Минотавр
Шрифт:
– Время, говорите вы?
– почти кричал он на меня.
– Соизвольте объяснить, что это такое!
Я ведь не Гегель и не Спиноза, чтобы объять словами такие глубины. Я бормотал что-то о необратимости времени, о том, что настоящее по отношению к будущему всегда является прошлым.
Но ему, овладевшему законами времени, казалось все, что я говорил, наивным и смешным, как рассуждение неандертальца о сущности квантовой механики.
Жизнь творит порядок из беспорядка. Кто станет это оспаривать? Но жизнь индивида всегда зависела от времени, от его неумолимых рамок, заключенных между началом и концом.
Мои математические познания были не настолько сильны, чтобы понять принцип превращения времени в пространство, особое пространство, текучее, динамическое, но все же не однонаправленное, а собирающее в одном фокусе все соотношения разновременного.
У меня уже начала побаливать голова от затраченных мною усилий, от страстного желания понять то, что противоречило законам земной человеческой логики, как вдруг страница кончилась, а на другой я прочел эпизод, имеющий прямое отношение к моему детству.
Со страниц этой удивительной книги окликнул меня школьный учитель Николай Александрович. Далекое прошлое поманило меня. Учитель назвал мое имя, и я подошел к географической карте, к той карте, какой она была в 1919 году. А за окном весна, деревья и небо моего детства, и солнце большое и яркое, совсем не такое, как сейчас.
С непостижимым мастерством была протянута нить между мной и тем, что исчезло бесследно. Я стоял в классе возле географической карты, и сердце мое билось, и в ушах гудело от тысячи мыслей и желаний, воскресших во мне вместе с детством и учителем, смотревшим на меня с бесконечным любопытством человека, как бы прозревавшего в ребенке его будущее.
Я молчал. А Николай Александрович говорил и говорил, обращаясь не ко мне, а к моему будущему.
Страница кончилась, и видение исчезло. И я сидел, пораженный тем, что Черноморцев-Островитянин сумел приобщить мое прошлое, мое далекое детство к своему вымыслу. Откуда он мог знать то, что знал я один.
Я закрыл книгу с таким чувством; словно закрываю дверь в свое детство.
Меня потянуло на улицу. Выйдя на Большой проспект, я остановился, Возле раскладного столика с книгами толпились прохожие. Я сразу узнал продавца.
– Как идет торговля?
– спросил я.
– Сегодня не слишком бойко. Все требуют Черноморцева" Островитянина, а ничего не осталось.
– Ничего? И даже для меня?
Понизив голос, он ответил, переходя в шепот:
– Приберег один экземпляр. Только для вас. Я знаю, какая книга вас интересует.
– А иллюстрация есть?
– Какая иллюстрация?
– Та самая...
– Сейчас посмотрим.
Он достал книгу, раскрыл ее и стал искать рисунок. Но рисунка не было. Все это намекало на какую-то загадочную, алогичную связь продавца с книгой. Другого объяснения я не мог подыскать,
– Исчез, - сказал он.
– Пропал.
– А чем вы это объясните?
– Плохой работой браковщицы в типографии. Пропустила дефектный экземпляр.
– Вполне логично - сказал я.
– А вы чем это объясняете? спросил он.
Он умел управлять выражением своего лица не хуже профессионального
актера. На его узком интеллигентном лице отразился интерес, словно он действительно ждал, что я ему объясню этот необыкновенный случай.– Кто-то на расстоянии заставляет меня видеть в книге то, чего там нет, превращая страницу в проекцию, в своего рода экран.
– Кто-то?
– Он усмехнулся.
– Я догадываюсь, кто.
– Кто?
– Я.
– Вы?
– А кто же? Не Черноморцев-Островитянин же.
– Понимаю. Но почему в таком случае вы не заседаете в Президиуме Академии наук, а стоите у столика и продаете книги?
– Мне легче найти общий язык со школьниками и домашними хозяйками, чем с академиками.
– Почему?
– Я вечный школьник. Меня интересует все, а ученых только предмет их специальности. На планете Ин...
– Планета Ин - это вымысел Черноморцева-Островитянина.
– Вы ошибаетесь. Черноморцев и сам не подозревает, что его талант - это мостик между двумя цивилизациями. Он не подозревает, что его фантастические романы во многом документальны.
– А откуда вам это известно?
– Я его соавтор. Его стиль, мои факты. Он, конечно, не Александр Грин, но строить сюжет умеет. Не станете же вы это отрицать?
– Стану! Он не художник!
– Он больше любого художника.
– Он или вы?
– Мы оба, - ответил он тихо и стал складывать книги. Его движения были точны, быстры, легки и бережливы. К каждой книге он прикасался, как к драгоценности.
– Вы книголюб?
– Да.
– Значит, вы не случайно выбрали эту профессию?
– Нет, Книга-это самое человечное из того, что создал человек. Я люблю людей.
– Но сами-то вы...
– Я запнулся.
– Сами-то... человек?
– Я хочу стать человеком. Стараюсь.
Подъехал крытый фургон Книготорга. Продавец сложил туда книги и поставил раскладной столик. Сел рядом с шофером и на прощание сказал:
– На днях будут новинки. Заходите.
8
Домработница Настя смотрела на меня с таким видом, словно я совершил подлог или соблазнил одну из самых юных своих учениц-студенток.
– К вам пришли из милиции, - сообщила она, смакуя каждое слово.
– По какому делу?
– Сказали, что вы сами знаете...
Я надел пиджак и вышел в переднюю. Там стоял лейтенант милиции, тот, что меня допрашивал.
Лицо у него было осунувшееся, строгое и на этот раз недоверчивое. Он стоял возле стены и пристально рассматривал репродукцию со знаменитой картины Ван-Гога "Ночное кафе". Лейтенант не спускал с репродукции настороженно-любопытных глаз, словно его приход был связан с необычным, тревожным и трагическим содержанием этой картины.
Кивком головы он поздоровался со мной и сказал:
– Я насчет той книги. Книга со мной.
– Он вынул из полевой сумки книгу, аккуратно обернутую в белый лист ватманской бумаги.
– Пройдем в кабинет, - сказал я.
– Тут темновато.
Он снял шинель, обтер подошвы сапог о половик, прошел за мной.
– Я к вам насчет книги, - повторил он.
– Догадываюсь.
– Недобрая книга, Злая книга. Дотошная книга.
– А что случилось?
– Что? Ваш рисунок исчез. А на том месте появилось мое изображение.