Мир под лунами. Начало будущего

Но однажды великий Тавкарон создал лулу! И отправил сотни их на Эркой!

...А потом была война. Задолго до нее отец великого Анту, один из, как мы сказали бы, ученых-антропологов, заявил, что древние инстинкты не атрофировались за ненадобностью, а лишь подавлялись все эти бессчетные века, что не может не привести рано или поздно к эмоциональному срыву. Его предположения осудили для начала, а когда локальный идейный конфликт на одной из планет Эркоя стремительно перерос в боевые действия, его же в этом и обвинили. Но сбежал великий Тавкарон не поэтому. Он покинул Эркой, поддавшись тому самому животному страху, тайное существование которого подозревал в нанья прежде. Ему и его последователям досталось больше всех. Вернее, они сами взяли на себя больше, чем могли вынести: страх, ненависть, вину, - все то, что, казалось, для нанья осталось в далеком прошлом!

Мне сложно это осознать, потому что я - тот самый примитивный древний организм, которого нанья отвергли. Уничтоженные ими в себе "отрицательные эмоции" составляют часть моей личности. Может быть, большую часть. И они прекрасно с нею уживаются, не то что не мешают - помогают жить! Для нанья же, этих уточненных интеллектуалов, негативные переживания противоестественны. Кажется, потому-то великий Тавкарон и сбежал: помня об опыте с открытием имруру, он не решился подвергать психику остального общества такому испытанию.

И тогда понятно, почему Эркой не уничтожил тех, кого объявил врагами. Это ж такой эксперимент! Жестокое обращение с чужим разумом под запретом - но со своим-то, сбежавшим врагом, теперь можно! Он лишил беглецов привычных комфортных условий и стал наблюдать за крохотной колонией, как за мышами в клетке. Всего сотня нанья и двое великих, которые даже в естественной среде друг с другом не уживаются. Чужое солнце, иная атмосфера, малосъедобная пища. Проснувшиеся инстинкты. Лишенный прежнего объема информации интеллект, отягощенный к тому же чувством вины. Численность колонии неизменна, и потомство оставляют лишь те, на кого укажет Эркой. Как изощренно! Будь у земных нанья возможность размножаться как придется, они вымерли бы за два-три поколения, но благодаря строгому контролю их прапрапра- - бесконечно далекие правнуки обречены продолжать эксперимент! И даже покончить с собой в знак протеста они не могут, поскольку тогда тело не вернется на Эркой (сведений о том, почему последнее так важно, к сожалению, нигде не нашлось).

Я выходила во двор, забиралась с ногами на скамью у ручья, закутывалась в одеяло, прижимала тарелку к груди и погружалась в раздумья. Однообразно журчала вода, спешила под полог леса. Нанья и на Земле продолжают свою нелегкую, упорную работу: изучают биосферу, пишут научные статьи, ведут диспуты. Они создали лулу - сделали то, на что не решались их предшественники! Но их гнетет тот же страх, что заставил прадедов бежать от родины. Не страх смерти, нет - это ужас перед тем, что однажды вырвалось из них, таких, казалось, безмятежных! Перед гневом, жаждой насилия, похотью, сожалением об ошибках, перерастающим в стыд и чувство вины. Забыв, что такое божество, нанья тем не менее сотни тысяч лет считали себя всесильными, истинно прекрасными богами, а теперь эти боги в них оказались повержены во прах. С таким тяжело жить! Быть может, невыносимо! Неудивительно, что они создали лулу, - возвыситься хоть над кем-то разумным...

И все же, думала я, я им завидую. Вряд ли найдется на Земле человек, искренне считающий себя совершенным, а нанья сумели прожить в совершенстве целую эпоху! У них была эра божественности, о которой мы смеем мечтать, только перенося ее в загробный мир и ограничивая до минимума число достойных.

Холод пробирался под одеяло, леденил ноги. Руки затекали под тяжестью тарелки. Я возвращалась в свой крохотный мирок. Сбрасывала одеяло, оставляла тарелку на скамье и отправлялась на прогулку.

До самого начала декабря шли дожди и было более-менее тепло. В тарелке имелся термометр с понятной, но неудобной шкалой. Кажется, она работала в диапазоне от абсолютного нуля до температуры солнечного ядра. Потратив два дня умственных усилий, я сумела заставить тарелку создать на ее основе шкалу Цельсия, сделав точками отсчета температуру замерзания и закипания воды. Хотела еще нормальный календарь сделать, но побоялась запутаться. Наньянский календарь тоже удобен. Он делит год на две половины: от осеннего равноденствия до весеннего и от весеннего до осеннего. Если помнить, что даты начала полугодий - 22 сентября и 20 марта (вроде так, во всяком случае, большая точность мне не требуется), то семьдесят восьмой день от весеннего равноденствия - это будет седьмое июня.

...До начала декабря температура днем не опускалась ниже нуля. Затем немного похолодало, и начались снегопады. Мокрый снег укутал деревья, покрыл опавшие листья белым покрывалом. Обнажая черную землю, я скатывала его в большие шары и лепила снеговиков.

Однажды, выйдя на прогулку, я обнаружила на поляне следы. Скорее всего, звери приходили сюда и раньше, но на земле кто ж разберет, а снег наконец указал на их визиты. Какое-то копытное потопталось вокруг моего любимого дуба. С тех пор я не выходила из дома без оружия.

В моем арсенале было предостаточно топоров, но все они были огромными, и только один подходил для маленькой лулу. Когда я впервые сняла его с держателей, он лег в руку, будто знал ее много лет. Металлическая рукоять на ладонь длиннее моего предплечья, на поверхности сделаны насечки, чтоб рука не скользила. Оканчивается она тяжелым набалдашником. Верхний конец полукруглого лезвия выступает далеко за рукоять. В полотнище топора несколько сквозных отверстий, форма которых напоминает узоры мандал Высокого дома, а с обратной его стороны - фигурный выступ. Зарядишь таким даже случайно врагу в висок - биться будет не с кем. Вес идеальный, не легкий и не тяжелый. Я держала топор в руке, и в душе просыпался шальной восторг. В тот же день я нашла ремень без обычных наньянских супер-пупер-наворотов, простой ремень с застежкой, дырками для язычка и несколькими петлями для ножей. Провертела пару новых дырок под себя, отрезала лишнее, надела, повесила два ножа в ножнах спереди и топор за спиной. Получилось отлично. Так с того дня и ходила.

Следов на поляне становилось все больше. Глядя ночью в окно, я иногда видела проносящиеся по снегу светлые тени - то ли зайцев, то ли еще каких грызунов. Могучие олени-самцы, только что сбросившие рога, и изящные пугливые оленихи выходили из чащи, чтобы разрыть копытами снег в поисках травы или, задумчиво глядя в небо, объесть нижние ветви деревьев. Постояв на краю поляны несколько минут, они тихо, интеллигентно возвращались в лес.

Однажды случилась иная встреча. Я выгребала угли из камина и ухитрилась вывалить их на пол. Кое-как смела, но осталось грязное пятно. Тратить на него горячую воду было жалко; я схватила ведро и, не одеваясь, побежала к ручью. Выскочила из дома, со стуком распахнув дверь, и замерла с вытаращенными глазами. Прямо напротив меня, наполовину высунувшись из рябин, стоял огромный черный, кудрявый бык. От неожиданности я приняла его сначала за человека, через секунду за призрака и вскрикнула. Он перепугался сильней меня, шарахнулся в сторону, с треском сломал рябину и унесся прочь, топоча и всхрапывая. Против такого и топор не поможет, его литую башку ничем не пробить. И вряд ли смогу в случае неудачной встречи убежать: бык окажется быстрее!

В общем, ремень с железками я снимала только на ночь - и оставляла под рукой.

После обеда по расписанию наступало время прогулки. Я подолгу стояла у ручья. Бегущая вода, пока не замерзла, завораживала, смотреть на нее можно было бесконечно. Иногда в сеть попадалось две-три некрупные рыбы и приходилось их вытаскивать и заново устанавливать нехитрую ловушку. В такие дни у меня был праздник: рыба запекалась на решетке и съедалась в сопровождении сложных ритуалов. Если же рыбалка оказывалась неудачной, я совершала несколько кругов по границе своих владений, здороваясь и раскланиваясь с деревьями. Потом садилась на лавочку под окном, закуривала воображаемую сигарету и размышляла о жизни. Нет, я не сходила с ума. Как говорил Абрахам Грей, "из всех нас доктор Ливси спятит последним". Не дождетесь. Как раз наоборот, все эти ритуалы требовались, чтобы сохранить рассудок.

Когда начинало темнеть, а с каждым днем это случалось все раньше, я возвращалась в дом и включала яркий свет. Мыла посуду, убиралась или чинила старую одежду Аэля, гадая, как могли быть нанесены многочисленные повреждения. На некоторых комбинезонах имелись длинные прорехи с оплавленными краями, будто прожженными паяльником. Или лазером? Другие были украшены небольшими дырками то ли от пуль, то ли от стрел. Имелись и следы звериных когтей: одна зимняя теплая куртка была от плеча до живота располосована на узкие лоскуты и залита кровью. Понятно, для чего великий Анту привез сюда саркофаг. Наверное, Аэль много раз оказывался на краю смерти. Веселенькое же у него было детство!