Минус (сборник)

…Шолин мается у окна, я сижу в кресле, с удовольствием курю стрельнутую на улице фильтровую сигарету. Анархист полулежит на диване. Он в своем старом среднеазиатском халате, на плечах парадные погоны полковника, красный десантский берет со значком «ИРА» сдвинут на затылок. Увлеченно читает вслух из толстой тетради:

– «И вот последние бойцы Ирландской республиканской армии оказались в западне. Укрепившись в руинах белфастского порта, они героически отражали атаку за атакой озверевших британских карателей. Со стороны залива по бойцам вели ураганный огонь военно-морские силы. Ракетно-бомбовые удары выкашивали бойцов, но оставшиеся в живых не желали пощады. “Свобода или смерть!” – шептали их растрескавшиеся губы. На самом верху огромного портового крана развевался зелено-бело-оранжевый стяг – символ свободной Ирландии».

– Нет, всё, она не придет, – объявляет Шолин и поворачивается к окну спиной.

– А? – Выдернутый из чтения этой репликой, Анархист вопросительно и ошалело глядит на Олега, потом понимает и машет рукой: – Брось, Шолинберг, куда она денется!

– Нет, нет, я ее потерял.

Вздохнув фальшиво-сочувствующе, Анархист обратился ко мне. Сообщает раз уже, наверное, пятый за тот час, что я здесь сижу:

– Вот роман написал. Девять суток беспрерывной работы. «Свободу!» рабочее название. Как окунулся на первой странице, так вот сегодня утром вынырнул только, когда точку поставил. Перечитываю теперь.

И я в пятый раз отвечаю:

– Молодец, молодец, Серега. – Других слов на язык не приходит.

– Та-ак… – Он доволен моей скупой похвалой, он снова уткнулся в тетрадь, ищет, где прервал чтение. – Так… ага… «В небе кружили хищные стаи королевских вертолетов…»

– Серега, – больным голосом зовет Шолин, – давай попозже. Сил нет никаких…

Анархист покорно захлопнул тетрадь. Уронил голову на подушку. Олег бродит по комнате. Часто останавливается у окна, глядит во двор и, не увидев желаемого, отворачивается. Продолжает бродить.

Обстановка квартиры та же, что и при его маме. Беспорядок, конечно, не слабый, воздух прокуренный, но по существу – никаких перемен. Вещи, мебель напоминают об уютной семейной жизни, ведь неживые предметы намного долговечней людей.

Сервант с праздничным сервизом на двенадцать персон, хрустальными рюмками и фужерами. Старинная, украшенная рисунками звезд и хлебных колосьев швейная машинка стоит на белой еще, почти свежей кружевной скатерочке. Вдоль стен – два стеллажа с тем набором книг, что имелись в советское время в каждой интеллигентной семье: коричневый двадцатипятитомник Горького, зеленый Чехов, такой же зеленый Диккенс, светло-синий Блок, сиреневый трехтомник Бунина, разрозненные тома библиотеки всемирной литературы, бумажные корешки серии «Классики и современники»… В углу на тонких ножках огромный фанерно-стеклянный ящик – телевизор «Рубин».

– Вот, Сэн, такое дело, – говорит мне Шолин, – теперь я в ранге круглого сироты. Никого у меня… совсем никого не осталось.

Еще месяца два-три назад он был упитанным, светловолосым, чистеньким юношей. С ним я познакомился в одну из первых же своих поездок сюда, в Абакан. В тот раз я решил посмотреть рок-фестиваль, а получилось, что и сам поучаствовал, попросив подыграть попавшихся на глаза ребят-музыкантов. Шолин оказался барабанщиком, подстучал в тему. После выступления мы распили с ним бутылку портвейна, он предложил мне переночевать у него дома. Он, помню, тогда учился на первом курсе физмата в местном пединституте, даже по пьяни разговаривал очень культурно, употребляя массу умных словечек, постоянно сбиваясь с «ты» на «вы»… За несколько лет он потерял всех родных. Сначала умер дед, диктор местного радио, потом отец, а теперь вот и мать. Она работала в НИИ, изучала историю древних хакасов и, уже даже очень больная, что-то писала. Я ее видел несколько раз, ночуя у Шолина, и она с каждым разом становилась все больше похожей на мертвую. Олег за ней ухаживал два с половиной года, в институте академы брал, а она вот все равно умерла от рака желудка…

Олегу осталась трехкомнатная квартира, ее получили, как я слышал, не так уж давно, и вот – бах, бах – и из четырех человек он теперь в ней один. В двадцать лет.

Все эти трагедии сильно его изменили. Он вдруг стал худощавым и точно выше ростом, волосы как-то очень быстро и беспорядочно отросли, свалялись, лежат на голове грязно-желтым париком. На лице застыла гримаса мученика, вокруг рта, на лбу появились бороздки морщин. Он двигается как-то рывками – дернется, сделает несколько быстрых движений, а потом обмирает, словно бы проваливается в забытье, затем снова рывок, полминуты активной жизни и снова ступор. На него как-то неловко, стыдновато смотреть, как на инвалида или калеку…

– М-м, – соболезнующе мычу в ответ, а Анархист, спасибо ему, скорей начинает успокаивать:

– Не надо, Шолинберг, не думай. Не вернешь ведь. Тебе надо активным делом заняться. Напиши тоже что-нибудь…

Олег, горько хмыкнув, присел к столу, стал скручивать цигарку.

– Вот, – заметил, – мама табак купила, чтоб на даче тлю травить, а я теперь его курю.

Повозившись на диване, Анархист снова взял в руки тетрадь, полистал. Обратился ко мне:

– Посоветуй, где можно мою «Свободу!» опубликовать. Ведь нужная книга. Нужно ее донести до народа.

– Ох, господи, – морщится Шолин, – какой дурачок…

– Ладно, Олег, я ведь не с тобой разговариваю, в самом деле.

Кажется, Олег и Серега начинают ненавидеть друг друга. Мне это куда как знакомо – я-то намучился выше крыши за полтора года со своим дорогим соседушкой… Если хочешь найти врага – поживи с человеком бок о бок продолжительный срок. Убить будешь готов.

Затыкав окурок в переполненной пепельнице, Шолин дернулся:

– Все, не могу больше терпеть. Пойду! Ее нужно найти!

– Да, блин, куда ты пойдешь-то?! Ты хоть знаешь адрес этой Женечки? – взрывается Анархист. – Нашел тоже объект страсти. Было б что.

Шолин не слышит, он в прихожей, он обувается, нервно шуршит курткой.

Хлопнула дверь. Ушел.

– Что за Женечка? – интересуюсь.

– А, привел позавчера какую-то, – говорит Анархист. – Сутки торчал с ней в той дальней комнате, меня не пускал… Потом она ушла, обещала сегодня утром вернуться. И он вот с семи утра прыгает, ноет. Знаешь ведь его, ему лишь бы страдать… Давай лучше о деле.

– О каком деле?

Серега сменил лежачее положение на сидячее, покрутил в руках тетрадь, глянул в нее, будто выискивая нужное первое слово, и только уж после этого стал говорить:

– Сразу, Сэн, предупреждаю, что я очень серьезно. Я и раньше об этом много болтал, но тогда действительно болтовня была в основном. А сейчас – серьезно. В общем, хочу тебе предложить: давай сорвемся в Ирландию!..

Да, у Анархиста это навязчивая идея. Его постоянно зарубают всякие грандиозные планы, но неизменно есть главный – добраться до Ольстера и вступить в Ирландскую республиканскую армию. Как-то в детстве он увидел по телику изуродованного пластиковой пулей ребенка, потом – голодающих в тюрьме ирландцев и вот никак с тех пор не может успокоиться. Купил десяток значков с именем «ИРА», нацеплял их по всей одежде, изучает книги про оружие и, не имея возможности рвануть на далекий остров, пока что, правда, на словах, готовит теракты против Церкви Прославления, главы Хакасии Лебедя-младшего, толкинистов, элдэпээровцев… Но все равно то и дело начинает агитировать насчет поездки в Ирландию.

– Гляди, Ромка, сам, какая у нас у всех ситуация, – тоном маньяка говорит он. – Что нам тут светит? Ведь ничего же. У тебя, скажи, есть перспективы? Нет. Уменя – тем более. И Шолин тоже… Поэтому необходимо совершать решительные поступки. Все великие однажды совершали на первый взгляд безрассудное и – возносились! Вот гляди: садимся зайцами в поезд и едем. Сперва до Новосиба. Сутки всего! Там у меня дружок есть по армии. Передохнем. Потом – до Свердловска. Там я, правда, не знаю никого, зато неформалов, говорят, много. Они помогут. Так? От Свердловска до Москвы – еще сутки. Доберемся, Сэн! Из Москвы – в Минск. Люди вон весь мир без копейки денег исколесили, а тут восемь тысяч километров всего… Польша, Германия, Франция, их можно пешком перейти. И вот он – Бискайский залив. Реквизируем яхту – там полно всяких яхт – и в Ирландию. Давай, а? Соглашайся!

Анархист соскочил с дивана, встал посреди комнаты – в халате с погонами, в берете, бородатый и худой, он похож на прорывающегося через хребты Памира бойца неизвестной, крошечной армии. Вот остальные отчаялись, приуныли, и Анархист подбадривает их, выбрасывая горячие пули слов:

– Вступим в ИРА, будем биться за святую свободу! Ведь надо же в конце концов победить! Ромка, пойми, только победа!.. Тут опять видел – обострение обстановки, карательные меры. Гнобят их по полной, уничтожают просто народ. У них же народ теперь самый малочисленный из европейских! Они там как в концлагере все! Поехали, Ромка…

– Так давай лучше в Чечню, – пытаюсь я отшутиться. – Ближе, реальней. Не один ли черт, где смерть принять.– Да не из-за смерти я, блин, – тускнеет Серега, – я из-за свободы, из-за Ольстера…

За окном заснеженный двор с невысокими, напоминающими скелеты странных животных топольками, детскими качелями, турником, скамейками для мамаш и пенсионеров. Двор окружают три девятиэтажки, с четвертой стороны – магазин и ларьки. И в ларьках, и в магазине полно водки, вина, вкусной еды… В каком-то фильме, помню, один мужичок, доведенный до безумия нищетой и трезвым существованием, залез в магазин, высосал там же литр водки, схавал батон сервелата, упал, а потом, на зоне, не особо жалел, что поступил так глупо. Он считал, что хоть несколько минут был счастлив.

Людей никого, и это странно, ведь сейчас середина дня. На улице сонно, морозно и тихо; на ветке тополя рядком сидят неподвижные воробьи. Кажется, вот-вот они начнут сыпаться в снег окоченевшими комочками… Изучаю двор, окна соседнего дома, тротуар, ищу сам не знаю чего.

С Анархистом заговорить опасаюсь. Этот пустой разговор (никуда он не поедет, сам понимает прекрасно) мне малоприятен. Только себя раздражать и обманывать грандиозными планами. Новосибирск, Москва, Варшава, Париж… Поехать в Минусинск, что ли, навести порядок в комнате, каким-нибудь делом заняться…

Зазвонили в дверь. Часто и нетерпеливо. Анархист пошел открывать:

– Вот и Шолинберг. Неужели эту Женю нашел?..

Вместо Шолина неожиданный гость – художник Юра Пикулин. Какой-то небывало ссохшийся, искореженный, хрупкий, как сгоревшая спичка. Кажется, пихни его – и рассыплется.

– Здо… здорово! – хрипло, с огромным трудом выдавливает приветствие и скорее занимает первый попавшийся стул, при каждом вдохе постанывает: – О-ох, есть что… ох, покурить?

– Табак есть, – отвечаю, – для травли огородных вредителей. Можно самокрутку соорудить.

– Ох, сооруди. Только бумаги поменьше, а то… о-ох… а то вырвет.

– Откуда ты такой? – интересуется Анархист. – Избили, что ли?

– Да какое избили… Похмелюга. Три дня квасили тут… у Ковригина, – пытается рассказать Юра. – Целую тыщу пропил… весь аванс. Сегодня очнулся… ох… и ни рубля… Мне как рассказали… шампанское покупал, «Смирновку», пиво… ох… темное… Коктейли мешал…

– У, ясно, ясно, – завистливо кивает Анархист. – Не слабо.

– А… а теперь – вот, – Пикулин вытянул ходуном ходящие руки. – А у вас-то… у вас ничего?..

– Хм, сами не против.

Пикулин принял самокрутку, жадно затянулся несколько раз и подавился дымом.

– А я тут роман написал, – не может не похвастаться Анархист, – целый роман за девять суток! Девяносто шесть тетрадных листов мелким почерком.

– И о чем? – без всякого интереса спрашивает Пикулин.

– Об Ольстере. Об освобождении его от окку-пантов.

– Ну да, ну да. Еще не переболел?

– Это не болезнь, Юр, это – цель!– Ну да… о-ох, ну да…

Медленно, но необратимо темнеет. Снег стал синеватым, тополя-скелетики еще колючей растопырили свои темные кости, а стены домов, наоборот, побелели, на них резче обозначились квадраты окон. В одних желтоватый, уютный, сытный какой-то свет, в других – безжизненная, холодная чернота.

Анархист только что кончил очередную пламенную речь про Ирландию, призвав нас собрать необходимое и бежать на вокзал. Мы с Пикулиным отмалчиваемся.

– Зря, зря вы, ребята, не соглашаетесь, – расстроенно говорит Анархист после долгой, тягостной паузы. – Нечего нам здесь делать. Не-че-го. Ни мне, ни Ромке, ни тебе, Юр. И Шолина необходимо забрать. По-любому останется он на улице…

– Почему на улице? – ожил Пикулин.

– Да как… Отбирают у него вот квартиру. Какие-то братки приходят, предлагают обмен с доплатой. Однокомнатку и семьдесят тысяч. Ну, понятно же, что за обмен. Документы только подпишет и – вышвырнут.

– А Шолин чего?

– Да чего… Ему, кажется, всё всё равно. Шок после матери…

Юра поерзал на стуле, закурил окурок цигарки.

– Серьезные это ребята или так, шулупонь?

– Серьезные вроде. Но они сами-то не особенно светятся, через подставных действуют. Ходит тут один, Андрюша, дескать, посредник, благожелатель…

Несколько минут Пикулин сидит и думает, а Серега Анархист глядит на него, как на спасителя. И вот Юра начинает серьезным, деловым тоном:

– Так, вот что я, в общем, решил. У меня в Черногорске… это тут городок в десяти минутах автобусом…

– Да знаем, знаем.

– Ну вот – в Черногорске у меня чуваки есть знакомые. На местном оптовом рынке крутят, здесь у них тоже точки. Цедекович главным у них. Слышали? Стас Цедекович… Ну, зря. Или наоборот – повезло. Очень авторитетная у них контора. Так что я могу с Цедековичем перетереть, он мне не откажет. Ты как, Серый, за?

– Да что я… Я-то обеими руками. Ты с Шолиным договорись. Он на все варианты фыркает только.

Юра махнул рукой:

– А зачем его вообще в известность вводить! Ему действительно сейчас не до разборок. Сами все сделаем. – И, сменив тон, Пикулин жалобно спрашивает: – Серый, а пожрать есть что-нибудь? Кишки ссыхаются.

– Горох есть замоченный, надо варить.

Упоминание о еде вызывает и у меня чувство голода. Торопливо предлагаю Анархисту:

– Давай я сварю.– Да я сам.

Часов в шесть явился Шолин. Расхристанный, пьяный, обессиленный. Шатаясь и цепляя руками мебель, добрался до дивана и тяжело рухнул на него лицом вниз. Полежал так, повернулся на бок и засопел.

– Олег! Оле-ег! – Пикулин стал тормошить его. – Скажи, где напился!

– Не трогай, – морщится Анархист, – пускай спит. Пойдемте лучше на кухню…

Таскали кашу ложками из общей большой тарелки, как члены патриархальной крестьянской семьи. Тщательно измельчая зубами непроварившиеся горошины, я разглядывал многообразный кухонный инвентарь, висящий на стенах, стоящий на полочках. Сколько всего накуплено, а теперь оно никому не нужно, кроме кастрюли да ложек…

– Ништя-ак, ништя-ак, – мурлычет Пикулин, – сразу легче стало. Ништя-ак…

– Организмы питаете? – Шолин, как привидение, стоит в дверном проеме и смотрит на нас налитыми кровью глазами, укоризненно покачивает головой. – Молодцы-ы… Недалеко ушли от животных…

– Сядь поешь, пожалуйста, – голосом заботливой тетушки отзывается Анархист, – сил набирайся.

– Спасибо, не хочется.

Но все-таки присел к столу, вынул сигарету из заднего кармана джинсов, та оказалась сломанной. Шолин спрятал ее обратно. Неохотно, словно бы против воли стал отчитываться о своем путешествии по Абакану:

– Весь город практически обошел. Искал людей, любовь, радость. Такое что-нибудь… Коля Кидиеков собирается в кругосветку, Мананкин на телевидении новую передачу готовит, водочкой меня угостил…

– Погоди! – вскрикивает Анархист. – Кидиеков в кругосветку?! Откуда у него деньги такие?

– Он не сам по себе, а с фольклорным ансамблем этим… с «Челтысом». Горловое пение…

– Везе-от!..

– Пускай поездит, посмотрит, – Шолин презрительно дернул плечами, – а моя судьба – здесь. Этот любимый проклятый город – моя планета. Квартира – моя страна, комнаты – города.«Вот вышвырнут тебя братки отсюда, и лишишься и страны, и городов», – приходит мне в голову, я делаю усилие, чтоб не хмыкнуть.