Миллефиори

– Люди, помогите!

Но не помогал никто, справедливо полагая, что муж и жена – одна сатана, сами разберутся, а жить с ними нужно ещё долго. На следующее утро Зойка жарила блины своим мужчинам, поворачиваясь к соседям левым боком, так как под правым глазом синел замазанный жидкой пудрой фингал. Володя чем-то был похож на высоченного костлявого марабу с костистым лицом, на котором выделялся огромный красный кривоватый нос, сломанный, видимо, в молодости. Глядя на его незамысловатые татуировки, соседи поговаривали, что он «мотал срок», но сам Шишков предпочитал об этом помалкивать.

Их оттеняла своей высушенной фигурой и прямой спиной балерина Анна Сергеевна Ефимова, жившая с младшей сестрой Раей, тоже балериной и тоже бездетной, у самой входной двери. До разговоров с жильцами сёстры особенно не снисходили. Время от времени они звали Тату в гости в свою комнату, полную волшебных безделушек, портьер с кистями и прочих невиданных вещей, казавшихся продолжением театрального волшебства. На комоде у сестёр стояла железная старинная шкатулка с вензелями, в которой хранились украшения, и замиравшей от восторга Таточке иногда разрешали разложить её содержимое на столике с гнутыми ножками со странным именем «консоль». Поговаривали, что их бабушка-дворянка «из бывших», жившая когда-то в этом же доме, оставила внучкам в наследство дорогие камушки. И Наташа навсегда полюбила переливы и блеск драгоценных камней, много о них читала и могла назвать и различить практически все камни – от аметистовой щётки до изумруда.

Напротив балерин в небольшой комнате обитал бывший водитель Никаноров; отчества его никто не помнил, все звали его просто дядей Колей. Выпив, он часто вспоминал свой автобус и то, как у него забрали водительские права. Все жильцы в подробностях знали незатейливую историю его жизни. Жил как все, женился на симпатичной штукатурше Вале из седьмого стройтреста, родили двоих детей. И трёхкомнатную квартиру от треста вскоре им выделили. В одну комнату квартирантов пустили, на машину начали копить. Он привык вставать рано утром, в полшестого, на работу спешил всегда затемно. Возвращался в начале седьмого с чекушкой в кармане, ставил автобус во дворе, выпивал, ужинал, ложился спать. Один раз перебрал, выпил поллитровку один. Проснулся – за окном светает, так показалось. Глянул на часы – ё-мумиё, полвосьмого, опоздал! На автомате встал, не выпив даже чаю, сел в автобус и погнал. Его остановил за превышение скорости дорожный патруль. Оказалось, что это вечер, а не утро! Проспал он всего час. Ну и, конечно, алкоголя в крови хватило бы на весь автопарк. Права забрали, работу потерял. С горя запил, жена с ним развелась, так он и оказался в этой коммуналке.

Несмотря на большие размеры кухни, пять-шесть человек, толкущихся одновременно около двух газовых плит, всё-таки тяжёлое испытание для нервов любой женщины. Спасало только то, что «иерархия» очерёдности установилась как бы сама собой. Безусловным преимуществом пользовались две дамы: наглая и прокуренная Тамара и циничная, обожающая скандалы Зойка Шишкова. Интеллигенция пробиралась к плите после них.

Обыкновенный день, суббота. На кухне идёт большая стирка с кипячением, доносится запах пара и белья, переругиваются соседки. В радиотрансляции – «Театр у микрофона». Забегает за чайником балерун из Норвегии, хороший паренёк, который по выходным часто гостит у сестёр Ефимовых, надолго застывает у плиты и вдруг бежит в коридор с криками:

– Аня! Рая! Нужно вызвать психушку! Тамара Васильевна сошла с ума!

– Господи, что такое?

– Сами посмотрите! Она готовит там, на кухне, свои полотенца!

Все знают, что молчание – единственное золото, не признаваемое женщинами, и поэтому с утра на коммунальной кухне кипит не только бельё – там кипят настоящие страсти, которым поддаёт накала дядя Коля в синих трениках с вытянутыми пузырями коленями, пытающийся сварить себе сложное блюдо на всю неделю, которое он гордо называет «щи суточные». Солируют Тамара, Зойка и дядя Коля.

– Зоя, ну сколько можно тереть? Может быть, ты хочешь, чтобы на твоей надгробной плите написали: «Её плита была идеально чистой»?

– Дядь Коль, ну потерпи ещё немного.

– Уже терпух опух! Жрать хочу! Освобождай конфорку, кому сказал?

– Раньше надо было встать, чтоб сварить свою бурду! Ты чего бока отлёживал до двенадцати?

– Кто рано встаёт, тому целый день хочется спать. А у меня на нервной почве радикулёт, спину так заклинило, мама не горюй. Профессиональная болезнь шофёров!

– Когда это было! Вот не зря тебя жена за пьянку выгнала.

– Тамара, скажи-ка лучше, почём в продуктовом селёдку брала?

– Да что ты её спрашиваешь? Она ж на перекличке в дурдоме первой отзывается!

– Это по тебе жёлтый дом плачет!

– Ой-ой-ой, от осинки не родятся апельсинки. Все знают, что мамашу свою полоумную ты в дурку сдала.

– Ах ты штучка с ручкой! Дрянь такая! А ты продукты из ресторана воруешь постоянно!

На кухню неожиданно заходит статный Гальперин в форменном кителе, только что начищенных сапогах и командным голосом рявкает:

– А ну-ка тихо, женщины! А то счас всех научу в одиночку строем ходить! Покурить уже спокойно нельзя.

Он усаживается на табурет у своего столика, закуривает и, улыбаясь, говорит:

– Вот что, соседи дорогие! Сегодня вечером прошу к нам: Татьяне Петровне моей сорок пять. Отметим чутка.

– Бабе сорок пять – ягодка опять! С именинницей вас, Андрей Степаныч! – прогибается дядя Коля.

Вечером у Гальпериных собираются соседи. Праздник назревает, как нарыв. На кухне спешно заправляют бесконечный оливье в среднего размера тазике. Наспех кормят детей, чтоб потом не мешали. В комнате на две табуретки у стола положили длинную доску и застелили покрывалом. В ванне охлаждаются бутылки. Больше всех суетится, размахивая руками, Никаноров, нарядившийся по этому случаю в помятую, но чистую тёмно-синюю сорочку, в которой свободно болтается его длинная тощая жилистая шея.

– У всех н'oлито? Товарищи! Прополощем усталые пломбы! А ты, краса моя Николаевна, чего на неё, родимую, смотришь? Пей, пей! Нам ещё рано нюхать корни сирени!

От дружного хохота звенят рюмки. Потом говорят тосты имениннице, разговоры разговариваются, ясное дело. Через час Володя идёт за баяном и разворачивает меха:

– Когда б имел я златые горы…

Зойка визгливо подхватывает:

– И реки, полные вина…

От этих пьяных дебошей, шума перебранок, табачной вони Тата с Алькой сбегали из своей «вороньей слободки» на улицу, где и бродили до наступления темноты.

Подъезды, провонявшие кухонными «ароматами» и кошачьей мочой, в то время не закрывались, и, зайдя в них погреться, всегда можно было натолкнуться то на обжимающуюся парочку, то на работяг, соображающих на троих, то на подростковую компанию с гитарой. Последние, особенно в подпитии, были опасны и однажды окружили девочек и зажали в углу. Ухмыляясь и дыша в лицо луком, полезли под юбки. В животе противно похолодело: пацаны, здорово одуревшие от дешёвого креплёного вина, явно были сильнее.

Алька крикнула:

– Становись спиной к спине, отбивайся!

Повезло, что мимо плёлся толстый дядька-очкарик в отвисшем на заднице чёрном тренировочном трико с помойным ведром в руке да его жена, следившая за событиями в проём двери, закричала:

– Вызываю милицию!

Подростки утратили бдительность, удалось вырваться и сбежать. С тех пор у Альки на предплечье остался бледный шрамик от ножа, которым её задели в темноте, а у Таты – стойкое неприятие мужчин.

С тех пор прошло двадцать лет, в течение которых квартира претерпела расселение и капитальный ремонт, но так и осталась коммунальной. Теперь расклад был таким. Балерины Ефимовы ушли на пенсию, на сцене больше не танцевали и работали в местном хореографическом училище педагогамирепетиторами. Каждое утро они, по-прежнему статные, с прямыми спинами, шли по длинному коридору в ванную, и женщины завистливыми взглядами провожали их худощавые фигуры.