Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Или был бы, скажем, мрак. Неясные звуки и бормотания с шипением ненастроенного радиоприемника. И интенсивное, нарастающее тревожное гудение – ну почему, почему, почему, почему он не пишет? И тут, когда точка пищания становится почти невыносимой, когда бормотание, и шипение, и возгласы сливаются в страшную тревожную какофонию – снова пауза… бросок… и прорывающее мрак «йе-оу!» с вопросительной интонацией – торжествующе квакающий, с задоринкой, звук входящего сообщения в «ICQ»:

– Привет, ночная колдунья. А я до сих пор вспоминаю то наше свидание в лесу. Заинтриговала ты меня.

– Привет, мой принц. А я живу этим свиданием и тем лесом и мысленно хожу там за руку с тобой каждый день…

(Он молчал, а она не могла остановиться.)

– А еще я разучиваю свой танец для Поповки. И мечтаю о море. Думаешь, увидимся там?

– С такой девушкой как ты я готов встречатся в любое время дня и ночи.

– Тогда ждем лета.

– Обещай, что будешь моей этим летом.

– Обещаю.

– Мне нужно выйти, вечером спишемся.

Но он, конечно, больше не писал в тот день… и на той неделе. Его появления в контактном листе программы обмена сообщениями носили спонтанный и непредсказуемый характер. Он мог объявиться в три часа ночи, пару раз был в пять вечера, однажды появился рано утром, часов в семь – у Русланочки как раз закончилось действие обезболивающего, и она лежала, в ломке, в холодном поту, на животе, свесив руку на пол и вжавшись щекой в металлическую раму кровати, и тут на экране ноутбука, стоящего на полу, в нижнем правом углу всплыло сервис-сообщение, маленький серый квадратик с темно-синими буквами:

DJ PRINZ

печатает…

И в тот момент вся боль прошла, все страдания. Все прошло – только перехватило дыхание, и сердце, взволнованно дернувшись, будто внезапно разбуженное хорошей новостью, теперь суетно отстукивало, отдавая мелкой влажной дрожью в виски и в пальцы.

Но та беседа, про лес и про «с такой девушкой, как ты…» – было, наверное, лучшим, что у них случилось посредством виртуальных и мобильных средств связи. После тех его слов она все чаще думала: «Димон любит меня… любит, просто сам боится себе в этом признаться… я нужна ему. Я нужна ему так, что он даже сам себе не представляет…»

Русланочка лежала в кровати, обмотанная бинтами, пропитанными лечебной мазью и медленным ознобом ожидания, и проверяла почту (однажды он выслал ей свое фото, снятое мобильником на заснеженном, похожем на пустырь Днепре со вросшими в лед серыми кораблями, и тема письма называлась «…зима…»). И больше он не писал ничего и никогда на тот адрес. Хотя Русланочка проверяла – обновляла страницу каждый час, несколько раз в час, бывали дни – что каждые 5—10 минут нажимала на перезагрузку. Но та «…зима…» так и оставалась печально и морозно мерцать своими многоточиями, и радиоактивная, останавливающая дыхание пульсация исходила от имени отправителя… такого удивительного в этой колонке с прочими рутинными контактами и непочищенным спамом. Все новое, что шло после того письма, Русланочка удаляла. Так что та зима всегда теперь оставалась первой во входящих, и оттого, несмотря на даты, приносила иллюзорное ощущение свежести отношений, что будто он только недавно написал ей.

Какое-то время к ней приходил логопед, но Русланочка была не способна даже на самое примитивное мычание.

– Интересный случай, – хмыкали врачи.

Ночь сковала мне горло,зачем говорить, когда нечего,не бойся, мне не больносмотреть на тебя из окна бесконечности.

Ее лето началось с первой секундой зимнего солнцестояния. Это время света – прежде так ненавистного ей, теперь добавляло жизненных сил: по минуте, по неощутимой горсти вычерпанной и выброшенной ночи. Планета, обогнув самую дальнюю и холодную точку своей орбиты, катилась навстречу жаре, жизни, теплому морю и далеким отзвукам курортных дискотек.

Генрих Александрович решил снять на лето дом в Гурзуфе. Русланочке было строго запрещено появляться на солнце, но морская вода и насыщенные фитонцидами субтропические парки должны были положительно сказаться на ее здоровье. К тому же сама она, как могла, объяснила, что этим летом собирается на море, в Крым, и ничто ее не остановит.

Когда перевели стрелки на часах и почки на кустах полопались, а просеки по дороге из витачивской усадьбы словно покрылись невесомым зеленым пухом, Русланочка впервые вышла на люди в простой одежде, с открытыми локтями, открытой шеей, без темных очков, с волосами, собранными в высокий хвост. Они с сестрами отправились в новый столичный торговый центр – катались на коньках, ели пиццу, скакали на батуте, прошлись по магазинам и купили несколько ненужных вещей, и никто, ни одна душа не смотрела на Русланочку с тем прежним брезгливым интересом. Бледнорозовые пятна могли быть чем угодно… издали их почти не видно.

– Наверное, в этом и имелся какой-то смысл… – сказал вечером Генрих Александрович своей жене.

А ночью Русланочку забирала частная «Скорая» – боль во всем теле сделалась нестерпимой. Она лежала, мелко дергаясь, в холодном поту, и зрачки не реагировали на свет.

Врач, хмурясь, нерешительно вывел название серьезного лекарства, которое должна была принимать Русланочка теперь взамен другого, которое переставало действовать. И получать это лекарство можно было только в присутствии медсестры в количестве пяти ампул, в особой поликлинике, по особой доверенности.

Весной, пересаживая свои хризантемы, Генрих Александрович подумал, что прятал их в гараж впервые без дочерей и без жены, сам, и это занятие не приносило ему никакого удовольствия, и без них, получается, не имело смысла. Равно как и высаживание теперь обратно.

В Гурзуф решили уехать в начале июня, сразу после вступительных экзаменов. Русланочка была серьезно нацелена на журналистику и за время больничной эпопеи умудрилась напечататься в периферийной украиноязычной периодике и в паре глянцевых журналов. Темы ее эссе были оптимистичными: про современную молодежь, про жизнь в «сети» и про то, как нужно готовиться к дискотекам.

Везли с собой штатив для капельницы и несколько сумок с хрустящими одноразовыми медицинскими приспособлениями. Одурманенная лекарствами, Русланочка полулежала на заднем сиденье, как всегда, в своих огромных наушниках.

– Дай диск, хочешь, твою музыку послушаем, – примирительно сказал Генрих Александрович, когда они, груженные всем необходимым, заправив полный бак, выехали на Одесскую трассу.

Русланочка протянула ему диск – весь обрисованный сердечками и надписями.

«А эти цветы – это наши мечты, два лепестка сплелись на века, а два лепестка – это наши сердца», – запел знакомый голос.

Генрих Александрович старался слушать внимательно и не шутить, но вскоре не выдержал, забылся, и во время романтической инструментальной вставки пропел скрипучим фальшивым голосом:

Сейчас друзья я вам спою,как я любил мадам Анжу.Я приходил к мадам Анже,она встречала в неглиже,и я бросался на Анжус нее срывая неглижу.

Старшие дочки засмеялись, а мама обеспокоенно оглянулась на Русланочку – она сидела, вжавшись лбом в стекло, и пролетающие мимо лесопосадки, земляные складки с мохнатыми кустами и холмы в параллелепипедах полей и огородов отражалась в ее глазах, как в выпуклом зеркале. Подумалось, что и вся жизнь ее тоже, словно отматываясь назад, вытекает из нее теперь, вымывается, и нет ничего хорошего впереди.