Миллениум
Шрифт:
Через полгода вместо пения мы стали слышать звон разбившейся посуды. Стало очевидным, что страсти накалились, несколько раз она приходила расстроенная, с синяком под глазом, жаловалась моей жене. «Разойдитесь!» – сказали мы во время общего ужина. «Ещё чего!» – воскликнули они обиженно и кинулись обниматься при нас. Спустя год их перевели в другой округ, и мы на время потеряли друг друга из виду, а когда случайно встретились через два года в Ялте, удивились, что они до сих пор вместе и продолжают играться в любовь. Она стала ещё краше, расцвела очень по-женски, а он возмужал. Красивая пара, шептались мы с женой, и надо же, напасть на обоих! Невоздержание!
В девяносто шестом уволился, мы переехал в Москву. Про соседей забыли. Они напомнили о себе сами, года через два. Как-то нашли
– Ну и как? – перебивает меня Василий, не дожидаясь окончания рассказа. – Помогло?
– Наверное. Сын у них, весной три года исполнилось, – отвечаю я и замолкаю, пробуя коньяк.
Молодая женщина за соседним столиком отложила журнал в сторону и, приняв сосредоточенный вид, уставилась в темноту за шатром.
– Рад за них, – говорит облегчённо Василий, – уберегли любовь. А вот я всегда считал, если отношения дали трещину, не стоит и трудиться, чтобы их сохранить, всё равно будет таиться опасность разрыва.
– Ты архитектор, должен понимать, реставрация иногда помогает, – замечает Кузьма.
– Возможно. Я-то ведь не пытался реставрировать нашу любовь, не объяснился, не сказал, что она для меня значила. Согласился с реакцией девушки, и точка. Нет, что-то я сделал не так, – невесело заключает Василий, водя ножкой пузатого фужера по столу. Голос его становится тихим и размытым, как туман, подбирающийся со стороны Сены. – Затеял свадьбу. Спрашивается зачем? Десять лет занимаюсь недвижимостью, всё имею, однако сказать, что счастлив, не могу. Почему?..
У него давно погасла сигарета, но он не видит этого.
– Любовь не архитектура и не дворец, её нельзя заключить в заранее спланированную форму, – с философическим видом говорит Кузьма, довольный своим удачным сравнением.
– Может, стоит познакомиться с француженкой? – спрашиваю я Василия, видя его страдания. – Вдруг что-то изменится? Это шанс.
– Глупо, – говорит он. – Несерьёзно. Хотя всё тот же Ларошфуко наверняка бы сказал: «Бывают в жизни положения, выпутаться из которых можно только с помощью изрядной доли безрассудства». Это второй афоризм, который я запомнил, живя с филологиней. Всегда гадал, что за «положения»? Что за «безрассудство»? Да, как архитектор, я не люблю разломов, тем более неожиданных. Один раз в юности попробовал пошутить, быть безрассудным – и что вышло? Потерял девушку, которую любил. Но сейчас вижу, что капля сумасбродства мне бы не помешала. Что-то я проглядел в жизни. Замазал проблему, но не справился с ней. Впрочем, – Василий уронил голову на грудь, – мне всё кажется.
– Non, ce n’est pas votre imagination! – обернувшись к нам, вдруг горячо и пылко заговорила наша соседка, не обращая внимания на нас с Кузьмой и обращаясь только к Василию, словно уверенная, что он должен понять её. – Non, ce n’est pas votre imagination. Si vous y penser, vous n’imaginez donc point. C’est la v'erit'e. Mais vous vous trompez sur une chose, je me casserais les mains en vous tapent si je vous aimais, car tr`es souvent nos 'emotions et notre amour dictent nos actions et comportements. C’est pas bien, mais ce n’est pas mauvais non plus, c’est juste la mani`ere comme sont les choses. Et cette fi lle vous aimaient vraiment [10] .
10
Нет, не кажется! Если вы об этом думаете, значит, вам не кажется. Так оно и есть! Только вы не правы, я бы тоже сломала о
вас свои руки, если бы любила, потому что нашими поступками часто управляют наши чувства, наша любовь. Это ни плохо и ни хорошо, это правда. А девушка любила вас (фр.).Влажные глаза её блестели, а губы вздрагивали. Василий, подняв голову и выпучив глаза, не отрываясь следил за губами девушки, будто старался по ним прочитать, что она говорила. Но её понял даже Кузьма, который в эту минуту отвечал на телефонный звонок. Он прервал разговор с московским офисом и сказал:
– Друзья, она права. Главное в жизни – это любовь.
Француженка смутилась, видя наше изумление, и с извиняющейся улыбкой пояснила:
– Я могу понимать. Я немного училась в Москве. Pardon.
– Кузьма, – громко сказал я, – как считаешь, прав был Ларошфуко?
– Да, нам пора. Пройдёмся, подышим, – невпопад ответил Кузьма, поднимаясь вслед за мной.
Мы оставили их в шатре, каждого за своим столиком, а сами вышли в ночную праздничность улицы, приглушённую лёгким туманом. Лужи высохли, фонари горели ярко, пробиваясь сквозь влажный воздух, всё было пропитано запахом свежести. Мы пошли, неспешно разговаривая и наслаждаясь вечерним настроением Парижа.
– Как ты думаешь, получится у них? – утвердительно спросил Кузьма, взглянув на меня с высоты своего роста.
– Поверим случаю, – ответил я, раздумывая над словами французского моралиста…
Командировка
Роман был молод, но уже разочарован в жизни.
Двадцатисемилетний возраст казался ему порогом, за которым следуют пустота и мрак. Трудно верить в счастье и ждать любви, когда нет надежды, что тобой могут заинтересоваться! В юности Роман не казался себе уродливым, как теперь, поэтому ещё мечтал. Но, повзрослев, сообразил, почему девушки не обращают на него внимания. В лучшем случае окинут презрительным взглядом и пройдут мимо, а в худшем открыто засмеются, заставив вздрогнуть. В душе Романа появилась боль, прогнавшая мечты о встрече с прекрасной незнакомкой. Он хотел любви, но знал: с такой наружностью, как у него, нужно забыть о счастье.
Высокий рост, чересчур прямые ноги, крутые плечи и огромная голова делали фигуру Романа нескладной. Шевелюра тёмных густых волос, немного вьющихся, отливающих блеском, не украшала, а лишь подчёркивала его внешность, недостойную такой роскоши. Грубое лицо с твёрдыми, будто выбитыми из камня скулами, блеклые тоскующие глаза, сидящие так близко друг от друга, что издалека казались одной узкой щелью, широкие крылья носа, бледная кожа и длинные руки с могучими кулаками – всё в облике молодого мужчины вызывало желание отвести от него взгляд.
Стыдясь своей неуклюжести, пытаясь преодолеть её, Роман двигался размашисто и сильно, подобно роботу, потерявшему управление. Задевал стены, двери, мебель и беспрестанно натыкался на людей. Знакомые, помня это, старались держаться от него подальше, чтобы лишний раз не ввергать парня в смущение. Но в ответ на их доброту он ещё больше конфузился, а от чувства признательности становился как деревянный.
Он был хорошо образован. После школы отслужил два года в зенитных войсках, без труда поступил на философский факультет Московского государственного университета, по окончании которого долго не мог найти работу. Наружность Романа отталкивала от него людей, а расположить их к себе разговором никогда не хватало времени. Видя перед собой нелепую фигуру молодого специалиста, никто не хотел прислушаться к мягкому, проникновенному голосу Романа, никто не стремился понять его. Куда бы он ни обращался, везде получал отказ. Время тогда началось тревожное – девяностые годы. Могучая держава, будто подкошенный колосс, разваливалась на части. Казалось, что вместе со спокойствием общество потеряло и способность думать. Одни крушили жизнь, провозглашая отжившим всё, что ещё вчера имело нравственную ценность, а другие искали, где укрыться от тех, кто крушил. На страну надвигалось страшное, непонятное, в чём философам не было места.