Минус

Тот не реагирует. У него правило: дочитать абзац, заложить страницу старой двадцатипятирублевкой и тогда уж общаться с гостями.

Наконец-то оставил книгу, поднялся. Пожимает нам руки.

– Как дела?
– говорит.

– М-м, так... У тебя, Паш, случайно не будет?..
– я щелкнул себя по горлу.
– Позарез, а?

– Вы что! Мы с мамой и вкус забыли.

– О-ох, а травки бы?..

У Павлика на лице выражается недовольство. Он, ясное дело, курнул слегка, больше не хочется, да и халявщики кому ж приятны...

– Самим, парни, надо беспокоиться. Все пустыри позаросли - выходи и рви на здоровье.

– Да конечно, конечно, Паш, - виновато киваю, - каждый день собираемся, но все как-то... А тут подперло - сил нет...

– Горько вздыхаю, голос делаю жалобным до предела: - Может, стаканчик в долг бы? Для кузьмича.

Ксюха смотрит воинственно, готова при первом же проявлении с моей стороны признаков наглости вышвырнуть в коридор. Но Павлик, спасибо ему, смягчается:

– Шалы могу отсыпать, этого не особо жалко. Я уж думал, плана хотите, шишек.

– Да нет, ты что, нет!
– мямлю торопливо.
– Шалы плохонькой, чтоб пожарить...

Ксюха повернулась спиной, намешивает в кастрюле свое варево. Павлик лезет под кровать. Достал сначала один матерчатый мешочек, помял, отложил в сторону. За ним другой - побольше. Развязывает тесемки.

– Мама, дай-ка стакан.

– Они ж фиг вернут, - ворчит Ксюха своим низким, каким-то медвежьим голосом, но стакан все же дает.

– Кстати, парни, Чейза читали? "Весь мир в кармане"?
– спрашивает Павлик, впихивая в посудинку сухие былинки, листочки, ломая, мельча их.

Я с готовностью отвечаю:

– Единственная его классная вещь!
– И тут же из осторожности поправляюсь: - Ну, то есть - действительно гениальная.

– Согласен!
– Павлик улыбается; его маленькое лицо напоминает добротно высушенный, покрытый тоненьким слоем кожи череп.
– Книга что надо... Вот чуваки отрывались! Такое дельце чутка не провернули... Жалко, сорвалось, эх...

Я трясу головой и тоже улыбаюсь, а затем послушно грущу, когда Павлик начинает грустить о погибших героях... Книги я не читал, - видел когда-то советскую экранизацию "Мираж", - но наслышан, что роман этот у Чейза лучший.

– Если бы главного у них не вальнули, - рассуждает Павлик, - все б получилось. Он бы смог...

– Что ж делать, - вздыхаю, принимая стакан, - и в жизни такое на каждом шагу. Вечно что-то мешает... Ну, спасибо, Паша, огромное! Подогрел. До свидания, спокойной ночи!

Ксюха пробурчала в ответ, чтоб стакан вернули. Мы с Лехой пятимся из комнаты. За нами следует Павлик, разминая пальцами сигарету.

– Мне б этот броневик с гринами и автоген, - его голос уже, как бред больного, - я бы, блин, не лоханулся. Зубами б разгрыз...

– И на хрена тебе эта шала?
– Леха брезгливо косится на стакан.

– Сейчас пожарим.

– Я водяры хочу.

– А я ее рожаю, что ли?!
– злюсь.
– Не будешь, я один...

– Крышу снесет с такой порцайки.

– Ну и кайф - будет что вспомнить...

На вкус кузьмич не очень-то приятен. Такая маслянистая, подслащенно-горькая, хрустящая солома. Но малоприятность самого поглощения искупается последующим... Правду сказать, куда больше, чем курить косяки, мне нравится кузьмич и манага. Кузьмич жарят на растительном масле, а манага - это когда траву парят в молоке часок и потом, процедив через ситечко, пьют; вкус такой, типа кофейного напитка, типа "Колоса"... Еще можно напечь блинчиков. Нежно-зеленые, терпкие, от них своеобразный, волнообразный приход. Готовятся, как обычные блины, только в тесто, кроме всего прочего, добавляют и коноплю.

Эти рецепты я узнал не так уж давно - когда обосновался здесь. В Кызыле пробовал, конечно, травку, там грех не попробовать, но предпочитал портвейн, был юношей достаточно правильным, книги любил читать, стихи сочинять пытался. А здесь - понеслось. Как говорится, сбился со своей орбиты, потерял стержень. Теперь мне чаще всего скучно, когда я в обычном состоянии, особенно невыносимы такие вот вечера в этой надоевшей комнате, наедине с надоевшим Лехой. И хочется как-нибудь заторчать, разбить тупое однообразие. Ну, понятное желание...

2

В брехаловке предспектаклевая ругачка. Костюмерши недоглядели за одним из платьев, и на его широком складчатом подоле - здоровенное пятно. Видимо, задела актриса Таня Тарошева за декорации, а они окрашены какой-то жутко мажущейся, похожей на печную сажу краской, и - вот...

– Это ваша работа, понимаете?! Ваша непосредственная работа, чтобы одежда была чиста, отглажена, готова!
– отчитывает костюмерш директор театра, интеллигентный с виду, но истеричный, бывший актер-середнячок Виктор Альбертович.
– И такое, я помню, не первый раз. То сорочка потерялась, то цилиндр измяли из "Последних дней"!..

Одна костюмерша, Валя, трет пятно отбеливателем, а другая, Ольга, стоит перед директором, кивает, безоговорочно соглашается, признавая вину.

Режиссер Дубравин скрючился в кресле, лицо у него обиженное, он нервно курит. Актеры помалкивают, слоняясь по тесной брехаловке. Все уже переодеты. Женщины превратились в дам, на них пышные, яркие наряды, будничные лица разукрашены толстым слоем грима. Мужчины тоже преобразились: поджарые похожи на задорных хохлатых петушков, полные - на солидных пингвинов. Фраки делают их нелепыми и смешными и в то же время притягательными для глаз, и, что ни говори, по сравнению со свитерами, тертыми джинсами, спортивными шапочками, что носят они в реальной жизни, - фраки и прочие подобные вещи очень их облагораживают.

Мы, пятеро монтировщиков, рядком сидим на длинном кожаном диване, равнодушно слушаем то оглушительно-громкую, то жутковато-тихую и, кажется, бесконечную речь директора. Лениво курим, у нас все готово для предстоящего представления.

– И что будем делать?
– ледяным голосом спрашивает Виктор Альбертович.Десять минут до выхода...

Оля с надеждой оглянулась на трущую платье Валю, на пятно, которое теперь не такое черное, зато расплывшееся на полподола.

– У?
– Директор вновь повышает голос.
– Мне спектакль отменять или как? Я в-вас!..
– Очередной взрыв истерики.
– Я вас поувольняю к чертовой матери!

Тут из гримерной появилась Пашнина, наша ведущая актриса, прима, как говорится. Капризная, стареющая, заигранная, но - привычка режиссеров незаменимая. Переиграла всех главных героинь из мировой драматургии... И своим хрипловатым, страдальческим голосом она взывает:

– Когда, ну когда это кончится?! Виктор Альбертыч, умоляю вас! Людям нужно собраться, сосредоточиться. Что же это такое!
– Она стоит, гордо изогнувшись, в дверях брехаловки, она в строгом платье, на голове парик из шикарных волос, морщинистое лицо загримировано до неузнаваемости; она сейчас просто божественна. Божественно ужасна.