Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

Какая-то странная для этого могучего и побывавшего во всевозможных переделках человека неуверенность, какое-то сомнение и даже сожаление звучали в его голосе. Что-то мучило его, словно зубная боль.

– Открыл бы чего важного напоследок? – предложил он Кольцову.

– А нечего.

– Так-таки и нечего? – Он пристально и долго смотрел в глаза Кольцову, вздохнул. – Ну добре…

И пошел из хаты, двигаясь медленно и с некоторой нерешительностью. Открыв дверь, снова пристально взглянул на Кольцова, хотел что-то сказать, но только покачал головой-шаром и вышел. Тотчас в комнату заскочили двое вооруженных хлопцев, а через некоторое время третий принес поесть и попить.

Ждать

пришлось долго. Видимо, Лева с батькой Махно решали его судьбу. И решение это давалось трудно, иначе его уже давно бы доставили в штаб.

Приставленные охранять его махновцы поначалу чинно – как и положено часовым – стояли у двери, потом им это надоело и они присели к столу, потом кто-то из них достал порядком замусоленную колоду карт и они принялись азартно играть.

Пришедший за Кольцовым Левка беззлобно сказал игрокам:

– Еще раз побачу это во время караула, самолично постреляю.

Махновцы виновато почесали затылки.

Когда Лева ввел Кольцова в горницу, Махно не поднял головы, не взглянул в его сторону – он внимательно рассматривал новенький орден.

– Бачь, такий, как у меня. Только похужее стали делать, – сказал он присутствующим в горнице. Посмотрел на обратную сторону награды. – Ну и шо ж вы хотите? Номер девятьсот одиннадцать. Не то шо у меня – первый номер. – Он рассмеялся. – Советская власть, слышь, его аннулировала. А хиба ж можно геройство аннулировать? Мне ж его не просто так дали, а за геройство в борьбе с германским оккупантом. Так и в цыдульке написано.

Кольцов стоял в углу большой штабной комнаты, а за столом, напротив, как бы в президиуме или на суде, собрались те, кто должен был решить его судьбу. Махно сидел чуть в стороне, на топчане, застеленном волчьей шкурой, а ногу положил на стул. Вся ступня и лодыжка по самую икру были перевязаны не очень чистыми бинтами: понизу проступала сукровица. Воспоминания об ордене под первым номером, который вручал ему Лев Борисович Каменев от имени ВЦИКа, на время отвлекли батьку от боли, которая жгла его и сводила ногу. Ранен он был совсем недавно и передвигался на костылях: они стояли возле него, прислоненные к топчану.

Кольцов присматривался к нему как бы мимоходом, угловым зрением, не желая скрещивать взгляды и сводить эту встречу к такому поединку.

Павел умел с профессиональной сноровкой и точностью составлять портреты и характеристики людей, которые потом уже не выпадали из его памяти. Махно был мал ростом, казался чуть горбатым. Глаза глубоко упрятанные, словно бы для того, чтобы никто не мог в них заглянуть. Причем неожиданно светлые, ясные, даже голубоватые глаза, в которых совмещается все – и разум, и сметка, и яростная злоба. Да, в нем есть природная сообразительность и ум, но это лишь пока он спокоен, пока его не одолевает физическая или душевная боль. Временами его лицо кажется то красивым, то уродливым. Длинные светлые волосы – предмет особой заботы. Такая прическа делает его и выше и привлекательнее, а это для него очень важно. Наверняка батька может быть слезливо-сентиментальным и, послав человека на расстрел, погоревать над его судьбой… Волосы, кстати, хорошо вымыты, расчесаны, ухожены – видно женское участие.

Конечно, очень самолюбив. Когда говорит, присматривается, кто его слушает, а кто не очень внимателен. И, видать, не забывает ни тех, ни других. Впрочем, когда он говорит, все стихают не только потому, что он здесь главный, просто звук его голоса, неровный, то низкий, то чрезвычайно высокий, с модуляциями, заставляет прислушиваться.

Загадка природы: как, почему становятся народными вождями, батьками? Смелость, хитрость, ум –

нет, этого недостаточно, с этими качествами становятся просто командирами, начальниками штабов. Артистический дар? Безусловно. Кольцов слышал, что Махно стал анархистом чуть ли не в подростковые годы, занимаясь в театральном кружке.

Махно выпрямился, вздохнул – приступ боли оставил его.

– А хорошо мы тебя на свадьбу подловили, слышь, комиссар? – спросил Махно, обращаясь не столько к Кольцову, сколько к своим хлопцам. – Правда, не знали, что ты такая большая птаха, думали, так, воробей какой-то с гулянки летит… А как тебе наша невеста? Понравилась?.. Кто там у нас, хлопцы, в этот раз за невесту был?

– Мишка Черниговский! – подсказали ему.

– А что! Из Мишки красивая невеста получилась. Хотя Щусь был бы покраше… Жаль, что у меня уже годы и пораненный я невпопад, а то бы тоже проехался к Харькову. Может, Манцева подловил бы, а то и Дзержинского. Как они, комиссар, насчет баб? Еще могут или уже только политикой занимаются?.. Мы со Щусем когда-то такие свадьбы вытворяли! Из меня гарнесенька дивчинка была. Одно только неудобство: кольт приходилось меж титек носить…

Хлопцы захохотали. Все знали, что еще на заре повстанческого движения, когда они воевали с немцами и гетманскими стражниками, Махно действительно переодевался дивчиной и в таком наряде пробирался далеко во вражеские тылы. Да и в гуляйпольском театре в давние годы ему неизменно поручались девчачьи роли. Даже Красную Шапочку как-то под Рождество сыграл, а его друг, долговязый Семенюта исполнил роль Волка. Через несколько лет признанного вождя гуляйпольских анархистов Семенюту подстерегли жандармы, окружили и подожгли хату. На счету Семенюты было несколько убийств и ограблений. И он и его жена до конца отстреливались из наганов. Пока не сгорели вместе с хатой.

Такими были они, махновские хлопцы. Да и сейчас за столом сидели не самые последние из батьковой гвардии. Одного, сдержанного, себе на уме, с маленькими подусниками, звали Белашом. Это был явный «военспец», и гляделся он здесь обособленно. Еще одного, чернявого красавца с длинными волосами вороньего глянца, с глазами бабника и садиста, звали Щусем. Этот был из давних друзей Махно, из той «черной сотни», что образовала костяк отряда, а затем армии, и заняла командные посты.

Пестрая компания, очень пестрая.

– Вот ты, полномочный комиссар этой самой ВЧК, – сказал Махно, кривясь то ли от боли, то ли от ухмылки, – скажи, почему мне, когда я Деникина бил в хвост и в гриву, ваша власть не дала звание командарма? У меня было шестьдесят тысяч штыков и сабель, одних пулеметов на тачанках пять тысяч… Ваши эти Пауки и Эйдельманы в лучшем случае по двадцать тысяч бойцов имели – и считались командармами. Невже батько Махно послабее их? Или, может, поглупее? Так чего ж они никак его победить не могут? А у них же теперь, боже ж ты мой, сколько войска: и ВОХРа, и китайцы, и латыши, и эстонцы, и башкиры…

Хлопцы одобрительно загомонили. Кольцов молчал. Да, дикое самолюбие съедало Махно, и это было самое его уязвимое, самое слабое место.

Махно поморщился, – видимо, боль снова подступила к ноге и на миг перехватила дыхание. Ему поднесли полстакана самогона. Когда батько снова пришел в себя, его добродушное настроение улетело.

– Ладно, – сказал он твердо. – Не будем мы устанавливать, кто тебя видел у генерала Ковалевского и какой ты есть герой. Бачу, шо не врешь. Возьми орден, нацепи, как положено. – Он бросил орден Кольцову прямо в ладонь. – Понимаешь, какое дело. Недавно мы постановили: чекистов, хоть с орденами, хоть без орденов, расстреливать. Не я постановил, а все мы. Извини.

Поделиться с друзьями: