Мистерия Дао. Мир «Дао дэ цзина»

Китайские прорицатели, каковыми являлись многие даосы, вовсе не предсказывали будущее, которое ещё должно когда-то случиться. Они говорили фактически о том, что уже есть, ибо всё пребывает в бесконечном «сегодня». Таково и слово «Дао дэ цзина» — оно говорит о вечном в повседневном, и мы не можем отличить то, что уже случилось, от того, что ещё произойдёт. Здесь и будущее, и настоящее, и прошлое разворачиваются одновременно. Человек живёт в своём прошлом, уже прожив своё будущее. Это — пред-данность Космоса.

Мы предположили, что «Дао дэ цзин» заключает в себе в определённой степени оптимальную для данной традиции форму текста, благодаря которой становится возможной передача знаний о духовном единстве мира. Здесь каждая мелочь играет роль: построение фразы, расположение и даже написание иероглифов. Напомним, что в Китае пользуются рисуночной письменностью, иероглиф состоит из частей — графем, каждая из которых может иметь своё значение. Человек может воспринимать иероглиф и как картину, эмоционально воздействующую на сознание., Так, например, иероглиф «Дао» состоит из-графемы.»идти (бежать) с остановками» и графемы «голова», «впереди», поэтому всё вместе может восприниматься как «то, что предшествует всему», «то, что идёт впереди всех ве!цей» и т. д.

Язык Лао-цзы лаконичен, парадоксален и метафоричен. Он намекает на смысл, принципиально отказываясь его обнажать, — ведь смысл заключён не в словах, а в том, насколько способен читающий сделать волевое усилие над собой в поисках истины.

Обладает ли автор трактата той полнотой истины, на которую претендует? Да и может ли кто-либо вообще обладать этой полнотой истины, не отличимой от самой изначальной сути человеческой (а равно — и небесной) природы?

Однако в том и состоит особенность китайского древнего трактата — всегда афористического и во многом мозаичного текста, — что на столь решительное утверждение его автор и не замахивается. Да он совсем и не автор, а лишь составитель. По сути, Лао-цзы ничего не утверждает, но лишь передаёт, повторяет услышанное. Он как бы намекает, на то, что передаёт услышанное от других, а нам самим решать, есть ли здесь истина.

Количество слов сведено к минимуму, составитель трактата использует их с каким-то мистическим трепетом, сверяя каждую фразу с внутренней истиной космоса, — и благодаря этому читатель вдруг оказывается со-бытиен с житием космоса. Как-то австрийский философ, лауреат Нобелевской премии Элиас Канетти заметил: «Следовало бы уметь сказать это в столь немногих фразах, как Лао-цзы или Гераклит, а пока не способен на это, значит, на самом деле и нечего сказать». Воистину, автору древнего трактата «есть что сказать». Может быть, именно поэтому он молчит о самом главном?

Слова древнего мистического текста не глаголят истину, более того — они даже не содержат самого, сакрального знания, ибо его суть словам не подвластна. Это как бы слепки с внутреннего мира, его проекции вовне, некие «отражения в воде», столь же точно передающие форму вещей, сколь и причудливо-обманчиво искажающие её. Здесь — ритмизированная речь, постепенно переходящая в бубнение, внезапные перескоки с темы на тему, — он слышал об истине, а теперь передаёт, но не её, а просто слова.

Перед нами раскрывается особый тип трактатазеркала, в котором каждый видит то, над чем думает, ощущает то, что способна пережить его душа. «Дао дэ цзин» не обладает окончательным смыслом или единственно возможной точкой зрения на мир внешний и внутренний. Он раскачивает душу, заставляет её вибрировать, не определяет истину, но наталкивает на неё. Не случайно Ван Би усмотрел во многих параграфах текста прямые наставления императору, другие же видели отвлечённые рассуждения о «человеке целостных свойств», далёкого от суеты двора властителя, третьи считали, что «Дао дэ цзин» отражает представления служивого люда, потерявшегося в своём времени, ищущего истину лишь в «сокровенном» и пытающегося через неё открыть мир для правителя государства.

В китайском тексте слова играют роль, лишь покуда они являются путеводными вехами. Крайне размытое и двусмысленное или, вернее, многосмысловое поле их значений не позволяет сознанию задерживаться на словах как на мелочной конкретике. Ведь просветлённость сознания есть именно свобода разума и духа от всяких конвенций языка и культуры. В какой-то момент универсальное становится личным — наступает «единосердие», «самозабытие». Текст отбрасывается, как нужный, но уже отработанный материал. Дальше — лишь поле личного опыта, так как импульс текста уже воспринят.

К сожалению, всю эту полифонию обертонов «внутреннего» текста невозможно передать на другие языки. Для этого просто пришлось бы составлять новый текст и, кстати, в западной традиции существует немало мистических или медитативных текстов, например, в гностической традиции, где сохраняется правило антислова, антизнания, метаязыка. Например, в апокрифе «Гром. Совершенный ум», читаем: «Я знание и незнание. Я стыд и дерзость. Я твердость и я боязливость. Я война и мир. Почитайте меня! Я презираемое и великое» [32, 309].

Правда, всегда существует соблазн сделать текст более «китайским» и экзотическим, более «красивым», причём варианты таких переводов существуют. Но сила текста кроется именно в его «красоте без прикрас», в безыскусной недоговорённости, разъясняющей больше, чем долгие объяснения. В равной степени данный вариант перевода ни в коем случае нельзя считать академическим, снабжённым всеми возможными комментариями и трактовками разночтений. Наша задача заключалась в ином.

Увы, нас приучили писать помногу, долго, тяжело и скучно, спотыкаясь о частоколы слов. Западная философия во многом основана на силе литературного слова — вспомним хотя бы блестящих философов-писателей Вольтера, Ницше, Монтескьё и даже мистика Кастанеду. Лао-цзы же внешнюю пресность выражений заменяет внутренним богатством мысли. «Дао дэ цзин» поэтому не трудно читать, но его понимание западными читателями сталкивается с рядом трудностей. Автор даёт ответы на те вопросы, которые ещё не родились в нашем мозгу и которым, может быть, даже не суждено будет возникнуть.

Это — не-наши ответы на не-наши вопросы. И здесь причина заключена не столько в этнической несхожести мышления и выражения, но в том, что мысль «просветлённого человека» как Запада, так и Востока стоит намного выше обыденного сознания. Обратим внимание на одну характерную особенность: в Библии и «Дао дэ цзине» немало параллельных мест.

Что это — ещё одна загадка? Неизвестный нам «контакт мудрецов», приведший к заимствованию целых выражений? А может быть, диалог культур Востока и Запада идёт именно на уровне духовной, внесловесной, неявной передачи могучего животворного импульса Мудрости? И зеркало, в которое мы вглядываемся, чтобы познать себя, оказывается «тёмным зеркалом», отражающим нечто непознанное в нас самих?

Мир «Дао дэ цзина» — это мир ненастоящий, вечно убегающий, символический, но именно благодаря этому он опосредует собой полноту истины. Знание трактата распластывает саму природу, диффузирует её до абсолютного ничто, до «расплывчато-туманного» и «туманно-неопределённого», до сплошной темноты и одновременно «слепящего сияния» Дао. И в этой символической перспективе, казалось бы, вотвот должно проступить «бытие истины», нечто доподлинное, единственно верное в жизни культуры. Но нет — каждый раз конечное и абсолютное оказываются не то что невысказанными, но даже не намеченными абрисом, остаются где-то «за кадром» — за словом и даже за мыслью.