Мир тесен

14 августа 1941 г.

Сегодня забежал рано утром. Анюта уже успела ускакать — надо занять очередь, сегодня отоваривают сахарные талоны. Сашка ворвался, я была одна в комнате, он с винтовкой за спиной, скатка через плечо, противогаз, ворвался, заорал: «Наконец-то!» Я кинулась ему на шею. Мы целовались, целовались. Голова закружилась. И он, я чувствую… Руки по всему телу… Он содрал с себя скатку, винтовку. Сумасшедший! Самый дорогой! Но нельзя же так… Буду ждать! Буду твоя! Но — не так… не наспех… мы же люди…

Он убежал догонять свой батальон.

Дура! Дура! Тысячу раз дура!

17 августа 1941 г.

Третий день дома, в Ораниенбауме. Мама вовсе не паникует, как я думала. Забыла о своем вечном бронхите, астме, аккуратно упаковывает музейные документы, старые чертежи Ринальди, все это куда-то увезут. Фарфор уже эвакуировали. Теперь готовят к отправке живопись и стеклярусные панно. Рук не хватает, и я, конечно, ввязалась в работу, хотя не собиралась задерживаться в Ор-ме, приехала просто маму повидать — она ведь ужасно беспокоилась за меня. Третий день работаю во дворце. Уже сняли и скатали в трубку плафоны из голубой и розовой гостиных — «Время похищает Истину» и «Апофеоз Аполлона». Сегодня сняли мой любимый «Отдых Марса» в большом зале. Мне очень хотелось показать Сашке этот прекрасный плафон Тьеполо, не раз я предлагала ему съездить в Китайский дворец, но Сашка не поклонник классицизма. Его увлекают психологические и формальные поиски нашего века. Исключение он делает только для Александра Иванова. Я часто думаю о том, что Сашка называет своей концепцией в искусстве. Но что это я? Не такое время сейчас. Искусство надо готовить к эвакуации. Осторожно, пользуясь прокладками, скатали «Марса» в трубку, зашили в мешковину. Плафоны, картины, стеклярус — все увезут в Большой Петергофский дворец. Утром зашла в Стеклярусный кабинет — по сердцу резануло от его пустоты, наготы. Я так любила эти серебристые панно с фантастическими животными и растениями… Что-то надвигается… Сашка, милый, где ты? На марше? Или уже в бою? Сашенька, береги себя!

28 августа 1941 г.

Застряла. Могла бы, конечно, уехать в Ленинград, но мама твердит: в такое время надо быть вместе. Не хватило духу покинуть ее. Полная безвестность. Не знаю, где Сашка. Не знаю, где отец. По утрам слышны будто раскаты далекой грозы. А сегодня ударила Красная Горка. Неужели немцы уже так близко? Ужасно тревожно, тревожно.

5 сентября 1941 г.

Письмо от Сашки! Молодец, понял, что я дома, и вспомнил мой здешний адрес. Всего несколько карандашных строк: «Милая, любимая! Пишу наугад в О. Мы деремся почти без передышки с 1 сент. Стал пулеметчиком, 2-м номером. Немцы жмут сильно теснят. Отступаем. Но остановим! Гитлер не увидит Л-д! Привет маме. Люблю тебя! С.» Я немедленно написала ответное письмо и отправила в Сашкину п/п. Сегодня с 6 утра — канонада. Бьют форты, бьют корабли с Кронштадтского рейда. Из кухонного окна, выходящего к жел. дороге и побережью, вижу, как на кораблях то и дело вспыхивают красные молнии, выбрасывается дым, а потом уж долетает звук выстрела. Окна звенят, дребезжат. Мама спросила про Сашку, я ответила: «Если останемся живы, буду его женой».

9 сентября 1941 г.

С утра обстрел, снаряды рвались близ станции, на Угольной пристани. Я, как боец МПВО, всех жильцов дома выпроводила в подвал, а сама торчала у двери, обитой жестью. Один снаряд разорвался между жел. — дор. полотном и домом. Я остолбенела, вместо того чтобы повалиться наземь. Сильно ударило в дверь. Гляжу — на жести рваная дырка. В десяти сантиметрах от меня. Весь день — сплошной грохот артиллерии. Вчера видела: из гавани шла колонна моряков, прибывших из Кронштадта. Обвешаны оружием, лица — как в фильмах о гражданской войне. Опять завыла сирена.

23 сентября 1941 г.

Как мы остались живы после сегодняшней бомбежки? Но еще больше досталось Кронштадту. Над ним висела черная туча! Земля дрожала. По всему небу — дым и облачка зенитных разрывов. Говорят, немцы вышли к заливу между Стрельной и Петергофом. Значит, О-м отрезан от Л-да? Ни земли, ни неба. Ничего! Только огонь.

20 декабря 1941 г.

Чернила замерзли. Хорошо, что карандаш не замерзает. Трудно писать в перчатке. Трудно жить. Блокада. А мы в О-ме — даже в двойной блокаде. Мы — пятачок. Связь с Л-дом только через Кронштадт. Где бы найти хоть немного дров? Если бы не холод, легче было бы переносить голод. Мама молодец. Держится. Ходила к командиру, части которого занимают позиции в парке, близ Кит. дворца. Пробилась к нему в землянку и попросила не рубить деревья и кустарник в парке. Полковник смотрел как на сумасшедшую. Но сказал, что понимает. Издал приказ по своей дивизии — запретить рубку в парке. Мама на днях ходила проверять. Дворец закрыт, законсервирован. Науч. сотрудникам, не уехавшим, негде сотрудничать. Мама не хочет числиться иждивенцем, устроилась корректором в дивизионной газете. Кажется, у того самого полковника. Ходит каждый день на работу километра за два. Откуда берутся силы? Наша улица Юного Ленинца, да и другие, изрыты воронками, завалены снегом. От Саши нет писем. От отца тоже. На мои письма в Сашкину п/п ответа нет. Пишу снова и снова. Теперь в штаб Ленфронта.

6 января 1942 г.

Пришел ответ из штаба Ленфронта. «По наведенным справкам красноармеец Гликман А. А., служивший в части такой-то, погиб в сентябре 1941 г. в боях на Дудергофских высотах».

13 февраля 1942 г.

Дарно не раскрывала дневник. Нет сил писать. Нет сил жить. Что-то оборвалось во мне после Сашиной гибели. Надеваю противогаз, натягиваю на рукав красную повязку «ОСП» (охрана соц. порядка), хожу на дежурства. Но, если б не мама, я бы просто умерла. «Риночка, у тебя каменное лицо!» И я притворяюсь живой, чтобы не пугать маму. Поражаюсь, откуда она берет силы. Умудряется даже делать в клубе доклады о памятниках культуры в О-ме. Дважды красноармейцы привозили нам дрова. Это спасение! Неск. раз мама приносила то полбуханки хлеба, то банку рыбных консервов. А дней пять назад заявился морской старшина с посылкой и письмом от отца. Давно забытое лакомство: кубик масла! Я смотрела на него, как на желтое чудо. Так бы и набросилась, сожрала бы. Чавкая, захлебываясь. Но мы же люди. Мы люди! Отец воевал где-то, пока не замерз залив. Теперь в Л-де. В сущности, ничего не надо, кроме хлеба и охапки дров. Но с маслом лучше. Я хочу в Л-д.

4 марта 1942 г.

Вся штука жизни в том, чтобы держаться вертикально. Мама наконец добилась ответа на нескончаемые запросы: из л-градского музейного управления, или как там его, сообщили, что ценности Кит. дворца, вывезенные в Петергоф, ныне находятся на хранении в Исаакиевском соборе. Слава богу, успели перевезти из Петергофа в Л-д! Невозможно себе представить немецких солдат в Большом Петергофском дворце. Написала отцу письмо — прошусь в Л-д.

27 апреля 1942 г.

Опять начались артобстрелы, налеты. Говорят, в Ленинграде бомбили корабли на Неве. С конца марта мы, местная девчачья дружина, воевали со снегом. Каждый день. Три недели. По вечерам валилась мертвая. А теперь весна. Воздушные тревоги почти ежедневно. В Л-д хочу! Хоть разочек пробежать по холодным коридорам Академии художеств. Милый мой Сашка, думала, не смогу жить без тебя. А вот — живу.

1 июня 1942 г.

Уезжаю! Отец написал, что в Л-де формируется какая-то часть, к службе привлекаются по комсомольскому набору девушки-добровольцы — согласна ли я? Да, да! Согласна! Что-то делать нужное, важное! Отец велел ждать, он пришлет за мной человека. И вот сегодня утром постучался моряк-лейтенант, красивый сам собою. У него пропуск для меня. Сегодня он мотается тут по делам, завтра с первым паромом мы отправляемся в Кронштадт. Мне бы обрадоваться, а у меня сердце упало: как маму оставлю?! Но мама сказала: «Я тебя понимаю, Риночка. Было бы непростительно с моей стороны и эгоистично держать тебя тут…» Мамочка! Кляну себя за то, что раздражалась, бывало, из-за твоей старомодной лексики. Обожаю тебя! Я увязалась за мамой в парк, чтоб пройтись в последний раз. Это не просто. В парке траншеи, землянки, часовые. Но маму всюду пропускают. Только к павильону Катальной горки нас не пустили. Там наблюдательный пост, что ли. Тут ведь недалеко до Мартышкино, а там и линия фронта. Кит. дворец обшарпан, побит осколками. Печальный вид заброшенности. Мама тревожится, что от сырости сильно пострадали его уникальные паркеты. А парк почти по-прежнему прекрасен. До свиданья, Ораниенбаум! Мамочка, прости меня!

7 июня 1942 г.

Я в Л-де! Счастлива настолько, насколько могу ощутить это. Лейтенант Сережа (так я его называю) благополучно провез меня из О-ма через Кр-т на Лисий Нос, а оттуда в Питер (в товарном вагоне). Он начал было «закидывать шары», но я попросила не портить моего впечатления о нем. С его слов узнала: после апрельских бомбежек кораблей на Неве принято решение создать в Ленморбазе отряд дымомаскировки с задачей прикрывать корабли при обстрелах от немецких корректировщиков, которые смотрят с аэростатов и наблюдательных вышек. Дымовые завесы? Я струсила: это ведь химия? А я химию в школе не любила и знаю плохо. Сережа смеется: какая химия? открыл клапан — пошла кислота, делов-то. Все-таки трушу немного. Отец встретил с машиной на Финл. вокзале. У него толстые серые усы с проседью, лицо жесткое, на кителе два ордена — Красного Знамени и Красной Звезды. Я залюбовалась отцом — настоящий боевой командир. Отвез меня домой на Старый Невский. В комнате все как было раньше, только вид нежилой, раздвижной перегородки нет — сожгли зимой. Оказывается, Екатерина Карловна эвакуировалась со своим заводом еще до того, как сомкнулось блокадное кольцо. Отец дома почти не бывает, комната в моем распоряжении. Соседка все та же, Нина Федоровна, пожилая женщина с красивыми глазами, словно зовущими на помощь. У нее теперь живет сестра, Любовь Федоровна. У Нины Ф. сын служит радистом в Кронштадте. Она в первый вечер позвала меня чай пить, ну, не чай, конечно, а заваренные какие-то листья. Я принесла галеты, оставленные отцом. Пили чай, говорили о прошлой зиме, Нина Ф. сказала, что если б не сестра, то она бы не сумела выжить. «Я, говорит, встать не могу, а Люба над ухом: «Сейчас же встань!» Я глаза закачу, а Люба: «Открой!» Я посмотрела на эту Любу. Седая, коротко стриженная, молчаливая. Вдруг она мне говорит: «Я спросила твоего отца, много ли моряков погибло на переходе с Ханко, а он говорит, такие сведения не разглашаются. А мне бы знать хотелось… ну, сколько их было, необязательно… а вот как погибли? Ты спроси у отца, ладно? Может, тебе скажет». Я думала, она старшая сестра, но, оказалось, наоборот, младшая. Нина Ф. говорит, что у Любы сын служил на Балтфлоте, погиб при переходе с Ханко. А я подумала о Коле Шамрае. Ведь он тоже был на Ханко. Давно нет от него писем. Жив ли?

21 июня 1942 г.

Ну вот, я краснофлотец Отдельного отряда дымомаскировки и дегазации при Ленморбазе. Одета в черную юбку, синюю суконку с гюйсом, ботинки, синий берет. Нас в экипаже собралось 30 девушек-добровольцев. Почти все прибыли с Большой земли — через Ладогу. Одиннадцать девок, в том числе и я, определены в дивизион дымомаскировки, остальные — в дивизион дегазации и в управление отряда. Ну, прекрасно. Я и не хотела в дегазацию. Начали нас обучать. Уставы, строевая подготовка, винтовка. Это все нетрудно, тем более что в ВАХ мы изучали винтовку на «военке». А вот штыковой бой дается плохо. Надо бежать с винтовкой наперевес к соломенному чучелу. «Коли — раз!» — кричит старшина. Резким движением втыкай штык, сразу обратно — «Коли — два!»… У меня не получается это. И у других девчонок не получается. Видно, не женское дело — штык. Из Измайловских казарм мы переселились на бульвар Профсоюзов, 7. Это бывший особняк купца-грека Родоканаки (кажется, так); перед войной тут помещалось научное учреждение по защите растений. Внутри роскошно! Розовая лестница с лепниной. Резные панели. В цокольном этаже кухня, в первом — три кубрика для парней, во втором две большие комнаты отведены для девушек, по 15 человек. Мы, дымомаскировка, поселились в комнате (язык не поворачивается назвать ее кубриком), отделанной под барокко. Пухленькие ангелочки над дверью с недоумением смотрят на девок в военно-мор. форме. По верху расписанных стен — лепнина. На плафоне — сидит юноша, будто вытащенный из воды, его поддерживают голые наяды. Что за сюжет? Сашка бы мигом определил. А я затрудняюсь. Ну да ладно. К черту искусствоведение. Мы, девчоночья группа, разбиты по отделениям, будем работать на береговых установках и каких-то АРСах. Но пока что зубрим уставы и проходим строевую в Александровском саду, учимся поворачиваться через левое плечо. А ребята из группы катеров-дымзавесчиков уже начинают ходить по Неве и дымить. По вечерам они стучатся в наш кубрик. Сидим разговариваем, больше про смешное. Это называется «травить». Я вначале смотрела с опаской на парней. Ни к чему сейчас всякие ухаживания. Но они ведут себя на редкость скромно. Я бы сказала — по-джентльменски. Вот и хорошо.

17 августа 1942 г.

АРСы — это автоцистерны типа поливальных машин. Залиты смесью соляной и серной кислот. В кабине включается насос — и через форсунку, под давлением, смесь выбрасывается из цистерны, — соединяясь с воздухом, образует дым. Да, химия нехитрая. Скоро начнем дымить. У нас в группе четыре АРСа, на каждом по два человека — командир машины и шофер. Все — девки, кроме двух ребят-шоферов. Я командир одной из машин, а шофер у меня — Валя Петрова. Она крупная, лицо круглое, чистое. Сама из Иванова, училась в текстильном техникуме. Хорошо поет. Подымет брови, глаза задумчивые, и тоненько так, жалобно выводит: «Валенки, валенки, эх, да не подшиты, стареньки. Нечем валенки подшить, не в чем к миленькой ходить…» Если моя Валя — валенок, то Лида Сакварелидзе — огонь. Такая веселая московская грузиночка. Затейница. Из тряпья (правильное название — ветошь), черт знает из чего, понаделала кукол: нам с Валюшей цыплят, а себе — уморительного медвежонка. Наш старлей, командир дивизиона, на днях проверял кубрик, увидел на наших тумбочках кукол — рассердился и велел убрать. Мы стали просить, а он твердит свое: не положены куклы на флоте. Тут вмешалась Галя Вешнякова: «Товарищ комдив, оставьте им эту забаву. Посмотрите — девчонки же». Старлей гаркнул: «Не девчонки, а бойцы Балтийского флота!» После чего махнул рукой и устремился из комнаты. Он у нас строгий, но совсем не злой. Воевал на катерах, был ранен, тонул, теперь его назначили к нам. Кажется, не очень доволен. Но, по-моему, засматривается на мою Валюшу. Можно его понять: есть на что посмотреть. А Галя Вешнякова у нас самая старшая. Она перед войной окончила техникум, работала технологом на новом хлебозаводе в Минске. Когда в город вступали немцы, Галя с группой рабочих ушла пешком, намучилась на бесконечных дорогах под бомбежками, добралась до Воронежа. О флоте не помышляла, но, услыхав о комсомольском наборе, немедля пошла в военкомат. Она худенькая, невысокая, очень прямая — и физически и в отношениях с людьми. Лицо строгое, холодноватое. Комдив сразу назначил ее командиром отделения на береговую установку под названием «Ястреб». Это серия дымшашек, соединенных проводами с пультом управления. Галя будет дымить на Южной дамбе. Еще не знаю, что это такое. Некоторые девчонки называют Галю «мамой».