Мир тесен

Нам выдали прекрасные байковые белые портянки, но нам они ни к чему, — мы понаделали из них шарфики. А вчера видела: перед отбоем Галя Вешнякова достала свой «шарфик» из тумбочки и принялась вышивать на нем красные цветочки.

6 сентября 1942 г.

Дымим вовсю! Каждое утро (подъем в 6) после чая спешим в Александровский сад. Тут КП отряда. Получаем указания, разбегаемся по своим АРСам. Выводим машины из полуподземного гаража и — разъезжаемся по постам. У нас с Валей пост в Торговом порту, тут стоит у Угольной стенки крейсер «Петропавловск», его-то и прикрываем. Надо выбрать место в зависимости от направления ветра. Первое боевое дымление было 2 сентября. Внезапно начался артобстрел порта. Кричу Вале: «Включай насос!» А сама сижу рядом с ней и вся дрожу, но не от страха, а от мысли, что вдруг что то не сработает. Насос стучит, вот пошли клубы дыма. Да какие густые! Сразу заволокло крейсер. Лежим ничком возле машины, снаряды рвутся где-то близко, видим вспышки огня. Вот когда стало страшно. Мы же, в сущности, беззащитны. Но убежать или, тем более, уехать — невозможно. Ведь мы на виду у петропавловцев. Лучше умереть, чем сбежать. Дымили 17 минут. Это сказал нам капитан-лейтенант с «Петропавловска», вахтенный командир, который после артналета сошел на стенку, чтоб поблагодарить нас. Всего 17 минут, а мне казалось — не меньше часа. Сегодня дымили второй раз, но обстрел был недолгий, всего 6 минут. Когда он кончился, мы с Валюшей выскочили из кабины, в своих комбинезонах, кирзовых сапогах, а с крейсера нам машут руками, и такими героями мы себя чувствуем — куда там! Я заметила: на мостике один краснофлотец или старшина направил на нас оптику, стереотрубу, что ли, и рассматривает. Валюшу, наверно. Ну и пусть! Уже знакомый капитан-лейтенант интересно рассказал про крейсер. Он, оказывается, куплен в Германии перед войной, когда у нас с ними был пакт. Назывался «Лютцов». Его прибуксировали в Ленинград, но он был недостроен, и не хватало многих деталей, и немцы поставляли их неохотно, тянули время — ну, теперь это понятно. Кажется, так и не поставили гребные винты. Не полностью — боезапас для главного калибра (так называются тяжелые пушки). Плавать «П-вск» не может, даже притоплен как будто, и используется как мощная артиллерийская точка. И ведь какие мерзавцы фашисты! Продали корабль с замаскированными дефектами. На носовой башне разрушился ствол одного орудия во время стрельбы, на двадцать каком-то выстреле. Стали искать причину, нашли глубокую раковину (кажется, так он сказал), замазанную, закрашенную, потайную. И снарядов было мало, и тоже с дефектами. Между прочим, отсюда, от Торгового порта, рукой подать до линии фронта. С сигнального мостика крейсера видны в стереотрубы немецкие позиции. Здесь начинается Морской канал, еще в прошлом веке прорытый по мелководью до Кронштадта. Южная дамба ограждает часть канала. Там-то, на дамбе, сидит наша Галя Вешнякова со своим отделением. Прикрывает дымом выход кораблей из огражденной части канала. Самое опасное, часто обстреливаемое место. Уже год, как погиб Саша.

29 октября 1942 г.

Влипла в историю, хоть и не виновата ни сном ни духом. Дальномерщик, рассматривавший нас с мостика, втюрился в меня. Его зовут Коля Кимвалов, старший краснофлотец. Правдами и неправдами он скатывается с крейсера на стенку и бежит к нашему АРСу. Еще один Коля на мою голову. Такой белокурый крепыш с голубыми глазами и победительным носом. Москвич. Трепач. Но веселый. Развлекал нас с Валюшей морской «травлей». Я смеялась. Ах, не надо было смеяться. Но ведь скучно торчать с утра до вечера на стенке, вот петропавловцы нас и развлекают. Особенно этот Коля. Стал пытаться уединиться со мной. Но я не могу далеко отходить от машины. Начались признания в любви. Ох… Видите ли, мой смех вскружил ему, бедненькому, голову. Коля, говорю, ты все выдумал. Нет! Пылко уговаривает пойти с ним в увольнение. В Дом Флота. Там бывают танцы под радиолу. Жаждет со мной танцевать. Ужасно настойчив. А мне смешно представить себе, как танцуют старший краснофлотец с краснофлотцем. С трудом отбивалась от Кимвалова. Вдруг он исчез. День не сходит с корабля, второй, третий. Потом ребята из его БЧ рассказали: в стенгазете нарисовали Колю, как он разглядывает в дальномер двух девушек на стенке. Коля «психанул», сорвал стенгазету и разорвал в клочки. За что и получил десять суток «губы». Теперь сидит и, наверно, клянет меня: было бы за что сидеть. Неприятная история. Я попросила Лидочку Сакварелидзе поменяться постами. Она дымит в гавани. Обещала ей за это полплитки шоколада (нам иногда вместо табака выдают шоколад, это всякий раз крупное событие, ведь ужасно хочется сладкого). Но Лидушка — благородных кровей. Шоколад не взяла, согласилась на обмен «безвозмездно». А с комдивом мы это живо затвердили. Теперь дымлю у стенки Балтийского завода, там полно кораблей. Вот так и живем.

5 ноября 1942 г.

Вчера мы с Лидочкой и Галей, и еще с двумя девчонками были на комсомольском активе Ленморбазы. После доклада начальника политотдела объявили перерыв. Ходили по фойе, смотрели выставку рисунков флотских художников. Галя интересно рассказывала про Южную дамбу. Там у нее десять точек, на каждой — пять-шесть дымовых шашек, все соединены с пультом управления. Можно врубить рубильник и зажечь все шашки, можно — часть. Галя командир отделения, старшина 2-й статьи. У нее в подчинении несколько парней краснофлотцев, которые называют ее «мама Галя» или «майор». Оберегают ее всячески (дамба часто под обстрелом), заботятся. Но, хоть у Гали своя землянка, быт очень трудный. С мытьем, с постирушкой и т. д. Галя потрогала пальцем наши наглаженные (со стрелками) суконки и говорит: «Хорошо живете, девочки». Вдруг ко мне подошел замполитрука, круглая голова, короткая стрижка, и спрашивает: «Ты Марина Галахова?» Лицо знакомое, а узнать не могу. «Эх ты, говорит, девичья память. Помнишь, как устроила ночевать трех студентов во дворце Петра Третьего. Я Темляков». И делает лбом вверх-вниз. Вот по этому движению я узнала его. Мы сели рядом, поговорили, пока шли прения. Толя был на Ханко. Говорит, Коля Шамрай погиб в десанте у него на глазах. Лодку течением отнесло, прибило к ничейному островку, Коля мертвый лежал там в воде. Толя с Борисом Земсковым (тоже на Ханко! Все там собрались) пошли ночью на шлюпке и под огнем привели лодку с Колиным телом к себе на остров. Чуть не погибли сами. Колю похоронили в братской могиле. Мне стало грустно. Коля Шамрай нравился мне. Что-то в нем было такое, не знаю, как сказать… надежное! Ужасно жаль. А с Ханко уходили на кораблях, большой транспорт «Иосиф Сталин» подорвался на минах в Финском заливе, и мальчики опять чуть не утонули. Прыгнули на подошедший тральщик. Я вспомнила просьбу сестры Нины Федоровны, у которой погиб сын на переходе с Ханко. Никак не встречусь с отцом. Только перезваниваемся. Ему, между прочим, присвоили капитана первого ранга.

Бедный Коля. Бедный мой Сашка.

Вечером после актива показали спектакль музкомедии «Раскинулось море широко». Мне понравилось, хотя, конечно, в чем-то наивно. Яркий спектакль. Как давно я не была в театре!

9 ноября 1942 г.

Вчера приехали мы с Валей из гавани, было около 19 час., поставили машину, приходим домой. Ленка из управления хитро подмигивает: «А тебя гость ждет». У меня сердце упало: неужели Кимвалов?! Но это был Толя Темляков. Он тут учится на курсах, скоро станет командиром (или политруком?). Вчера был праздничный день, только мы, дымовики, вкалывали, и не зря: был обстрел гавани, мы дымили, осколком пробило «корму» нашей цистерны. А Толя уволился и вот пришел меня навестить. Пока нас не было, его развлекала разговорами Лидочка (она обожгла ногу кислотой, две недели провалялась в лазарете, теперь дома. Горюет, что прожгла шелковые чулки, которые где-то в городе выменяла за шоколад. Первый раз в жизни надела и сразу прожгла. Жалко, конечно. Шутка ли — шелковые чулки!). Ну ладно. Толя обождал, пока я поужинала, уплела пшеничку с камбалой. Чай с нами попил. Потом я отпросилась у старшины, и мы с Толей погуляли по бульвару Профсоюзов. По первому снежку. Вспоминали довоенное время. Толя говорит интересно. Он увлекался историей средних веков. Искусством интересовался. Оказывается, в Ораниенбаум тогда они приехали специально, чтобы посмотреть плафон Тьеполо «Отдых Марса». Я рассказала, как мы его свернули в трубку и отправили. Давно не доводилось мне вести такие разговоры. Не до них. Жизнь в общем-то грубовата. Она приправлена солью, а не сахарной пудрой.

25 декабря 1942 г.

Вот новость! Валя призналась мне, что второй месяц беременна. Я, конечно, замечала, что в нее здорово влюбился наш старлей. Но не думала, что у них зашло так далеко. Вот тебе и Валя-валенок! Милая моя Валюша, что же теперь будет? «А ничего, — отвечает она, слегка окая, — рожу ребенка». И я… ну, доверюсь дневнику… я позавидовала Вале.

1 января 1943 г.

Вот и Новый год. Начинается хорошо. Под Сталинградом наши разгромили Паулюса. Может, теперь и у нас на Ленфронте будет перелом? Но пока что фашисты остервенились и отыгрываются, что ли, на нас за Сталинград: участились артналеты. Мы дымим вовсю. Я обмираю под огнем. Слухи о сильных боях в районе Шлиссельбурга. Вчера был праздничный ужин. Наши коки умудрились испечь пирог из пшенки и яичного порошка с сахаром. Лидочка, наш комсорг, произнесла пылкий тост за победу. Вдруг встал Ваня Прасол из группы катерников, такой белый, и брови, и усы, будто льняной. «А я, говорит, хочу предложить за наших девчат. Они, говорит, молодцы. Разве им не страшно дымить под огнем? Если нам страшно, то как же им? А они дымят. Корабли Балтийского флота прикрывают. Я, говорит, слыхал, девчат прозвали эрзац-матросами. Я, говорит, тому в морду дам, от кого это поганое слово услышу». Девчонки захлопали, заплакали. Я вскочила, поцеловала Ваню в щеку.

18 января 1943 г.

Прорвана блокада! Прорвана блокада! Никогда не слыхала слов лучше этих! Южнее Ладоги пробит коридор к Большой земле. Сашка, милый ты мой Сашка, услышь сквозь землю, сквозь снег: прорвана проклятая!

24 января 1943 г.

Еще одна неожиданная встреча. У нас с начала января пост на наб. Красного Флота, недалеко от моста лейт. Шмидта. Тут стоит крейсер «Киров», флагман флота. Мы его прикрываем. Вчера сидим с Валюшей в кабине АРСа, я смотрю на тот берег, на Академию художеств, вспоминаю… Академия пуста. Эвакуировалась, по слухам, далеко на юг, в Самарканд, только сфинксы остались — будто стерегут здание. А тут, на набережной, работают матросы, кабель, что ли, тянут к Адмиралтейству. Валя говорит: «Чего загрустила? На вот съешь». И сует мне сахару кусочек. «Сама, говорю, ешь». — «Нет, говорит, мне солененького хочется». Мы засмеялись. Тут подходит один из этих кабельщиков, раскрывает дверь. «Марина?» Господи, думаю, кого еще принесло? Щурю на него глаза (что-то у меня стало со зрением, даль как бы расплывается). Высокий, с обтянутыми скулами, глаза серо-зеленые, невеселые, пристальные. Знакомые вроде. Узнала! Боря Земсков. Третий из дворца Петра Третьего. Но как он изменился! Был совсем мальчик домашнего изготовления. А тут! Он, конечно, про Колю Шамрая. Но я уже все знаю от Толи. Я обратила внимание: Боря поправил меня, когда я сказала, что знаю, как они с Темляковым ходили за Колиной лодкой. Был, говорит, третий с ними, Ефим какой-то. И еще я поняла, что Боря очень озабочен историей с подорвавшимся транспортом. Просил меня поговорить с отцом: была ли возможность отправить на помощь «Сталину» корабли? Там остались его друзья. Да, надо поговорить с отцом. Тем более, что у меня кончается тетрадь, и только на отца надежда, что он достанет мне новую. Хотела спросить Борю, почему он не на командирских курсах, как Толя, — но промолчала. Мало ли почему. У каждого своя дорога.

31 января 1943 г.

Вчера отец заехал за мной, я взяла увольнительную, мы поехали на Старый Невский. У отца была бутылка красного вина, банка американской колбасы — розовой, восхитительной. Царский ужин! Он подшучивал надо мной. Обращался: «товарищ краснофлотец». Усы у него еще больше поседели. Я спросила про гибель транспорта на переходе с Ханко. «Откуда ты знаешь?» — «От ребят, которые шли на нем, прыгнули на тральщик. А была возможность спасти тех, кто остался? Там, говорят, осталось тысячи три». — «Не было возможности», говорит. И вижу: явно недоволен. «На Гогланде, говорю, командир Ханко требовал от тебя послать корабли к транспорту, он еще держался на плаву». Отец уставился на меня, лоб в гармошку, усы торчком. «С чего ты взяла? Откуда знаешь?!» Я объяснила: Боря Земсков случайно услышал разговор на причале. «Какой Земсков?» Я объяснила. Отец налил мне и себе. Отпил из стакана. И говорит уже спокойно: «Какие у нас ведутся разговоры, никто знать не должен. В дела командования не вмешиваются. Поняла? Так и скажи своему Земскову». — «И все?» — «Да, все, — допил стакан. — Не один этот транспорт потерян. И спасти оставшихся там людей не было никакой возможности. К сожалению, в сорок первом мы понесли большие потери. — И, еще помолчав: — Могу тебе сказать. Есть сведения, что этот транспорт не затонул. Его дрейфом снесло к берегу, он сел на мель». — «А люди?» — спрашиваю. «А люди могли попасть в плен».

Сегодня написала Земскову в Кронштадт о разговоре с отцом.

1 марта 1943 г.

Прошел сбор средств на постройку катеров для флота. Я внесла 300 руб. — все, что у меня было. В воздухе пахнет весной. Однообразие нашей жизни угнетает. Дымим. Дымим. Иногда появляется Толя Темляков. Скоро его выпустят лейтенантом. Младшим. Мы гуляем по бульвару Профсоюзов. С ним интересно. Прощаясь, он делает робкую попытку поцеловать. Меня трогает его нерешительность, неиспорченность. Вчера сама поцеловала его.

Весна. Стало больше солнца. Боже, как хочется любить и быть любимой.

Часть третья Москитный флот

В понедельник 24 апреля 1944 года плавучий кран спустил со стенки, один за другим, катера, всю зиму простоявшие на кильблоках. И началась моя новая жизнь.

Вообще-то новая жизнь началась осенью, в октябре, когда, после долгой полосы неприятностей и передряг, осуществилась наконец-то мечта и я попал на бригаду торпедных катеров. (О передрягах расскажу в другой раз.) Меня взяли на БТК учеником радиста. И я, уже далеко не первогодок-салажонок, а стреляный воробей, старший краснофлотец по четвертому году службы, смирив уязвленное самолюбие, пошел в ученики. Всю зиму я тренировался в радиоклассе. Под строгим взглядом главстаршины Пронозы Гарри Петровича я стучал ключом, добиваясь, чтобы знаков в минуту было передано никак не меньше, чем положено по нормативу (желательно — больше). Я принимал морзянку на слух, с пищика, и с благодарностью вспоминал Виктора Плоского, который в свое время ужасными издевательствами изощрял мой слух и подстегивал руку. Надев телефоны, то есть наушники, я держал учебную связь с лопоухим первогодком из молодого пополнения, сидевшим в другом углу класса. Я затвердил правила радиообмена, как имя любимой женщины (выражение Пронозы, считавшего себя великим сердцеедом). Разумеется, изучил все действующие виды раций, научился заряжать аккумуляторы, перебирать умформеры. Вы понимаете, я никак не мог позволить себе быть плохим учеником — с моим-то стажем флотской службы. Я вовсю старался стать хорошим учеником, потому что это был единственный способ избежать насмешливых улыбочек матросской общественности. Вообразите сами, мыслимо ли это — ученик-перестарок, которому туго дается специальность? Ну вот.

Итак, всю зиму я усердно занимался в радиоклассе на базе Литке, что в нескольких километрах к северо-западу от славного города Кронштадта. Тут была береговая база бригады торпедных катеров — группка одно — и двухэтажных темно-красных домиков на скудном котлинском берегу. Лишь изредка я отводил душу у старого друга Ивана Севастьяновича Шунтикова в лазарете. Иоганн Себастьян, сощурив скифские глаза, наливал мне в кружку немного спиртяги. Мы выпивали тайком от начальства и, разогретые изнутри, вели разговор о Гангуте, о Молнии, об Ушкало и его новой жене Шуре Безрук, и о желательности скорейшего перехода с зимней продовольственной нормы 1–6 на летнюю 1-а.

Между прочим, от Шунтикова (а он от Ушкало) я узнал о неудачном десанте, высаженном недавно, в феврале, на эстонское побережье Нарвского залива. Батальон морской пехоты сумел с ходу прогрызть сильную немецкую оборону на западном берегу реки Нарвы (на этом рубеже остановилось наступление Ленфронта, прекрасно начатое в январе снятием блокады), — десантники сумели пробиться к желдорстанции, а войскам фронта продвинуться им навстречу не удалось. В батальоне было много бывших гангутцев, в их числе мичман Щербинин, который, отбыв срок в штрафной роте, командовал в десанте взводом. Шесть дней десантники дрались с отчаянной храбростью — и легли все, почти все, и Щербинин тоже, прихватив с собой на тот свет сотни фашистов. Митя Абрамов, израненный, с обмороженными руками, наткнулся в лесу на нашу фронтовую разведку, его переправили в Питер, от него и еще от двух-трех уцелевших и пришла печальная весть в Кронштадт, в 260-ю отдельную бригаду морпехоты.