Минус

Я раскидал по шесть измусоленных, изжеванных карт. Козырь - пики.

– Бли-ин, - Леха кисло глядит на карточный веерок у себя в руке.
– Раздал, козлина. Ну, заходи.

Бросаю ему пару семерок, для начала.

А за стеной начинается соседский вечерний концерт. "Ах, твари, с-сучары! орет Санек.
– Мразевка поганая!.." В ответ - визг жены.

– Понеслось, - констатирует Леха.

"Да я вас всех-х! Мне теперь все равно, мне так и так!.." Звон посуды, истошный рев сынишки.

– Сколько у них посуды,- удивляюсь.
– Каждый вечер колотят.

– Семья, - Леха пожимает плечами.

– У меня с женой еще и не то бывало.

– А зачем жениться тогда?

– Инстинкт.

Перебрасываемся картишками, отбиваемся, пытаемся друг друга завалить. По соседству полыхает скандал. Вроде и драка началась.

– Пойти, что ль, посмотреть, - говорю, - а то еще перережутся...

– Пуска-ай. Так им и надо. Все правильно.

– А жена-то у него ниче.

– Ленка? Кхе, вот он и бесится. Его в армаду, а она тут с нами...

– Неплохо бы, - вздыхаю.

– Да чего хорошего? Которая рожала - на фиг она. Вот лет в девятнадцать телка - это нормал.

– Ну ты и гурман! Хотя... хотя я бы, конечно, тоже с девочкой лучше.
– Мое воображение опять разыгралось, эта, с подоконника, перед глазами.
– Погнали, может, она там еще!

– Кто?

– Ну, на кухне которая...

– О-ох, иди ты, иди, не мудись. Говна-пирога.

– Да как я один, ни с того ни с сего... Не смогу...

Сыграли десяток партий. Надоело. Жрать особенно нечего. Только картошка и хлеб. Но картошка хоть и универсальный продукт, а уже не лезет.

– В понедельник в деревню смотаюсь, - мечтаю, - привезу мясного, огурчиков...

– Вези, вези! Похаваем.

У Лехи, в отличие от меня, вообще нет вариантов. К жене путь заказан, там уже другой хозяин, а родители - в Прокопьевске, отец у него бывший шахтер, а ныне инвалид, мать тоже какая-то больная; в пору им помогать, а не ждать перевода или посылки с вкусненьким.

– Накатить бы, - говорит Леха, вытягиваясь на кровати.

– Пойдем к Павлику с Ксюхой.

– Меня, в курсе, рвать тянет от ее хари!

– Ну, я тебя не трахать ее зову. Попросим у Павлика раскуриться немного.

– Раскуриться? Уху! А потом что делать, когда на хавку пробьет? Где хавчик-то?

Мой сосед вновь погружается в разглядывание трещинок на потолке. Я брожу по комнате. На будильнике - половина двенадцатого. Засыпаем мы часа в два обычно... Как убить время?

– А что ты предлагаешь?
– начинаю злиться.
– Туда - нет, сюда - нет. Хотя бы телок каких-нибудь...

– О-ой, дебилина, - в ответ стонет Леха.
– Одни бабы в башке. Проблему сделал... Да спустись, они у входа рядами вон дежурят, только и ждут, кто б их подснял, напоил и оттрахал.

– Вот именно. А на хрена я им пустой? Была бы бутылка...

Леха, прищурившись, осмотрел меня с ног до головы:

– Да, ты прав - без бутылки с тобой вряд ли кто согласится...

– Идио-от!
– Валюсь на кровать.

Тихо. Санек за стеной, видно, срубился... Доживает свои последние дни на гражданке. Мается. Я это ощущение помню. Все, кажется, конец тебе. Так вот посадят в поезд, лысого, слабого, перепуганного, и повезут на убой. А вокруг жизнь, люди свободные гуляют и не замечают, что ты с ними прощаешься. Равнодушные насчет тебя и счастливые. А тебе все- конец.

Отворачиваюсь к стене, царапаю ногтем выцветшие, полуистлевшие обои.

– Вот скажи, Роман, - необычно культурно, но с прикрытой издевкой начинает Леха, - сколько тебе лет?

– Двадцать пять скоро. А что?

– Да так... Послушаешь тебя, впечатление, что ты пятнадцатилетний мальчик-колокольчик какой-то. Или, хе-хе, или в натуре, - он готов заржать, еще ни разу?..

– Придурок, - говорю.
– Пойми, я - поэт! Мне необходимо общение с ними. Необходимо время от времени почувствовать рядом молодое, упругое, страстное тело. Для меня женщина - это не только... это самое... Это чудо, понимаешь, нет? Живительная творческая сила. Мне нужен трепет, шепот ласковых слов, нежные прикосновения... А по-твоему: хватай пузырь и беги на случку...

– Хе, я и в одно рыло этот пузырь выжру легко, - перебивает Леха, - без всяких баб. Мне трех лет с женой до отрыжки хватило. И кстати - надолго!

– Понятно, тогда отдыхай.
– Продолжать этот разговор не хочется; несколько романтических фразочек, сказанных сначала вроде как в шутку, разбередили что-то внутри, стало совсем тоскливо.

Я сел на кровати и стал обуваться.

– Ты куда?
– спрашивает Леха тревожно.

– Пойду по коридору пройдусь.

– Пошли вместе.

Коридор длинный - через весь этаж. Мы живем в левом крыле общаги, а до конца правого метров триста, если не больше. Справа и слева частые двери. Коридор узкий, полутемный, половина ламп дневного света перегорела, другая светит слабо, часто мигая и потрескивая. Стены покрашены темно-синей краской, а двери какой-то болотной.

Проходим мимо опустошенных кухонь, вонючих пещер умывалок и уборных, запертых помещений для стирки - бывших душевых... А девочки той, на подоконнике, уже нет. Зря. Вот сейчас бы как раз подойти, заговорить, познакомиться. То да сё. Леха, оказавшись от нее в двух шагах, стопроцентно бы согласился помочь мне...

– Давай все-таки заглянем к Павлику, - предлагаю, когда, дойдя до тупика в правом крыле, мы повернули обратно.- Вдруг что, а?

– Хрен с тобой, давай заглянем...

Павлику под тридцатник. Это невысокий, начавший лысеть парень, сухопарый, с сизо-бледным лицом и мелкими, изъеденными кариесом зубами. Конечно, нигде не работает. Нашел вот страшную, а потому ценящую мужчин и покладистую бабищу с жильем каким-никаким и лег на кровать. Ксюху он называет "мама", а она его гордо: "мой мужчина". Иногда Павлик уходит в степь за городом, собирает коноплю; еще посещает библиотеку, очень любит читать приключения и простенькие детективы.

Стучу.

– Открыто!
– не слишком гостеприимный женский голос с той стороны.

Входим. Комната кажется совсем мизерной. Это из-за шкафа, широкой кровати, двух столов и всякого барахла, непременного для создания так называемого уюта.

Ксюха возится у плиты, что-то варит. Павлик, конечно, лежит с книгой.

– С чем приперлись?
– интересуется парикмахерша.

– Да вот...
– я мнусь, а Леха хмуро молчит, навалившись спиной на дверь. Да зашли вот... Это самое, Паш...