Милицейская сага
Шрифт:
Многих и вовсе не было. Завтра наверняка притащат какие-нибудь больничные. Но причина неявки просматривалась предельно ясно. И это не был врачебный диагноз.
Тальвинский нажал на кнопку селектора:
– Чесноков! Сколько?
– Пока семьдесят процентов личного состава. Многие даже еще до дому не добрались.
– Всех в Ленкомнату.
Андрей поднялся, подняв тем и подчиненных:
– Ну что, отцы-командиры, тронулись?
– Куда только?
– пробормотал Марешко. И - вздрогнул оттого, что его услышали.
Сидя, единственный, в президиуме, Тальвинский оглядывал сгрудившихся в Ленинской комнате сотрудников. Посапывали возле
Андрей решительно оперся ладонями о стол. И еще прежде, чем успел он подняться, вялое оживление стихло так, что из дежурной части стал слышен голос Чеснокова, возбужденно докладывавшего кому-то по телефону об объявленной тревоге.
– В Управу стучит, - определил Малютин, почему-то испытующе поглядев на Тальвинского.
Ждать более было нельзя.
– Товарищи!
– пророкотал Андрей.
– Тревога, как верно догадался начальник госпожнадзора, объявлена по моей личной инициативе. Вы знаете, я в отпуске и мог бы спокойно отсидеться в смутные эти, будем называть вещи своими именами, дни. Не скрою, закрадывалась такая мыслишка. Но - грош нам цена, если годы перестройки и гласности, приучившие нас к свободе, не научили главному - свободу эту надо отстаивать. А не ждать, когда, даст Бог, кто-то сделает это за нас. А мы пока отсидимся. Так не выйдет! На роковом переломе истории каждый должен проявить себя. В этой комнате сию минуту нет командиров и нет подчиненных. Каждый может и должен принять свое решение. Страшно?!
– прозорливо обвел он глазами взбудораженных, ошалело переглядывающихся людей.
– И мне поначалу страшновато сделалось. Подумалось - все! Откат! Опять, стало быть, станем оловянными солдатиками, опять начнем сжирать друг друга на партсобраниях. А потом знаете что вспомнил? Не поверите! "Тараканище" Чуковского.
Послышались вялые смешки.
– Именно что! Так вот ГКЧП хваленый и есть этот самый жуткий тараканище. Так что, испугаемся и - по углам, по щелям? И - какими глазами потом посмотрим на наших детушек, которых сегодня готовы из трусости отдать на ужин?
– Хорош тараканище!
– хмыкнули из задних рядов.
– В Москве-то, говорят, танки. И Верховный Совет РСФСР арестован.
– Враки!
– пресек смуту Тальвинский.
– Был бы арестован, не было б танков. Да и давно б сообщили!
– Андрей Иванович, - помрачневшая от необходимости противиться начальству Зотова, жена полковника КГБ, поднялась со стула.
– Я что-то не пойму, о чем мы здесь говорим. Какова позиция руководства Управления?
Вопрос оказался по существу - зал вновь притих.
– Нет позиции!
– стараясь выглядеть убедительным, отрубил Тальвинский. Хотя вполне возможно, и даже скорее всего, что робкое управленческое руководство поспешило вслед за обкомом отрапортовать о неизменной преданности.
Судя по скептическим лицам, это же предположили и другие.
– Но это не значит, что ее не должно быть у нас!
– с новой силой обрушился на слушателей Андрей.
– Сейчас каждый человек, каждый шаг может...
– Что предлагаете? - хмуро перебил Малютин.
– Я подготовил текст обращения к Верховному Совету РСФСР о готовности сотрудников отдела выполнять только указания Верховного Совета - от имени законно избранного президента СССР.
Вышедший из повиновения зал теперь откровенно
бурлил страстями. Вскочил и, вновь размахивая "Правдой", яростно прокричал что-то Галушкин. Но за общим криком голос его не был слышен.– Повторяю! Вопрос выбора - дело совести каждого!
– могучий бас Тальвинского покрыл гвалт.
– Предлагаю только подумать, что завтра, когда путч будет подавлен...
Зал примолк.
– А он будет подавлен! Так вот каждого спросят: "Что ты сделал для защиты демократии? И можно ли тебе доверять дальше?". Я первым ставлю подпись.
Он демонстративно достал авторучку и, размашисто черканув по бумаге, откинулся с отрешенным видом:
– Желающих - прошу!
Безмятежность его была обманчива. Через прищуренные веки Андрей не всматривался - вгрызался глазами в собравшихся, пытаясь определить настроение. А настроение было не ахти. На начальника райотдела посматривали с сочувствием. Но это было опасливое сочувствие здоровых пока людей к человеку, пораженному смертельным и заразным вирусом. Кто-то, стараясь делать это незаметно, принялся потихоньку передвигаться к двери.
– Я полагаю, Андрей Иванович прав, - прошелестело сзади. И, к всеобщему изумлению, поднялся тихонькой робкий Марешко.
– Когда-то, да надо перестать бояться. Я подписываю.
– У меня это... соседка сегодня в Москву ездила за продуктами. Говорят, что Верховный Совет РСФСР и впрямь собрался и потребовал освободить Горбачева, - вроде в никуда поделились последней, обнадеживающей новостью из задних рядов.
– Точно! И мне сеструха звонила!
– послышалось из угла.
– Эх, была - не была!
К столу президиума потянулся ручеек. В комнате загалдели. Гомону добавляли подписавшие - теперь уже они подстрекали остальных.
– Ну, Андрей Иванович, подвели вы нас под монастырь, - над подписным листом склонился Муравьев.
– Так всем отделом и загремим по этапу.
Не удержавшись, Андрей озорно подмигнул. Свершилось: следом за лидером выстроилось отделение госавтоинспекции.
23.
Углубившись в себя, Виталий Мороз шел по длинному корпусному коридору. Тяжелые чувства не оставляли его. После стремительного отъезда Тальвинского утром сорвалась и обеспокоенная Альбина, прихватив по просьбе Мороза упиравшуюся Марюську.
Но - странное дело - оставшись владельцем огромадных площадей, Мороз резко поумерил свои сексуальные порывы. Как-то не ложилась душа. Саднила и кровоточила. Не то чтоб он был в полном восторге от того, что происходило вокруг последние годы. Особенностью Мороза было то, что он не принимал или не отвергал что-то вообще. Всякое явление связывалось для него с кем-то конкретным. События двухлетней давности, когда он, еще молокосос, узнал про разоренное братство котовцев, а потом у него на глазах погиб замечательный парень Колька Лисицкий, поселили в нем тлеющую, но неистребимую ненависть к Паниной и всем, кто в той истории был с ней связан.
"Твоя проблема, Виташа, - ты не умеешь абстрагироваться, - не раз в сердцах пенял ему Тальвинский.
– Нельзя возненавидеть на всю жизнь. Вообще нельзя признавать или отвергать что-то раз и навсегда. Меняется вокруг мир, меняются люди. А ты в них, новых, продолжаешь видеть то, чего, может быть, давно нет".
Мороз выслушивал. Но - не верил. То есть то, что люди меняются, - что тут спорить. Но не верил, что может измениться сущность.
И потому, что бы ни случалось, Тальвинский оставался старшим его другом, на плечо и ум которого всегда охотно опирался. Панина же - врагом. Сейчас, правда, недоступным. Но рано или поздно она проявит себя. И тогда он, Мороз, будет готов довершить то, чего не успел подсеченный в прыжке Лисицкий.