Минус (сборник)
Шрифт:
Утром созвонился с верстальщиком и отвез ему дискету с набором «Блокадной книги». Кстати, по пути к метро получил первый в этот день удар. Приемщица стеклотары, помогая выкладывать из сумки мою ежеутреннюю добычу, скорбным голосом сообщила:
– Ликвидировать нас, сынок, собираются.
– В смысле?
– Лужкову не нравится, видишь ли, что торчим на улицах с ящиками своими. Распорядился убрать. Только стационарные пункты оставить.
– Н-да-а… – вздыхаю и в то же время пытаюсь вспомнить, где есть в округе такой стационар.
– Он что, думает, мне, что ли, приятно так целый день?.. Весь остаток здоровья здесь оставила…
А стационара-то, кажется, рядом нет. Ближайший – на Тимирязевском рынке, а это совсем в другую сторону от моего маршрута. Значит, придется сдавать раз в неделю, по субботам. Значит, неслабое нарушение распорядка жизни…
После верстальщика заскочил в институт. Нужно было вернуть октябрьские номера литературных журналов. Продержал их недели две, но так толком ничего и не прочитал – листал, искал, что цепанет. Не цепануло… Преподаватель литературы Ренессанса любил повторять слова Боккаччо – что-то вроде того, что главная задача художественной литературы – развлекать людей. Сперва развлекать, а потом уж поучать и прочее… Современные же писатели стремятся во что бы то ни стало загрузить. Если не темой, так языком, стилем, от которого крыша течет…
В библиотеке встреча совсем неожиданная – мой друг и бывший однокурсник Василий. Уж где-где, но здесь увидеть его я даже не предполагал: его выгнали с третьего курса, и с тех пор он в Лите появлялся раз пять, да и то совсем не по делам учебы, восстановления… А сейчас интеллектуально так стоит у барьера, листает какую-то толстую книгу, и библиотекарша подкладывает ему еще целую стопку.
– Привет! – скорее изумленно, чем радостно, здороваюсь. – Ты чего здесь?
– Разрешили возобновить учебу, – серьезно и как-то сухо-официально отвечает он. – Нужно хвосты только досдать.
– Молодец! – Но это прозвучало насмешливо, и Вася, услышав интонацию, моментом озлился:
– Не всё же вам, прытким таким, пенки снимать. Один – в Париж, другой – в Берлин. Шустрые вы ребята.
Вася – коренной москвич. Живет в районе Пресни. Четырехкомнатная квартира у них вдвоем с матерью, но в полуразвалившемся доме начала прошлого (двадцатого) века. Дом аварийный, лет уж десять запланированный под снос, и поэтому квартиры нельзя ни продать, ни менять, никого в них прописывать. Жильцы всё ждут переселения в новое место, но и боятся – ведь переселяют таких, простых людишек, в основном в Южное Бутово, которое от центра в полутора часах езды на маршрутках и метро…
С первых же дней знакомства Василий стал напоминать мне героя фильма «Курьер». Там ведь тоже коренной москвич, вроде что-то прочитавший, вроде размышляющий о жизни, не совсем безмозглый, высокий, симпатичный, но и непоправимо, до крайней степени непутевый… В ранних рассказах Петрушевской тоже много таких типажей.
По-быстрому сдаю журналы. Вася перебирает свои учебники и хрестоматии, внимательно читает содержание.
– Я тебя на улице подожду, – говорю ему.
Он, не отрываясь от книги, кивает.
Потоптался (холодно!) на каменном кособоком крыльце, выкурил сигарету.
В воротах, отделяющих тихий литинститутский дворик от в меру шумной Большой Бронной, столкнулся с ректором.
– Н-ну-с, как оно в Германии? – спрашивает он со всегдашней какой-то плутоватой улыбочкой.
– Да… это… не ездил еще. – Я же, как обычно при встрече с ним, теряюсь, пугаюсь, превращаюсь в провинившегося первокурсника. – Сегодня в ночь лечу.
– Что ж, удачи! Смотри, не опозорь нас.
– Уху… гм… постараюсь… Спасибо.
Разошлись было, но тут мне в спину – второй, после стеклотары, удар:
– Да, дорогой, я к тебе ведь соседа подселяю. Готовься.
– Как – соседа?!
– Так, – он разводит руки, словно бы сам не рад, а вынужден выполнить чей-то приказ, – мест нет совсем. Парень хороший, новый наш преподаватель физкультуры. Непьющий, – и ректор переходит в атаку, – в отличие от тебя, кстати, Роман.
– Я тоже теперь крайне мало пью…
Щетка его усов усмешливо изгибается. Понимаю: от соседушки не откреститься. Чтоб хоть чем-то подсластить неприятность, интересуюсь, почти умоляю:
– А плата в этом случае уменьшится?
– Нет, дорогой, у меня даже те, кто по трое живут, платят тысячу.
Что ж, конечно, естественно, хорошее (поездка за границу) должно сочетаться с плохим… Когда Лиза рожала нам дочку, умерла моя единственная сестра; когда наметились удачи (и деньги) в писательстве, начались ссоры с женой, обиды, претензии; когда вышла моя первая и, само собой, самая дорогая книга, мне тут же по пьяни разбили рожу. Все это естественно, это закон…
И вот я стою на пороге, оглядываю уютную, обжитую комнату, вещи, которые все на своих местах… Несколько месяцев, пусть и внутренне мучаясь, тяготясь общагой и одиночеством, дурея от идиотских обоев под Гжель, но я прожил здесь единоличным хозяином, а теперь, после сообщения ректора, мне кажется, что кто-то уже потрогал книги, посидел за моим письменным столом, потряс коробкой со скрепками. Даже вроде принтер слегка передвинут… Но, может (может!), пронесет, может, ректор забудет, может, для этого физрука найдется другое место…
Не успел как следует успокоить себя этой цепочкой «может», синонимом вышедшего из моды «авось», – стук в дверь. Нехороший, решительный, официальный. Не открыть невозможно.
Открываю. Конечно – комендант общежития. Лет на пять меня младше, но в костюме, выражение лица деловое, и я послушно отодвигаюсь, пропуская его, даже, ощущение, чуть кланяюсь. Но он, спасибо, не вошел, говорит из коридора довольно сочувственно:
– Такое, Ром, дело. Звонил ректор, велел тебя уплотнить.
– Да, я в курсе. Но уезжаю сегодня в ночь, на пять дней.
– Далёко?
Отвечаю обтекаемо (не стоит бравировать этой Германией, себя крутым выставлять):
– Так… в командировку… Давай с переездом, когда, может, вернусь?
– Понимаешь, – комендант вздыхает досадливо, – он завтра уже прибывает с вещами. Думаю, так поступим – оставь мне ключи. Он вселится тихо-мирно, я проконтролирую.
– Ну, – сопротивляться, чувствую, бесполезно, – давай так.
Комендант веселеет:
– Ключ мне тогда занеси. Я дома.
– Лады…
Вдобавок к не очень-то мне всегда приятным сборам в дорогу добавляется куча новых хлопот. Нужно освободить от вещей полкомнаты. И еще – как оставить здесь компьютер, магнитофон, а особенно принтер, дорогущий лазерный “Canon”, мои самые главные ценности?.. Сажусь, закуриваю, тихо матерясь, соображаю. Потом звоню Сергею, спрашиваю разрешения привезти ценности к ним. Объясняю, какая на меня навалилась проблема. Соседушка… Сергей, коротко посовещавшись с женой, разрешает.
– Значит, в двенадцать часов я у вас, – говорю на прощание.
Мы давно уже договорились ехать в аэропорт вместе. Заказать такси и – с ветерком…
– Да, Любка тут напоминает, – голос Сереги, – ты тесты случайно не сделал?
Черт, еще и эти тесты забытые!
– Сделал, сделал, – вру, – привезу.
Засовываю в одну сумку массивный принтер, за который я заплатил целых триста долларов, но зато без проблем, почти со скоростью типографского станка, распечатываю свои повести. В другую сумку, ту, с которой таскаюсь каждый день на работу, кладу ноутбук… С год назад у меня сломалась электрическая пишущая машинка “Samsung” (ее я купил на ВДНХ после успешной сдачи вступительных экзаменов в Литинститут), и эта поломка подтолкнула к приобретению компьютера. Работать стало удобно – правь на ходу, оставляй пустые места, если вдохновения нет на определенный кусок текста. На машинке же над каждым словом помозгуешь, потужишься, прежде чем напечатать, – ведь с бумаги его просто так не уберешь, как эту виртуальность с компьютерного экрана. Компьютер всегда дает возможность лавировать, переделывать, откладывать на потом, а машинка – как удары топора: тук, тук, тук – и остаются буквы-зазубрины.
Машинка, машинка… Я морщу лоб, вспоминая, при чем здесь машинка, зачем она вспомнилась. Заодно сую в свободное пространство сумок свои книги, пакет со сменными трусами, носками, туалетные принадлежности. На глаза попадается папка Кирилла. Толстая папка… Взвешиваю сумки в руках, представляю свой путь от общежития до метро (троллейбуса уже вряд ли дождешься), затем – от метро до квартиры Сереги… Да и, с другой стороны… Еду я, везу свои тексты… А если немцам понравится этот кирилловский «Полет на сорванной башне» и они решат публиковать его, то, логически (а ведь вроде уже наметили купить права на одну мою объемистую повесть), вычеркнут меня из своих планов… Что в этом случае, Кирилл со мной, можно подумать, гонораром поделится?
Закуриваю следующую сигарету. В голове горячая каша – этот треклятый сосед, Берлин, сказочный, но такой близкий, пишущая машинка, засевшая в мозг, тест, на который надо ответить, и еще теперь вот эта дилемма – брать роман Кирилла или не брать… Как там в народной мудрости? Благими делами дорога в ад выстлана. Как-то так. К тому же литература – дело жестокое…
Скажу, что отдал… Пусть сам о себе заботится… Прячу папку в нижнюю тумбочку. Потом придумаю, куда ее деть, чтоб он не обнаружил случайно (иногда снисходит ведь до общаги – заезжает в гости, женатик). Получает пятьсот долларов в месяц плюс всякие премиальные – чего ему еще надо-то?.. Машинка, машинка…
Открываю шкаф, снимаю с верхней полки машинку. И сразу же вспоминаю. Блин, там же деньги! В ней я держу свои деньги… Осторожно поставил на стол, откинул панель. Вот сюда, между картриджем и днищем, всунут конверт… Вытягиваю, держу в руке, будто первый раз вижу. Машинально оглядываюсь на дверь. Она не заперта.
Подбегаю, кручу замок вправо. Один щелчок, второй. Стало спокойней… Приседаю перед кроватью и раскладываю на голубом покрывале бумажные прямоугольнички из конверта.
Сперва, ровной парадной шеренгой, неброские, но такие надежные, приятно-шершавые (точно Саша Фомин подметил) доллары. С каждого мне сдержанно, зато искренне, надежно как-то, улыбается длинноволосый президент Франклин.
Их много, таких прямоугольничков, и во всех их четырех углах – цифра 100. Эти прямоугольнички я заработал своим литературным трудом. Тем, что сидел за столом над бумагами, когда миллионы людей смотрели всякие интересные штуки по телику, тем, что сердился на жену, когда она не вовремя пыталась обратить внимание на себя или намекала, что нужно бы подумать насчет журчащего день и ночь, как родник в скалах, унитаза. Тем, что скорее спешил в норку, когда так хорошо посидеть на скамейке, медленно попивая пивко, любуясь проходящими мимо девчонками. Тем, что торчу теперь здесь, в этой общаге, и боюсь выбраться из аскетизма – снять квартиру, ходить по вечерам в клубы, найти подругу (а будет квартира, верю, найдется быстренько и подруга). Тем, что голова моя все время забита проблемами: что написать? как написать? как написать, чтоб понравилось редакторам и дало пищу критикам?.. Но взять и бросить писать, и чем я заработаю такие вот деньги? Я же ничего как следует не умею. Дворником идти, или на машиниста метро обучиться (в каждом вагоне висят объявления: приглашаются мужчины до тридцати пяти лет), или в милиционеры устроиться?..
Вслед за долларами вытягиваю шеренгу рублей. Небесно-голубые, сливающиеся с покрывалом тысячные, яркие бордовые пятисотки… К рублям я чувствую меньшее уважение – тратятся как-то быстро, легко; не хватает мне уже в них такой процедуры, что сопутствует трате долларов, – обменного пункта, точнее – поисков такого пункта, где курс на пять-десять копеек выше, чем в соседних. Да, рубли просто достал из кармана и выкинул на ерунду.
Последними покидают конверт смешные, не похожие на деньги евро. Серенькие пятерочки, розовато-оранжевые десятки, голубовато-синие двадцатки. С правой стороны этих прямоугольничков блестящая нитка фольги, она переливается, дразнит – тянет ее отцарапать… Евро я наменял на днях специально для поездки. Хоть и обещали там заплатить, всем обеспечить, но без карманных денег спускаться по трапу самолета тоже как-то не очень уютно. Пусть будут на всякий случай. Для ощущения независимости.Евро положил в загранпаспорт, а остальное вернул в конверт. Конверт же, после продолжительных размышлений, засунул в принтер. Там есть подходящий закуток.
Сварив пельменей, поев, засел за тест. Лень вывихивать и без того перегруженные мозги на заковыристых вопросах, но ведь обещал. Отступать некуда.
Та-ак… Закуриваю. По правую руку – чашка с кофе, пепельница. Будильник равномерно, как всегда, отщелкивает секунды. Но мне не жалко их – с каждым щелчком все ближе отъезд, самолет (может, и «Боинг»), самолет, на котором не летал почти четырнадцать лет, а там – совсем другой мир, что, надеюсь, верю, даст запал дальше работать, писать, а главное (все-таки) изменить свою жизнь. Финансы позволяют, еще бы силы найти…
Одиннадцать скрепленных степлером листов бумаги. Триста семьдесят восемь вопросов. И если просто прочитывать их и ставить плюс или минус, то дело это, наверно, посильное. Но ведь придется думать, сомневаться, чесать затылок, таращиться на обои.
«1. Вам понравилась бы работа медсестры (медбрата)?» Однозначно «минус».
«2. Вы никогда не выходили из себя настолько, чтобы это Вас беспокоило?» Бывало, бывает. Как-то мы купили с женой стиральную машинку с очередного моего гонорара. Современную, которая все стирает, вплоть до обуви, отжимает почти до сухости. Дорогая машинка… И через неделю, наблюдая, как жена пихает в нее белье, уверенно жмет на какие-то кнопки и еще вдобавок учительским тоном объясняет мне, я почувствовал обиду, раскаянье, что потратил двенадцать тысяч рублей, и ляпнул что-то обидное. Она ответила. Стали ругаться. Я подошел к машинке и опрокинул ее. Собрал вещи, ушел. Потом анализировал, из-за чего все случилось. Вроде бы из-за ничего… «Плюс».
«3. В детстве Вы играли в “классы”?» «Минус».
«4. Вас не беспокоит желание стать красивее?» Хм… Хотелось бы, ясно, быть высоким, подтянутым, для всех симпатичным. С девушками уметь знакомиться. «Плюс».
«5. Вы все чувствуете острее, чем большинство людей?» Если уж я писатель, то странно было бы с этим не согласиться. По крайней мере – я на это надеюсь. «Плюс».
«6. Вам случалось падать в обморок?» Нет, не случалось. Даже сознание никогда не терял. А хочется ощутить, что это такое, когда пустота, когда ты не здесь. Или это не пустота?.. «Минус».
«7. Обычно перед сном Вам в голову лезут мысли, которые мешают Вам спать?» Это уж да, это да. Каждую ночь, если нормально не выпью. Самые страшные минуты теперь. Жирный «плюс».
«8. Вы не осуждаете человека, который не прочь воспользоваться в своих интересах ошибками другого?» Вообще-то надо бы поставить «минус» – в смысле, что осуждаю. Но я не осуждаю. Да и есть такой афоризм, даже закон: «Успех одного – ошибка другого». Быть добреньким и благородным, это не для нашего времени, а в других временах я не жил. «Плюс».
«9. Часто Вы чувствуете, как будто вокруг все нереально?» Да нет. Случаются то неприятности, то приятности, но всё это не выходит за рамки реального. «Минус».
«10. Вы любите детей?» Дочку люблю, а других… Когда-то мог уверенно сказать «не люблю», теперь же… Иногда, увидев маленького ребенка, останавливаюсь, смотрю на него и завидую его папаше, который бодро говорит только-только начавшему передвигаться на двух ногах своему этому чаду: «Давай, давай, шагай смелей! Молоде-ец!.. А теперь надо к маме, она, наверно, уже ужин сготовила, ждет нас с тобой. Ну, прыгай на руки!..» Но что поставить? Ведь тут мало именно любви к ребенку… Нет, теперь, скорее, все-таки «плюс». «Плюс».
«11. Если Вы видите мучения животных, то это Вас не особенно трогает?» Говорят, раненые лошади очень страшно кричат. Не слышал. А пнуть собачонку или кошку я бы не отказался. «Плюс».
«12. Лучше всего Вы чувствуете себя в одиночестве?» Не совсем так. Я чувствую себя хорошо, когда рядом симпатичный мне человек (лучше – женщина), но он не особенно пристает. «Минус».
«13. Вам говорят, что Вы ходите во сне?» Ну, думаю, до этого еще не дошло. Мычать или стонать я наверняка могу, а чтоб ходить… Хотя появится вот скоро сосед, он мне расскажет. Пока – «минус».
«14. Вы не осуждаете того, кто стремится взять от жизни все, что может?» Ясен пень, не осуждаю. Будь у меня энергия… И плевал бы на тех, кто осуждает. «Плюс».
«15. Вы боитесь высоты?» «Плюс».
«16. Вы любите ходить на танцы?» М-да… Вопросец… Глотаю кофе, разминаю новую сигарету… Да, я люблю танцы, люблю дискотеки. Но никогда в жизни я не решался войти в клокочущую, извивающуюся толпу и тоже начать извиваться. Я люблю смотреть… Поставлю «плюс» – можно подумать, что я люблю танцевать, а «минус» будет неправдой… Ладно, хрен с ним, пусть будет «плюс».
«17. Вы вели дневник?» Вел до двадцати лет, а потом сжег в печке на даче. И почувствовал облегчение. Лучше жить без особых самокопаний… «Плюс».
«18. В школе Вам было очень трудно говорить перед классом?» К сожалению. И поэтому я всегда очень завидовал и завидую тем, у кого подвешен язык, – им чаще ставят пятерки. «Плюс».
«19. Вы легко просыпаетесь от любого шума?» «Плюс»… Блин, а если сосед будет храпеть?!
«20. Иногда Вы с удовольствием слушаете неприличные анекдоты?» Да, особенно если их рассказывают молоденькие девушки, вроде Тани, вообще-то не особенно матерящиеся в жизни. «Плюс».«21. Вы боитесь пользоваться ножом или другими острыми предметами?» Ох, какой-то психиатрический тест… «Плюс».
«22. Вы чувствуете, что у Вас что-то не в порядке с головой?» После предыдущего «плюса» будет явным враньем ставить здесь «минус». «Плюс».
«23. Вы слышите голоса и не знаете, откуда они идут?» Ну уж не до такой степени! «Минус».
«24. Ваша внешность никогда не вызывает у Вас беспокойства?» Говорил же уже… Хочется быть красивым, высоким, белозубым. Всем симпатичным. «Минус».
«25. Вы злоупотребляете спиртными напитками?». Хм… Ну, «плюс».
«26. Вы любите читать заметки о преступлениях?» Как всякий нормальный человек. «Плюс». У меня даже книга есть, где подробно написано о Чикатило, Петю, Мэнсоне, прочих подобных. Могу даже сказать, что я их понимаю и – куда от этого денешься? – им завидую. Не верится, что они сумасшедшие, они просто перешагнули трусливость…
«27. У Вас хороший аппетит?» Теперь неважный, а был хороший. «Минус».
«28. Большую часть времени Вы чувствуете как бы комок в горле?» И здесь этот комок! Целый месяц он не дает мне
покоя. «Плюс».«29. Иногда Вам хочется затеять драку?» Очень хочется. Кого-нибудь так отпинать, чтоб… от души… Но, что тревожнее, тянет и получить как следует. «Плюс».
«30. Вы боитесь сойти с ума?» Что за вопросы… От них можно действительно спятить… С одной стороны, конечно, очень боюсь, а с другой – не отказался бы. Написать пару настоящих вещей, прославиться, получить какую-нибудь солидную премию, а потом сгореть от СПИДа, какого-нибудь скоротечного туберкулеза или с ума вот сойти. Но что поставить? Все же, как человек, боюсь. Значит, «плюс».
«31. Вам часто хочется снова стать ребенком?» Да. Таким, дошкольного возраста. «Плюс».
«32. Плохое настроение бывает у Вас чаще, чем хорошее?» Невозможно не хмыкнуть. Ну естественно. «Плюс».
«33. У Вас бывало кровохарканье или рвота с кровью?» «Минус».
«34. Иногда Вы не могли удержаться от того, чтобы не украсть что-нибудь?» Я ворую только тогда, когда нет риска попасться, и только по-настоящему нужное. Удержаться могу. «Минус».
«35. Вы любите охоту?» Я люблю рыбалку. «Минус».
«36. Иногда Вам хочется выругаться?» Я ругаюсь почти постоянно. Видя симпатичных девушек, наталкиваясь на мнущегося перед эскалатором старикана, когда роняю что-нибудь, когда вспоминаю, что забыл сделать необходимое дело, да и просто… «Плюс».
«37. Вы уверены, что о Вас говорят за Вашей спиной?» Хотелось бы верить. «Плюс».
«38. Безопаснее никому не доверять?» Вообще-то да… если не вдаваться в нюансы. «Плюс».
«39. У Вас были неприятности из-за нарушения закона?» Однажды я пошел с дворовыми пацанами в зоомагазин смотреть рыбок. Мне было лет двенадцать. На обратном пути завернули в универсам. Кулек ирисок «Топ-топ» был надорван, и я вслед за пацанами вытянул оттуда пару конфет. Нас поймали и отвели в кабинет заведующей. Она вызвала по телефону директора школы. Потом было пионерское собрание, угрозы поставить нас на учет в милицию и прочие напряги… И вот в январе мне дали премию, три тысячи долларов. На фуршете один из устроителей на ухо объяснил, что я должен сам из этой суммы заплатить какой-то налог, четырнадцать, что ли, процентов. Я, конечно, не заплатил. Не знаю, чем это кончится… Не густо неприятностей, но, думаю, можно поставить «плюс». «Плюс».
«40. Вы часто разочаровываетесь в людях?» Чаще разочаровываются во мне. «Минус».
«41. За последнее время у Вас ухудшилось зрение?» Да. Но я связываю это с моей профессиональной деятельностью. Читаю, пишу, читаю, пишу… «Плюс».
«42. Вы легко можете заплакать?» В последнее время стало казаться, что могу. Когда сидели с «Блокадной книгой», что-то наклевывалось вроде рыданий. Еще недавно был случай: включил радио и наткнулся на песенку, где слова: «Каждому-каждому в лучшее верится, катится-катится голубой вагон», и неожиданно из горла вырвался короткий хрип, а лицо сморщилось. Я скорее стал думать о дочке, о своем детстве, о том, как лягу один в постель, чтоб как следует себя разжалобить, но до слез не дошло… Последний раз я плакал пять лет назад, когда узнал о смерти сестры, но перед тем достаточно много выпил… Не знаю… Честнее ответить отрицательно. «Минус».
«43. Вы заметили, что ваши руки стали неловкими?» Заметил. Но они мягкие, пальцы гибкие. Что я делаю? Держу ручку, мою посуду, перебираю листы бумаги. Вот вроде в основном и вся нагрузка. Впрочем, в вопросе присутствует слово «неловкими». Меткое слово. «Плюс».
Осилил первую страницу. На это ушло чуть ли не полчаса. Если такими темпами продолжать, то и рейс на Берлин пропущу. Надо меньше раздумывать. Ведь Люба и говорила, давая мне тест: «Отвечать желательно по первому импульсу, без рефлексии».
В половине первого я на кухне у Сергея и Любы. Передо мной – бутылка семнадцатиградусной «Изабеллы», которую я умудрился, несмотря на тяжеленные сумки, купить по пути от метро до их дома.
Супруги в комнате собирают чемодан. Иногда Сергей заскакивает на кухню, озабоченно постанывая, делает глоток вина и убегает.
– Ну подумай, как там в нем?! – после эмоциональных фраз шепотом слышится удивленно-негодующее восклицание моего спутника. – Как жених буду какой-то!..
– А в чем ты будешь? – в ответ восклицание Любы. – У вас ведь в театре выступление.
– Вот так и буду. Джинсы новые, свитер тоже.
– Серё-ож!..
Иду на выручку. Они сидят перед старинным кожаным чемоданом с темными пятнами от наклеек, Люба пытается уложить в него Серегин свадебный костюм, светло-серый, блестящий, а муж сопротивляется.
– Вон, – тут же указывает на меня, – сразу видно – настоящий писатель, весь погружен в творчество.
– Ну, Серё-ож!..
– У меня жена несколько лет там прожила, – подаю голос. – Рассказывает, немцы насчет одежды полностью параллельны. Всегда в одинаковом. Действительно, Люб, он как клоун там будет в костюме таком…
– А, как хотите. – Она, обидевшись, уходит на кухню; Серега без промедлений вешает костюм обратно в шкаф.
Мне неловко, что встрял в их семейные дела. Кстати приходит на ум важный вопрос:
– Такси-то заказали?
Сергей смотрит на меня испуганно, потом бежит к Любе:
– Мы, это, такси заказали?
– Я – нет.
– И я! – Он хватает газету «Из рук в руки», листает. Найдя нужную колонку объявлений, бросается на телефон.
– Да не волнуйся, – говорю, – время навалом еще.
– А-алло! – Кажется, эти слова только усиливают его панику. – А-а!.. Это такси? Нам надо машину. На, это, на четыре утра!.. А?.. Разъединилось, что ли?
Из кухни появляется Люба:
– Давай я поговорю. Они твоего крика пугаются.
– Пойдем, Серега, выпьем маненько, остынем, – предлагаю, воспользовавшись моментом.
Садимся за стол. Я наполняю бокальчики.
– Ну, чтоб нормально пока что до аэропорта добраться.
– Да уж хоть бы, – безнадежно соглашается Сергей.
Чокаемся, пьем сладкое, терпковатое вино. Люба что-то негромко объясняет кому-то там в трубке. Сергей задумчиво смотрит на стену перед собой, кажется, он совсем забылся, успокоился; кажется, он уже летит. Но дернулся, вскочил, выбежал.
– Фотоаппарат-то я еще не собрал! – раздается уже из комнаты жалоба-вскрик.
Вместо него появляется Люба.
– Ровно в четыре подъедет синяя «ауди». – Она смотрит в окно. – Объяснила, где остановиться. Увидим, думаю.
– Спасибо… Можно позвонить? С женой попрощаюсь.
– Конечно…
Сергей в одном углу химичит с фотопринадлежностями. Я в другом говорю с Лизой:
– Вот, собрался. В четыре часа такси…
– Что ж, – ее бесцветный голос в ответ, – уверена, всё у тебя там будет отлично.
Я усмехаюсь:
– Почему ты в этом уверена?
– Потому что там любят, когда о России так пишут.
– Да? – усмехаюсь опять, на этот раз злобновато, но выяснять, что она конкретно имеет в виду, не решаюсь, да и понятно. – Ладно тогда… спасибо на добром слове. До встречи.
– Счастливо.
Вот и весь разговор. Лучше бы не звонил.
– Может, покурим? – зову Сергея.
– Да, – он застегивает футляр, – надо перекурить.
Стоим в подъезде у мусоропровода, всасываем и выдыхаем дым. Смотрим на разбавленную желтизной электричества темноту за окном. На пустую проезжую часть Второй Рощинской улицы.
– Видишь как, – говорю даже не Сергею скорее, а самому себе, – неплохое мы занятие выбрали – то в пансионат «Липки» бесплатно, то вот в Берлин… Да, выстраивается жизнь, тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить… У тебя-то с книгой как? Договор подписал?
– Что-то мандраж такой, – отзывается он и говорит о другом, – аж до поноса. Весь день в туалет бегаю.
– А-а, у меня это давно. Нервы.
– Ты шампунь взял?
– У? – Этот вопрос кажется таким нелепым, что с полминуты не нахожу, что и сказать, потом хмыкаю: – Н-нет. Наверно, там будет. На форуме же лежали пакетики.
– Надо взять. Мало ли.
– Возьми, если хочешь… Ты прям как в тайгу…
Покурили, вернулись. Люба приглашает поесть. Да, не мешало бы. Голода не чувствую, но перед дорогой…
Спагетти, миниатюрные сосиски с сыром, приправы.
Разливаю остатки «Изабеллы».
– Желаю вам, парни, там прославиться как следует! – шутливым тоном произносит Люба.
Отвечаю шуткой на шутку:
– Прославиться не обещаем, а вот ославимся наверняка. Да, Серег?
Серега машинально кивает и, чокнувшись, залпом выпивает все из бокальчика. Вскакивает (в который уж раз!) и бежит в комнату. Слышно, как выдвигает ящики письменного стола, что-то ищет.
– Люба, а в походы он так же у тебя собирается? – продолжаю пошучивать.
– Да не-ет! Тогда он знаешь какой – за десять минут рюкзак упакует, оденется и садится здесь покурить, – с удовольствием вспоминает Люба. – Вообще-то я ему не разрешаю в квартире курить, но тут уж… Такой мужичара в сапогах, бушлате… А сейчас как угорелый…
– Не привык еще. И я тоже… Но – ничего. Легка беда начало.
Осматриваю пустую бутылку, Люба догадывается и достает из тумбочки «Каберне». Заодно просит:
– Вы только там, Ром, не пейте сильно. Обещаешь?
– Постараемся. Да и что там пить? Они же там, говорят, на одном пиве сидят. Виски на три четверти разбавляют…
Состояние какое-то лихорадочное и в то же время изможденное. Тянет болтать, пить и пить, подпрыгивать, но если принять горизонтальное положение, то, кажется, в момент крепко уснешь. И никакие гудки с улицы не разбудят.
Занялся своими сумками.
– Люб, куда лучше принтер поставить, чтоб не мешался?
– Давай вот сюда. – Она расчищает письменный стол. – Ух ты! Вот это вещь! А мы думали, у тебя какой-нибудь вроде нашего – простенький…
Люба и Сергей разглядывают мой лазерный “Canon”. У них тоже есть принтер, но струйный. Сергей все время жалуется: картридж приходится заправлять после каждой сотни страниц.
– Если надо будет, Люб, что распечатать… – Я снова наклоняюсь над сумкой, копаюсь в ней, делаю вид, что что-то ищу. – Блин, а провода-то забыл!..
Провода я специально не взял. Вдруг Любе действительно захочется попользоваться принтером, а он не заработает. Она полезет смотреть и обнаружит конверт с деньгами… Возникало желание взять деньги с собой – бог весть, что там ждет, в Берлине, куда жизнь повернет, но, во-первых, без специальных документов такую сумму, кажется, не провезешь, а во-вторых, все-таки всяко-разно через пять дней я снова буду здесь, в Москве. Вернусь в общагу, к хлебу насущному…Последняя пара часов – самый тягостный отрезок нашего ожидания. Сборы закончены, делать нечего, разговор не вяжется. Сидеть просто так невыносимо. Пришлось сбегать в ночной мини-маркет еще за бутылкой вина. Люба этого не одобрила, а Сергей на мое предложение лишь отрешенно пожал плечами – у него свои мысли, свои малопонятные хлопоты. А телевизора у них нет.
– Каким-то эмигрантом себя ощущаю, – говорю я, вытягивая штопором пробку из «Изабеллы». – Тут читал недавно… Один какой-то питерский непризнанный композитор написал. Приходит он к Бродскому попрощаться, а тот ему: «Уезжайте тоже отсюда». Композитор говорит, что, дескать, его никто отсюда не выгоняет. Бродский так на него посмотрел с жалостью и развел руками. И вот этот до сих пор малоизвестный композитор все гадает, что этим жестом Бродский хотел сказать…
Почти четыре. Торчу на темной кухне и смотрю в окно. Мертвая тихая улица, по асфальту ветер гонит жидкие волны сухого снега… На той стороне пустырек с холмиком в центре; холмик похож на курган… Нигде ни души. Окна соседних домов одинаково черные. Завтра, точнее, уже сегодня – вторник. Очередной рабочий денек. Рядовой рабочий денек.
На семинаре обсуждение Татьяниной повести. Про девчонку-потаскушку, которая пришла к вере в Бога. Хорошо, что я не участвую, а то наверняка что-нибудь сказанул бы…
Желтые, как щупальца, блики. Вытягиваю шею, встаю на цыпочки. Внизу автомобиль. Плавно, точно сомневаясь, остановился возле подъезда. Не «Волга», не «жигули». Иностранная…
– Люба! – кричу. – Смотри! – Зову зачем-то ее, а не Сергея.
Прибегает Люба. Тоже тянет шею.
– Это «ауди»?
– А я не знаю!.. Серега!
Он уже у окна. Кажется, очень долго стоим и глядим вниз. Дышим.
– Да, наверно, кто же еще… – наконец разрывает Люба этот наш общий ступор. – Собирайтесь скорее!
Мчимся в прихожую, мешая друг другу, одеваемся, ворочаем свой багаж. Я кое-как прощаюсь с Любой и прыгаю за дверь, вызываю лифт. Слышу, как Сергей что-то шепчет жене, слышу чмоки их поцелуев. Лифт не едет.
– Да что ж это! – снова вдавливаю пластмассовый кругляш кнопки.
– Ром! – их заполошный хор. – После двух не работает. Надо пешком!
Спускаюсь по лестнице. Висящая на спине сумка с моими книгами, бельишком при каждом шаге бьется о зад; чувствую на кого-то обиду, что вынужден топать с четвертого этажа…
Наклоняюсь к приопущенному стеклу дверцы:
– Вы – такси?
– Да вроде, – и водитель выбирается из машины. – Багажа много?
– Нормально…
Он открывает багажник. Я кладу в него сумку, затем Сергей втискивает свой чемодан. Садимся. Оба почему-то на заднее сиденье. Водитель отжимает сцепление.
– Куда едем? – спрашивает у перекрестка.
Хм, как будто ему там диспетчер не сообщил…
– В Ше… ше… – заикается нервно Сергей.
Я режу жестко, уверенно:
– В «Шереметьево-два».
И водила как-то ободренно давит на газ, лихо выворачивает на широкую, ярко освещенную Люсиновскую.
– Курить можно? – интересуюсь, уже заранее достав сигареты.
– Курите. Там пепельница…
– Я вижу. Спасибо.
Щелкаю зажигалкой, с удовольствием затягиваюсь. Глубоко, до самого дна легких. Искоса, небрежно поглядываю на пролетающие мимо здания, на белые, синие, красные огоньки. Левая сторона лба чуть-чуть касается холодного, влажноватого стекла. Воротник пальто поднят, истертый драп колет, царапает шею и скулы, но опускать воротник не хочется. Уверенней себя чувствую, когда он так… Безлюдная, но все равно праздничная, бодрствующая Москва, и в голове гремит музыка из сериала про крутых ребят, моих сверстников, «Бригада». Этакая смесь марша и менуэта. Очень сильная музыка. Вот под нее стоит мчаться по улицам мегаполиса, не обращая внимания на светофоры, курить, думать о будущем.
Да, кажется, всё идет правильно. Постепенно, но все же вперед и вверх. Как ступени пологой лестницы. Нужно просто не теряться, иногда прилагать усилия, чтобы шагнуть. Энергии, вот чего не хватает, а под лежачий камень вода не течет, как говорила одна моя знакомая парикмахерша из минусинского драмтеатра. Ее потом посадили за соучастие в ограблении коммерсанта. Каждый пытается по-своему зажить как человек. У меня есть писательство. При советском строе, наверное, благополучия на этом пути достичь было легче. Гонорары, говорят, были тогда неслабые, да и другие плюсы. Хотя вряд ли бы тогда напечатали хоть парочку моих рассказов. Занесли бы в какой-нибудь черный список, принудили к эмиграции… Но, с другой стороны, может, и писал бы я о совсем другом. Написал бы, может, что-нибудь в духе «Коллег» Аксенова.
Будто нарочно – чтоб попрощаться – водила везет по заповедным, дорогим мне местам. Вот справа краснеют кремлевские звезды, а слева темнеет глыба Дома на набережной. Мост, Тверская, затяжной подъемчик и – памятник Пушкину, а напротив него, за «Макдоналдсом», в глубине черной сейчас Большой Бронной улицы, – и ненавистное, и почти родное место – Литинститут. И я одновременно благодарю его за то, что мчусь сейчас в быстрой машине в международный аэропорт, и глумливо желаю: счастливо, мол, оставаться… Площадь Маяковского. Вот в этом здании пять дней в неделю сидит мой однокурсник Кирилл и тайком пишет, шлифует свои романы; а вот уже зеленоватый Белорусский вокзал, неподалеку от которого живет коренной москвич Вася, в двадцать шесть лет не знающий, что ему делать, чем заняться, на ком жениться…
Выскочили на Ленинградский проспект. Водила еще подбавляет газку. Из-за домов выныривает сразу неожиданно большая Останкинская телебашня. Как всегда, ярко освещенная – один из символов города. А поблизости от нее можно отыскать семиэтажный дом буквой «П» – общага. Коридоры-туннели, пеналы-комнатки, где посапывают, похрапывают и наверняка где-то устало пьют будущие прозаики, поэты, бесквартирные сотрудники Лита, какие-то циркачи, студенты Финансовой академии, постигающие секреты, как стать богатыми… Там есть и моя норка, письменный стол, набитые рукописями тумбочки. И в них уже, может быть, копается любопытный комендант или соседушка… Нет, как вернусь – надо сразу снимать квартиру. Найти девушку, симпатичную, простую, спокойную. Как вторая жена Достоевского, как вторая жена Леонида Андреева, Солженицына. Со вторыми женами писателям почему-то больше везет… И гардероб надо пополнить. Хожу, действительно, как чмо… И в Берлине нельзя тормозить. Наладить связи, показать себя оригинальным, умным, перспективным молодым автором из России. Войти в обойму писателей, которых любят за рубежом. А это значит – поездки, книги, реклама, деньги. Да, начинается новый этап. Грех не ухватиться.