Мир сновидений

Великая Французская революция была его коронным номером. Тогда он никого ни о чем не спрашивал, только указка хлопала по его собственному колену, а меткие слова, срываясь с его губ, открывали широкие перспективы. Примечательно, что и впоследствии его выступления становились тем блистательнее, чем больше мы приближались к современности.

Он почти не задавал никаких подробных вопросов — по крайней мере, что касалось меня. Он велел только рассказать что-нибудь входящее в круг тем заданного на этот день материала. Можно было начать с ранних времен и продолжить до более поздних, главное, чтобы в ответе проявлялись способность к описанию и внутренняя последовательность.

Судя по всему, я был и его любимцем. Однажды он весьма значительно повлиял на мою судьбу.

Я должен был окончить лицей в шестнадцать лет, но мне хотелось попасть в выпускники уже пятнадцатилетним. На это решение влияло, пожалуй, не столько какое-то бездонное честолюбие, сколько сила примера, желание отличиться в глазах некоего любимого школьного товарища, но прежде всего — чувство зависимости от старшего брата, землемера, на чьи средства (но также отчасти и на доходы от молочного хозяйства из дому) я шел тогда по тропе знания и мастерства.

Подзадоривающим примером был ученик А., который в предыдущем году, отсидев в пятом классе, прошел летом курс шестого класса, просидел осенний семестр со мной в седьмом, прошел частным порядком этот курс, перешел в восьмой и на следующий год сдал выпускные экзамены. Рекорд — три класса за один год — наверное, еще не достигавшийся в истории школ Финляндии.

Но за этим следует продолжение. Сдав выпускные экзамены, этот образцовый, более чем образцовый учащийся первый раз в жизни выпил несколько бутылок пива, которые сразу же ударили по его напряженным нервным центрам. Он встречает на улице Лектора и желает обнять его просто из дружеского расположения.

Между ними происходит приблизительно такая беседа.

— А. пойдет сейчас же домой, — пытается Пек-тор вернуть своего заблудшего воспитанника на путь истинный.

— Лектор, Лектор, дорогой Лектор, как же я тебя люблю! — объясняется А. — Вот ты — настоящий человек. Пойдем выпьем пивка? Я угощаю.

И Лектору ничего не оставалось, как, к великому собственному огорчению, отправить его в карцер — за два-три дня до отъезда в Хельсинки.

Оценку за поведение снизили на пару баллов. Старик Рейн в университетской канцелярии ректора замечает это.

— Гм, — говорит он. — Что это? Почему это?

— Выпил немножко пива, — отвечает на это А. без церемоний.

— Ай-ай-ай, — выговаривает ему старик Рейн столь же сердито, сколь и добродушно. — Не следует пить пива.

Его поместили под особый надзор ректора, или в так называемое ректорское землячество, что было уделом многих других с изъянами в поведении, а также всех женщин-учащихся, до тех пор пока настоящие землячества [52] не согласятся признать их своими членами.

52

Землячество — объединение студентов — уроженцев одной местности.

Имея перед глазами такой пример, я хотел не ударить лицом в грязь и перепрыгнуть хотя бы через один класс. Однако добрый Пектор своими вескими доводами быстро положил конец этим фантастическим прожектам.

— Вздор, — сказал он. — Просто помешательство. Лённбум все же станет выпускником в шестнадцать лет. Попробуй-ка спокойно дать созреть своим научным склонностям, чтобы не пришлось в академии строить слишком уж глупые ослиные мосты [53] .

На том все и кончилось. Он заявил, что сделает, по крайней мере, все от него зависящее, чтобы воспрепятствовать эдакому безумству.

53

Ослиный мост (aasinsilta) — облегчающее решение какой- либо задачи; готовый ответ, подстрочник, адаптированный текст и т. д.

Это живо напомнило преподанную мне однажды самым старшим братом житейскую мудрость, когда он счел мои литературные упражнения слишком утомительными для моего организма.

— Нет необходимости так спешить, — сказал он. — В могилу успеешь и без того.

6. Плохи дела

Вторая проблема была совсем уж юмористического свойства.

Особое положение выпускника, знания и кое-какой пушок на подбородке сами по себе давали в восьмом классе сравнительно большую свободу. Но нам этого было, конечно, недостаточно.

Отвращение к школьным занятиям, и особенно к мучительно раннему вставанию по утрам, с годами возросло настолько, что нам пришлось составить точный график, кто и когда из-за вовремя приключившегося приступа болезни может пропустить школу.

Более чем четверть класса, то есть пятеро из примерно двух десятков, не могли отсутствовать. Иначе моя обязанность примуса — докладывать о них соответствующему учителю — стала бы слишком трудной.

Но при помощи этого распорядка все шло как по маслу. Количество отсутствующих не превышало нормы, и они могли спокойно нежиться в постели, в то время как остальные, кряхтя и пыхтя, спешили к молитве. Тут и случился тот несчастливый день, тот «dies irae» [54] , который без доброжелательности Лектора мог стать в нашей жизни поворотным.

54

«День гнева» — слова одной из частей католической заупокойной мессы, реквиема.

Мы жили вместе — два хороших приятеля, два классных «светоча», примус и секундус. Секундус, Вяйнё Топелиус, по кличке Бутылиус, был картинно красивый юноша и имел безоговорочный успех у женщин, а также склонность ко всякого рода штукам — прежде всего к электротехнике и естественным наукам. Была его очередь вставать и идти в школу. Я не мог удержаться, чтобы не подтрунить над ним.

— А ну-ка поторапливайся, — сказал я. — Давай-давай, шлепай по-хорошему! А не то получишь штрафные уроки за нерадивость или встанешь в угол с метлой в руке.

Он грустно зевал. Поскольку я не оставлял его ни на минуту в покое, он в конце концов вскочил, разъяренный, и бросился обратно в кровать, накрывшись с головой одеялом.

— Сам вставай! — фыркнул он. — Сам иди в школу! Я уж точно не пойду. Будь что будет, а я пролежу в кровати до полудня.

— Но это же против нашего договора! — сказал я, теперь уже в самом деле перепуганный. — Сейчас восемь часов. Ты еще успеешь на первый урок.

Нет ответа. Он притворно захрапел.

— Это уже черт знает что! — завопил я, вскакивая. — А если бы все делали так же? Тогда бы весь класс опустел! Ты что себе думаешь?

Нет ответа. Он молча злился.

— Вставай! — вскричал я почти умоляюще. Или ты желаешь, чтобы я пошел вместо тебя?

— Да делай что хочешь! — пропыхтел он из-под одеяла. — Я, по крайней мере, собираюсь спать. И тебе советую поступить так же — или хотя бы не орать, чтобы без толку не будить наших тетушек.

Дело в том, что мы жили у вдовы старого ректора госпожи Бергрут и ее сестры Ифигении, привычных к лицеистам и их обычаям; они ухаживали за нами с матерински нежной, но тем более непререкаемой властностью.