Минное поле

— Прошу, Ананий Афанасьевич! — Супрун повернулся к рядом сидящему полному, круглолицему, рано облысевшему мужчине — бывшему заместителю, теперь же, после ухода Федора Алексеевича, исполняющему обязанности директора. Первое слово ему, на официальном языке это называлось так: «Доклад об академической и творческой успеваемости студентов младших курсов». Все понимали, что такой доклад только зацепка для разговора, основное разбирательство будет по письму. Ананий Афанасьевич, играя полуприкрытыми улыбчивыми глазками, начал скороговоркой:

— Так вот, товарищи. Дело, собственно, в том, что у меня не доклад. Доклад — это нечто, — он широко развел руки, словно пытался обхватить что-то огромное, — у меня же, по сути, сообщение. Или еще проще: информация. Все вы понимаете, как велика тяга молодежи к науке, к творчеству. Молодежь наша не простая — фронтовики! Видали виды. Перед ними, честное слово, робеешь. Выйдешь на кафедру и думаешь: что я им скажу, чему смогу научить? Методы зубрежки, школярства здесь не пригодны, их надо отбросить прочь! Всю нашу работу необходимо перестраивать. Если говорить о недостатках, то они в первую голову исходят от нас, от руководителей, от преподавателей...

Супрун поморщился, потер подбородок. Ему не понравилось такое самобичевание. Ананий Афанасьевич почувствовал, что его не одобряют, он несколько замялся, затем, «резко переложив рули» — так говорят моряки, — пошел обратным галсом:

— Но, товарищи, нельзя умиляться нашими людьми, нельзя кивать на их прошлые заслуги. Они сейчас студенты, пришли учиться, а не позванивать медалями. Требовательность и еще раз требовательность!..

Супрун улыбнулся Шушину, ему вспомнилось, как Стас изображает Анания Афанасьевича: «Товарищи, я скажу прямо!» — при этом, поставив ладонь ребром, двигает ею вперед, повиливая, словно рыба.

— ...А то ведь дойдет до того, что будем бить друг другу физиономию! Когда нет убедительных аргументов, в силу вступает кулак... — Он осмотрелся вокруг, определяя, какое впечатление произвели его слова. Вот тут и началось то оживление, которого все ждали. Первым подал голос Пяткин:

— Вот, вот, товарищи, не в бровь, а в глаз!

— Зосима Павлович, не хотите взять слово?

— Я скажу следующее, гм... Политическое воспитание, гм... у нас из рук вон. Посмотрите, что получается, гм... Последний коллоквиум показал: успеваемость посредственная. А как обстоят дела с посещением лекций? Гм, гм... Дела как сажа бела! А как выполняются самостоятельные работы? Как ведется конспектирование первоисточников? Через пень колоду! Говорят, толкач муку покажет. (Пяткин увлекался поговорками, ставил их к месту, а то и не к месту.) То есть на экзаменах все выяснится: знают студенты материал или не знают. Но сидеть сложа руки, ждать экзамена не годится, гм... Надо заранее бить тревогу, греметь во все колокола! А какую мы имеем картину в творчестве? Низкопоклонствуем, товарищи, ломаем шапку перед буржуазным Западом, кгм!.. Наши студенты заражены ремаркизмом, хемингуэевщина процветает! Куда уж дальше — слезай, приехали! Стас не выдержал:

— Зачем так упрощать? К чему всех стричь под один горшок?

«Молодец, Стас, так его, дуба мореного! — мысленно порадовался Михайло. — Всех любит поучать!»

Станислав продолжал:

— Интерес к этим авторам понятен: они писали о войне, и мы, воевавшие, ищем в их книгах аналогии.

Пяткин даже привстал.

— Ничего полезного, товарищ Шушин, вы там не найдете. Не у них нам учиться, сами с усами!

Все заулыбались. Михайло тоже улыбнулся, подумав при этом: «Трогательная прямолинейность». Щушин заметил:

— Вы, конечно, доцент, а я всего-навсего студент, по это не значит, что вы всегда должны быть правы.

Пяткин взорвался:

— Вы, товарищ Шушин, мало каши ели, чтобы со мной спорить! Я отражал интервентов на Севере, бил Антанту в то время, когда вы пешком под стол ходили!..

Даже Сан Саныч, умудренный жизнью, спокойный, не выдержал, выдернул трубку изо рта.

— Ну, знаете, батенька, это не аргумент. И не следует так вульгаризировать литературу.

— Значит, и вы в защиту низкопоклонства! Где же ваша идейность, профессор? — обернулся в его сторону Пяткин.

Сан Санычу недавно присвоили звание профессора, он гордился им, но в устах Зосимы Павловича оно прозвучало издевкой, и это вывело Сан Саныча из равновесия:

— Идейность?.. Где моя идейность?.. Да она во мне... во всем...

Михайло спохватился: обсуждение пошло, как ему показалось, не в ту сторону. Надо держать штурвал покрепче! Он стал говорить о своих друзьях-второкурсниках, упомянул о Курбатове:

— Я был на вечере в МГУ. Конечно же, не то читая Курбатов, я говорил ему.

— Что читалось?

Михайло привел одно из запомнившихся ему стихотворений Павла. Кстати сказать, студенты-однокурсники знают стихи друг друга наизусть, потому что и в общежитии их слышат, и на вечерах, и на семинаре.

— Упражнения... Чистейшая гимнастика для мозгов, — улыбнулся Ананий Афанасьевич.

— Правильно. Но гимнастикой мы должны заниматься у себя дома, выходить же на сцену... — Михайло не нашел чем закончить фразу.

— Занятно, занятно, — откликнулся Сан Саныч.

— Трюкачество чистейшей воды! — подал голос Станислав Шушин.

— Куда уж дальше, слезай — приехали! — подхватил Пяткин.

Улыбающийся одними глазами Ананий Афанасьевич добавил:

— Сам Велемир Хлебников мог бы позавидовать! Михайло продолжал разговор о студентах-однокурсниках:

— Один наш прозаик, — пока нет нужды называть его фамилию, — пишет роман о председателе колхоза. Действие начинается в Сочи. Здорово, не правда ли? Лето, в селе дел невпроворот, а председатель поджаривается на пляже. Сам автор упивается этой новизной. Там он-де увидел своего героя, узнал его широкую душу. Дальше — сцены встречи в Москве, заключительные сцены. Где же, спрашиваю, село, то есть основное место действия? Это я допишу, отвечает. Съезжу летом в деревню, погляжу и допишу... То, чем живут люди, что любят, что вошло в них с детства, их труд, их боль — так запросто, походя: «съезжу и допишу»! — От волнения взялся обеими руками за свой широкий флотский ремень, и это как бы успокоило его. Негодование Михайла было, конечно, благородным, но несколько наивным. Тогда, в ту пору, он еще не понимал, что любое повествование можно начать в любом, даже самом, казалось бы, неподходящем месте, в любой, даже самой неблагоприятной ситуации и что важнее всего не это, а то, как ведется повествование, чем оно наполнено, куда повернуто, ради какой цели.

Зосима Павлович гмыкнул, повернулся к Супруну.

— Горячо говорите, горячо, это похвально. Но сами-то вы, товарищ студент, как вы сами представляете председателя колхоза? — Пяткин недолюбливал Супруна. Он считал его избрание в секретари ошибкой. Если уж кто и достоин быть руководителем бюро, думал Зосима Павлович, то это он, Пяткин, человек с опытом и знаниями.

Супрун был обескуражен, не знал, что ответить. В голове мелькнуло: «При чем тут я?» Но Пяткин настаивая на своем:

— Да простят мне товарищи мое упорство, но я хочу знать, как студент Супрун видит этот образ? — обратился он сначала ко всем, а затем и к Михайлу лично. — Как бы вы сами написали? Раскройте, так сказать, свои козыри.

Бюро насторожилось, вопрос вначале показался необычным, но потом все сошлись на мысли: «Почему бы и нет? Вуз творческий, бюро тоже должно быть творческим. Не только же на семинаре говорить об этом». Михайло тоже пришел к выводу, что вопрос правомерный, но вот это самое «товарищ студент» покоробило его, в нем улавливалась издевка, мол, то, что ты секретарь, — чистая случайность. На самом деле ты всего-навсего студент второго курса. А раз так, изволь показать: дорого ли ты стоишь?

Сердце Михайла подпрыгнуло, но он постарался успокоить его. «Добро, я скажу!» И действительно поверил в то, что ответит веско, ни робости, ни смущения в себе не почувствовал.