Мир на Земле

– Вам не следует столь сардонически говорить о любезности. Любезность существовала до сих пор, и к тому же весьма далеко зашедшая...

– Поскольку это было в интересах Агентства, а возможно, и еще кого-то. Или, как вы говорите, меня спасали и охраняли по доброте душевной. А?

– Нет. О доброте душевной не может быть и речи. Это я сказал уже в самом начале. Слишком высока ставка. Настолько высока, что, если бы можно было экстрагировать из вас дельные сведения с помощью убийственных пыток, это давно было бы сделано.

Вдруг меня осенила неожиданная догадка. Я повернулся спиной к темному уже окну и, широко улыбнувшись, скрестив руки на груди, сообщил:

– Благодарю, профессор. Я только сейчас понял, ктов действительности охранял меня все это время.

– Я же вам сказал.

– Но я знаю лучше. Они.Или она, —и, открыв окно, я показал на висевший над деревьями лунный серп, резко выделяющийся на темно-синем небосклоне.

Профессор молчал.

– Вероятно, это связано с моей посадкой, – добавил я. – С тем, что я решил собственными ногами пройтись по Луне, взять то, что нашел последний дистантник, а смог я это сделать потому, что в грузовом отсеке был скафандр с посадочной ступенью. Его засунули туда на всякий случай, и я им воспользовался. Правда, не помню, что со мной происходило, когда я опустился собственной персоной. И помню и не помню. Дистантника я нашел, но это, кажется, был не тот – молекулярный. Помню, что знал,зачем опускаюсь: не для того, чтобы спасать его, это было и невозможно и бессмысленно, а для того, чтобы взять что-то.Какие-то пробы? Пробы чего? Не могу припомнить. И хотя самой каллотомии я не почувствовал или не запомнил, словно при амнезии после сотрясения мозга, вернувшись на борт, я запихал свой скафандр в особый контейнер, и, припоминаю, весь он был покрыт мелкой порошкообразной пылью. Какой-то странной пылью, сухой на ощупь, мелкой, как соль, но ее трудно было стряхнуть с рук. Радиоактивной она не была. И все же я счел нужным умыться так, словно был облучен. Позже я и не пытался выяснить, что это за вещество, правда, у меня не было случая задавать такие вопросы. Когда я понял, что у меня разделен мозг, что я так бездарно влип, то уже даже мысленно не возвращался в ту долину на Луне, ибо у меня были заботы посерьезнее. Может, вы слышали об этом порошке? Порошком от клопов он наверняка не был. Что-тоя ведь привез... Но что?

Гость смотрел на меня прищуренными глазами сквозь очки, лицо его абсолютно ничего не выражало, как у заядлого игрока в покер.

– Тепло... – сказал он. – И даже горячо. Да, вы привезли нечто.Надо думать, потому-то и вернулись живым.

Он встал и подошел ко мне. Оба мы глядели на Луну, невинно светившую среди звезд.

– Lunar Expedition Molecules остался там... – словно про себя произнес мой гость. – Будем надеяться, уничтоженный так, что воспроизвести его невозможно! Вы сами это сделали, хотя ничего об этом не знали, когда спустились в грузовой отсек за скафандром. Тем самым вы включили AUDEM, autodemolition [59] , теперь я могу сказать, потому что это уже не имеет значения.

59

самоуничтожение (англ.).

– Для советника по вопросам нейрологии вы отлично информированы, – бросил я, продолжая глядеть на Луну, частично затянутую облаками. – Может, вы знаете, и кто со мной оттуда вернулся? Их микропы? Кристаллическая пыль, не похожая на обычный песок...

– Насколько мне известно, полимеры на основе кварца, какие-то силикоиды...

– Но не бактерии?

– Нет.

– Почему это так важно?

– Потому, что они последовали за вами.

– Не может быть, ведь...

– Может, потому что так было.

– Разгерметизировался контейнер?

– Нет. Вероятно, вы вдохнули порцию пылинок еще в ракете, снимая скафандр.

– И они во мне?

– Не знаю, там ли еще. То, что это не обычная лунная пыль, было установлено, когда вы направлялись в Австралию.

– Ах, так! И конечно, каждое место, на котором я сидел, брали потом под микроскоп?

– Примерно так.

– И... обнаруживали... эти...

Он кивнул. Мы все еще стояли у окна, а Луна плыла за облаками.

– Об этом знают все?

– Кто «все»?

– Заинтересованные стороны...

– Кажется, еще нет. Несколько человек в Агентстве, а из санитарной службы – только я.

– Зачем вы мне сказали?

– Потому что вы уже сами были близки к разгадке, и я хочу, чтобы вы сориентировались в ситуации.

– Собственной?

– И общей тоже.

– Так меня действительно охраняют?

– Вы же сами только что дали понять.

– Я стрелял вслепую. Да или нет?

– Не знаю. Но это не значит, что никто ничего не знает. Дело имеет различные степени секретности. На основании того, что я слышал от некоторых друзей, совершенно неофициально, исследования идут полным ходом, и пока не удалось полностью исключить, что песчинки поддерживают связь с Луной...

– Странные вещи вы говорите. Какую связь? Радио?

– Наверняка нет.

– А существует другая?

– Я прилетел, чтобы задать вам несколько вопросов, меж тем не я вас, а вы меня начинаете выпытывать.

– Кажется, вы собирались честно обрисовать мое положение.

– Но я не могу отвечать на вопросы, на которые не знаю ответа.

– Одним словом, до сих пор меня охраняло само предположение,что Луна может заниматься моей судьбой?..

Шапиро не ответил. Комната тонула в полумраке. Заметив выключатель, он подошел, включил свет, и блеск потолочной лампы сразу ослепил и отрезвил меня. Я задернул оконные занавески, вынул из бара бутылку и две рюмки, налил в них остатки шерри, сел и указал ему на кресло.

– Chi va piano, va sano [60] , – неожиданно сказал профессор, но только пригубил вино, поставил рюмку на стол и вздохнул. – Человек всегда поступает в соответствии с какими-то образцами, примерами, – сказал он. – Но в данном случае никаких примеров нет, и все-таки необходимо действовать, ибо из нерешительности ничего доброго не получится. Домыслами мы ничего не добьемся. Как нейролог, скажу: существует память кратковременная и долговременная. Кратковременная переходит в долговременную, если не возникнут неожиданные помехи. Вряд ли можно подыскать более существенную помеху, чем иссечение большой мозговой спайки! То, что произошло с вами непосредственно до и сразу же после этого,не может остаться в вашей памяти, пробелы, как я уже говорил, вы заполнили домыслами, что же касается остального, то мы даже не знаем, ктонаступает, ктоотступает. Ни одно правительство ни при каких обстоятельствах не признается в том, что его программисты не выполнили установленное Женевской конвенцией требование, как утверждалось при всеобщем согласии. Впрочем, если даже кто-нибудь из программистов намеревался что-то изменить, это не имело бы значения, поскольку ни он, да и никто другой не могли предугадать, как могут развиваться события на Луне. Здесь, в санатории, вы в безопасности не в большей степени, чем в клетке с тиграми. Вам кажется это ложью? Во всяком случае, вы, вероятно, не станете сидеть здесь до бесконечности.

60

Кто идет тихо, идет здраво (итал.).

– Такой долгий разговор, – заметил я, – а мы все время топчемся на одном месте. Вы хотите, чтобы я отдал себя, назовем это так, под вашу опеку? – Я коснулся правого виска.

– Считаю, что вы должны так поступить. Не думаю, чтобы это могло дать слишком много как Агентству, так и вам, но ничего более разумного не вижу.

– Ваш скептицизм, возможно, вызовет мое доверие... – проворчал я вполголоса. – А что, последствия каллотомии действительно необратимы?

– При хирургической каллотомии перерезанные белые волокна наверняка бы не срослись. Это невозможно. Но ведь вам никто не делал трепанации черепа?..

– Понимаю, – ответил я, подумав, – вы пробуждаете во мне надежду; либо хотите меня искусить, либо сами в это верите...

– А ваше решение?

– Я дам ответ в течение ближайших сорока восьми часов. Согласны?

Он кивнул и указал на лежавшую на столе визитную карточку.

– Там номер моего телефона.

– Неужто будем связываться в открытую?

– И да и нет. Никто трубку не поднимет. Вы переждете десять сигналов и позвоните снова. Опять подождете, пока прозвучат десять сигналов, и все.