Микеланджело

— Близ вас готов сносить я боль, кручину, и больше ничего не нужно мне.

— О если б! — заметила она, покачав головой. — Вы с искусством побратимы, и в нём отрада высшая для вас.

Но Микеланджело не поддержал её, тихо заметив:

— Пути Господни неисповедимы, и выбор их зависит не от нас.

— Вы правы, — согласилась Колонна. — Нам дано познать разлуку, а не бесед духовных благодать.

Микеланджело от волнения не мог усидеть на месте.

— Зачем усугубляете вы муку? Не надо, дивный светоч, так пугать.

— Судьба в своих решеньях непреклонна — печальный уготован нам конец.

Нет, с этим он никак не мог согласиться, ибо рушился его мир, в котором он творил, страдал, сомневался, а в любви находил поддержку и понимание. Он готов был разрыдаться и пасть перед ней на колени.

— Моя кариатида и колонна, на вас я опираюсь как творец. Пишу сейчас Христа и самарянку, 80 желая дать в картине ваш портрет, чтоб гордую прославить итальянку, в которой чувств ко мне ни грана нет. Во всём я вижу ваше превосходство и сознаю пред вами свой изъян. Мне незачем скрывать своё уродство, но пусть продлится сладостный обман!

80

Впоследствии картина была утеряна.

Страстный монолог друга глубоко тронул маркизу, и она с грустью сказала:

— У каждого из нас свой долг пред Богом, и в жизни разные даны пути, которые расходятся во многом. Безропотно нам должно крест нести.

Но он не мог согласиться с такой позицией, противоречащей его натуре.

— Скажите прямо, что я вам не пара и в излияньях пылких чувств смешон!

— Мой Микеланджело, — и она взяла его за руку, чтобы успокоить, — грозит нам кара, и тучами затянут небосклон. Мы с вами оказались в чёрном списке — фискалы папские донос строчат.

Его как огнём обожгло прикосновение её руки.

— Раз наши души родственны и близки, бежим скорей куда глаза глядят, оставив в Риме страхи и сомненья.

— Куда бежать? — воскликнула она, подойдя к образу на стене. — Иной вам жребий дан, а вот меня на днях ждёт постриженье. И знайте, огнедышащий вулкан, что я лишь хрупкая свеча, не боле.

— Я в вас нуждаюсь, как в поводыре, чтоб не зачахнуть одному в неволе.

— Да разве же для вас мой аналой? — упорствовала Колонна. — Не келья вам нужна — простор Вселенной. Наделены вы силой неземной. Я верю в ваш удел благословенный, и он не для молитвенной тиши.

Но он словно не слышал её слов и, движимый страстью, настаивал на своём.

— Тогда презрев условности каноны, уединимся где-нибудь в глуши.

— Умерьте же свой пыл — вокруг шпионы. У инквизиции длинна рука, и никакой пощады вольнодумцам.

Но он уже был охвачен идеей бегства.

— Прошу — не обессудь, святой Лука! 81 Пусть кое-кто сочтёт меня безумцем, я ради вас с искусством распрощусь.

Чтобы остановить его, она решительно отрезала:

81

По преданию, евангелист Лука был живописцем и потому считается покровителем художников.

— Такая не нужна от вас услуга, и с ней я никогда не соглашусь!

— Судьбою сведены мы друг для друга, и в целом мире нет прочнее уз. Без вас я вижу зависть, зло, измену, двуличие друзей и неприязнь. Просвета нет, хоть бейся лбом о стену. Вас умоляю — отведите казнь!

В его глазах была такая мольба, что она не знала, как и чем его успокоить.

— Мне этой жертвы не простят потомки, а вы принадлежите им сполна. Что будет завтра — для меня потёмки. Сегодня же я сердцем вам верна. Молю, чтоб дольше полыхал в вас пламень, дарящий людям веру и тепло.

Микеланджело наклонился и поцеловал ей руку.

— Благодарю. Хоть вы не сняли камень, но на душе немного отлегло.

— Из Апокалипсиса откровенья вы склонны снова вместе почитать?

— Чтоб ваше заслужить расположенье, готов я на кресте себя распять. Хотите, дам обет носить вериги иль папу в смертных обличать грехах похлеще даже Лютера-расстриги! Вот вижу и улыбку на устах.

Он вынул из кармана блокнот и карандаш:

— Виттория, замрите на минутку — мне нужно дивный миг запечатлеть!

— Серьёзное вы обратили в шутку. Как долго я должна ещё терпеть?

Он быстрыми движениями водил карандашом.

— Один лишь штрих — и вот улыбки трепет. О, как он будет душу бередить!

— Дивлюсь на вас. Какой-то детский лепет!

— Не могут руки без движенья быть. А им дано в рисунке вас касаться — вот и безумствует мой карандаш.

— Договорились делом мы заняться. Оставьте же мальчишескую блажь!

Довольный полученным рисунком, он весело объявил:

— На всё готов, мечтая лишь о малом.

— О чём?

— Чтоб нам сидеть пред камельком и наслаждаться счастьем запоздалым.

Сдерживая улыбку, Колонна поднялась:

— Несносны вы! Давайте в сад пройдём, где всё уже для чтения готово. Я вижу, в голове у вас содом — послушаем Иоанна Богослова.

От двери отпрянула инокиня, смотря им вслед:

— Пока воркуют голубки в саду, всё слышанное мигом на бумажку и к матери игуменье пойду. Иль утаить? Но не простят промашку. Никто не говорил мне нежных слов, хотя о счастье я молила Бога.

Она перекрестилась.

— А мастер-то в любви на всё готов. Зачем ему маркиза-недотрога?

Неслышно ступая, появился Пол:

— Подслушивала, детка? Ай-ай-ай! Тебе к игуменье идти не надо. Вознагражу, но глаз с них не спускай. Ко мне, когда стемнеет, для доклада. Будь умницей, старайся! Я пошёл.

Инокиня проводила его недобрым взглядом:

— С тобою мне якшаться не пристало. Ты мягко стелешь, преподобный Пол, но мёдом потчуя, вонзаешь жало.

* * *

Много позже Микеланджело изрядно удивили восторженные слова Вазари в его «Жизнеописаниях» о кардинале Поле, с которыми ни он, ни друг Джаннотти никак не могли согласиться, зная двурушническую натуру англичанина.

Воскресные чтения служили для Микеланджело отдушиной, укреплявшей в нём веру и поднимавшие дух. Они вдохновляли его при написании трагической фрески, работа над которой близилась к завершению. Принято считать, что с этого мадригала начинается цикл стихов, посвящённых Виттории Колонна: