек, - обратился Блинов к удрученно стоявшему рядом с Рубинштейном Сутырину.
– Вы зря вешаете нос. Я именно о Ваших картинах сказал, что они гениальны. Ваш талант должен служить народу. Да, сегодня Вам еще не хватает политической грамотности, революционной идейности, но это поправимо. Я помогу Вам стать великим советским художником, подскажу, направлю. Вас ждет блестящее будущее!

Анатолий подавленно молчал.

Блинов подошел к нему вплотную, взял за локоть и, заглядывая в глаза, вдруг спросил:

– А может, Вы тоже верите в Бога и в красоту как в подтверждение Божественного бытия?

Анатолий не отвечал.

– Не стесняйтесь, говорите - здесь все свои. Вон, Яков Васильевич, идеалист до мозга костей, а я его уважаю, потому что знаю - он свои взгляды за пределы квартиры не вынесет, при надобности и плакат атеистический нарисует. Правильно я говорю?
– повернулся чекист к Рубинштейну.

– Когда это я против Бога плакаты рисовал?
– возмутился старый художник.

Блинов отошел от Анатолия, облокотился на подоконник, повернувшись спиной к широкому арочному окну и, как бы не замечая раскрасневшегося от обиды лица хозяина квартиры, предложил:

– Давайте немного порассуждаем, чтобы лучше понять друг друга: я - вас, вы - меня.

Художники, переглянувшись, промолчали.

Леонид Дормидонтович, выждав паузу, пояснил:

– Признаться, Яков Васильевич, я полагал, что приглашая меня взглянуть на картины мологских художников и заранее утверждая, будто они достойны самых лучших выставочных залов, Вы покажете нечто созвучное духу времени, идее построения коммунистического общества, идее становления нового человека. Ибо ничто другое выставочных залов не достойно.

– Но разве эти картины не прекрасны?
– возразил Рубинштейн.

– Прекрасны, - согласился чекист.
– И я помню, с каким пафосом Вы говорили о том, что красота - это отблеск Божественного единства в материальном мире. Пристегивали в качестве аргумента к своим взглядам то ли Платона, то ли Плотина. Я их вечно путаю...

– У Платона идея Добра есть причина всего истинного и прекрасного, а у Плотина - Единое есть источник и первооснова прекрасного.

– Да, да. "Всякое существо имеет в себе весь мир и созерцает его целиком во всяком другом существе так, что повсюду находится все, и все есть все, и каждое есть все и беспределен блеск этого мира" "Всякая часть исходит из целого, причем целое и часть совпадают. Кажется частью, а для острого глаза, как у мифического Линкея, который видел внутренность Земли, открывается как целое"29).

– У Вас хорошая память, - пробурчал Рубинштейн.

– Профессиональная. Общаясь с Вашим братом иначе нельзя. А Вы, молодой человек, - обратился Блинов к Анатолию, - тоже согласны с Плотиным?

Анатолию было неудобно признаться, что он не читал Плотина, поэтому в ответ он лишь неопределенно пожал плечами.

– А может Вам ближе идея христианского царства любви или бердяевской свободы?
– саркастически улыбаясь не отставал чекист.

– Молодой человек не изучал трудов философов и богословов, - вступился за Анатолия старик Рубинштейн.
– Но у него чистое, взыскующее истины сердце, а значит, он лучше, чем кто бы то ни было из нас, может интуитивно постигать мир. Он находит внешний мир внутри самого себя и открывает его нам через красоту своих полотен. Истинное познание только так и возможно. Посредством рассудка, посредством изобретенных людьми жалких символов - слов, жестов, формул - можно узреть лишь мертвые копии, а не живой подлинник.