Мишка Forever

– Всё равно круто! А ещё напишешь?

– Уже пишу. Правда не книгу, это скорее статья будет. И название уже придумал. Хочешь, скажу по секрету? И чтобы никому...

– Хочу, а почему по секрету?

– А чтобы название не спёрли! Название такое, Мишка, - что ты! Любой бы рад был...

– Какое? Ну же, Ил, не тяни, говори!

Я воровато оглядываюсь по сторонам, быстро притягиваю Мишку за голову к себе, и таинственно шепчу ему в ухо:

– Называться это будет: "Обеспечение Римской армии в дальних походах при отрыве от баз снабжения. Эпоха усыновленных императоров и Антонинов."

Я откидываюсь от мальчика, смотрю в его глаза, а в них поднимается весёлая серая волна.

– Ты гонишь, да? Ой, Ил! Я хотел сказать, - ты меня разыгрываешь? Прикалываешься надо мной, да?

Обидеться мне, что ли на паршивца? А какое волшебное чувство, - будто мне тринадцать, и будто этого парня я всю жизнь знаю...

– На кой это мне надо, сам вот подумай, напряги мозжечок свой! Гонишь... Твоё счастье, что спят все, а то бы всыпал я тебе, неделю бы ты потом стоя спал! Как боевая лошадь... Ах, ты ж! Сок убери! А ну кончай, блин! Мишка, дрянь такая, я ж тебя подушкой задушу! Вот так вот. Это и есть преимущество опыта перед молодостью. Ой! Ну, всё, - будет тебе щас фотофиниш!

Мы с Мишкой Шиловым возимся, боремся, щипаем друг друга, захлёбываемся сдавленным смехом, и всё это совсем тихо, спят же все, да и никто нам сейчас не нужен.

Боги! Чувства, чувства! Сколько мне сейчас лет? А Соболев, точно гад. Ведь у него с Егоркой наверняка также всё, - и чего же он молчал? Это же так... Сколько мне лет, - неужто я снова мальчишка? Гладкая кожа Миши, - будто полированный металл с нежной текстурой, японцы зовут это "хада". И я снова мальчишка, - любящий, верный, нежный и горячий... И я снова самолётик, только мотор у меня теперь, - это вот этот бьющийся между моими сильными крыльями мальчик...

– Всё, Ил, всё, хорош, а то я точно орать начну!

– То-то! Сдаёшься, значит?

– Щас! Я никогда не сдаюсь, это перемирие просто, понял? А потом, днём, при лётной погоде, я те такое покажу... Всё, Ил! Ладно, не покажу, если не хочешь.

– Попробуй только не показать, я тебя Борьке скормлю! Ладно, перекур.

Я убираю с ног сбившееся в кучу одеяло, встаю и иду к столу. Закурив свою ментоловую Sherman"ину, я усаживаюсь прямо на столешницу, - мне же снова тринадцать!
– и, болтая ногами, с удовольствием смотрю на Мишку. Тот снова сидит по-турецки, взъерошенный, раскрасневшийся, глаза сверкают серой сталью, прямо на зависть всем моим клинкам. И кулаки упёр в колени. Ну, точно, - Ёритомо перед битвой! Я даже присвистываю в восхищении.

– Сиди! Сиди, Мишка, не шевелись...

– А чё? Таракан, что ли, на мне?

– Сам ты... Сиди, сказал.

Я подхожу к витрине, беру с подставки шлем и, подойдя к Мише, осторожно покрываю им голову мальчика.

– Банзай!
– выдыхает паршивец, выбросив вперёд и вправо сжатую в кулак руку.

– Банзай, - соглашаюсь я.
– Полный банзай.

– Вот бы сфоткаться так, - Миша вопросительно смотрит на меня.

– Да запросто, только не сейчас, камера у Вадьки в комнате. Утром я тебя в полный доспех одену, и сфоткаю. Как тебе идея? Понятно, ничего не говори... И фотографии сразу же распечатаем, дома покажешь, и друзьям тоже.

– Как это, - сразу?
– Миша сдвигает шлем с глаз.

– У меня камера цифровая, - я киваю головой в сторону компьютера.

– Круто! Все лягут! Не детская фотка будет. А шлем не очень удобный, если честно.

– Какой есть. Кабуто. Шлем по-японски, - кабуто. Этот именно, - оки-тэнугуи-кабуто.

– А ты японский знаешь?

– Нет, куда мне. Терминологию оружейную знаю, а язык нет.

– Так надо учить! Что ж ты, Ил?
– укоризненно заявляет Мишка, и снимает шлем.

– Вот сам и учи! Указывать он мне тут ещё будет! Ты вот какой язык учишь?

– Английский, какой же ещё!

– Вот давай и японский, до кучи, а я посмотрю.

– А если вместе?

– Отстань, Мишка, старый я уже.

– Вот теперь ты точно гонишь! Старый он. Дедушка Илья, - тоже мне!

– Знаешь, Шилов, всегда мне было интересно узнать, - как японский шлем держит удар европейской булавы...

Мишка смеётся, довольный. Я забираю у него шлем, усаживаюсь к нему на диван. А он приваливается к моему плечу, - теперь уже сознательно. Сделал мальчик выбор... И я тоже сознательно, вовсе не таясь, не скрывая желания и нежности, обнимаю его. И нежности всё же больше, чем желания и чувственности. И я не удивлён, - всё ведь у нас с эти мальчиком ещё впереди. Всё будет, - и первый глоток, и опьянение счастьем после первого глотка, и всё то, что не поддаётся ни описанию, ни анализу. Чувства, это чувства. А сейчас меня топит нежность и Любовь, - как всё быстро и как я этого ждал, оказывается.

– Мишка, - шепчу я мальчику в русую макушку.
– А ведь я ждал тебя. Не вскидывайся, - чего ты? Ждал... Я не знал, что это ты будешь, не знал, что ты будешь такой вот. Но как я тебя ждал...

– Да, Ил. Выходит, что и я тоже... Ждал, а сам и не знал, чего ждал. Прикинь, сам не знал, и тут ты! Скажи, а как всё будет?

– Как? По разному, наверное... Но всегда теперь всё будет у нас хорошо, - мы же хорошие люди. А главное, всё будет так, как мы захотим. Да ты не грузись, всё ведь решено уже. Судьба, брат, тут не поспоришь, да и не надо тут спорить. Ты запомни только, - я никогда ничего не сделаю такого, отчего бы тебе стало больно, плохо, и даже просто неуютно. Всё, что для тебя хорошо, - хорошо и для меня. И вот ещё что. Когда мы вдвоём, то ты всегда главный. Понял?

– Здорово! Ты не думай, Ил, я ведь не наглый, и не жадный я. Не думай. Я понимаю, что значит, - главный. И почему главный, когда вдвоём только...

– Я не знаю, что ты понимаешь, а потому скажу, почему. Когда мы вдвоём, главный ты. Когда с нами Вадька, - главный он. Когда Соболев, тогда главный Соболев. Я так живу, и ты тоже можешь жить так. Хочешь?

– Да. И всегда хотел, оказывается. Погоди, а когда же ты будешь главный?

– Да всегда! Ты что же, не понимаешь? Сам суди, это же я позволяю вам быть главными, - выходит, что я всё-таки главнее!

– Ты... Ты ещё и хитрый, ни фига себе! Ну и ладно, один чёрт, я-то хоть и по званию, но главный, сам сказал! Ой! В ухо плюну! Ил, так же нельзя, не предупредил... Мама, я дяде Мише пожалуюсь! Ах, ты... Ты чё, это ж нечестно, - руки в одеяло закрутил! Ну, смотри, Ил! Сам начал. Я тогда с Вадькой сговорюсь, понял? И с Егорычем, и с Борькой ещё. Полный абзац тебе тогда будет! Ага! Боишься? Сразу бы так. А то руки он в одеяло завернул...

Наши лица совсем близко, последние слова Миша шепчет мне уже прямо в губы. Мы замираем на секунду, Мишка вытаскивает свои ладони, зажатые меж нами, и кладёт их мне на затылок. Коротко, властно, - он же главный, - Мишка тянет меня к себе, губы в губы, сердце к сердцу. В голове проносится лишь: - кто ж из нас первый?
– и огромная изумрудная волна....

Я сквозь волшебство первого раза смутно удивляюсь умению Миши, его ловкости в этом самом сложном в мире танце... Дети века...

– И-ил...
– выдыхает Мишка, - Ил, никто не зайдёт?

– Никто... Хочешь, дверь запру?

– Да ладно, пусть...

– Ты где так целоваться научился, паршивец?

– Сам ты! Балда, мне ж четырнадцать, у меня всякое было, потом расскажу.

– Конечно потом...

Я, не сдерживая себя больше, впиваюсь в Мишку Шилова. Облака, прорезаемые молниями, вспышки первого раза. Тело мальчишки начинает звенеть в моих руках. Аккомпанемент. А Мишка ведёт в этом танце. Он стягивает с меня футболку, - мы отрываемся друг от друга, чтобы стянуть её совсем. Ёлки, я же старше! Я берусь за мальчишкины бёдра, я пью из блюда его живота, - вот так, плавки прочь. Стройные античные колоны бёдер, антаблемент лобка, - и вот он, трепещет, гордо, важно и застенчиво. Он, - главное на земле оружие и главная пацанячья тайна. И теперь эта тайна доверена мне, теперь этот извечный клинок в моём арсенале.