Миткалевая метель
Шрифт:
Приуныли веселые мастерки. Беляй говорит:
— На этого живодера на живого никогда не угодишь. Со света нас сживет. На то и взял к себе, на погибельную мануфактуру.
— Бежимте! — шепчет Грош.
— Хоть бы Волжанка-служанка помогла нам! — говорит Гусь.
— Ничего, братцы, не тужите! Надо будет — и Волжанка откликнется, — утешает Балабилка.
Так они умаялись, что на ногах еле стоят. В полночь вышли из ткацкой, как пьяных шатает.
Балабилка с молодцами прямо с мануфактуры на Волгу. Из-за леса — желтый лоб месяца. Над лугами туман белый, как завеса. На крутом берегу, рядом с Волгой-то,
— Эх, братцы, тонка нить у хозяина нашего, а прочна — крепче цепей железных… Ай, охота мне сигом в Волгу, белой рыбицей по волнам, да то низом, то поверх всех сетей, в обход всех снастей в широкое море Хвалынское! Где же он, для нашего брата свой, обжитой угол на земле? — гаркнул Балабилка.
Вприсядку да вприскок, вздохнул поглубже и, как чайка, со всего лету-маху в парную воду вниз головушкой. На зыбучих волнах около бережка — пенный след. А он уж эвон где — почитай, на самой середине!
— Ух, братчики, гоже! — гудит Балабилка. — Всем нам мать родная Волга-матушка. И питьецо у нее для нас и кормленьице, а коль жить не по душе — так и вечный покой.
Словно дикий селезень, полощется Балабилка: то на один бок, то на другой перевернется, а то ладонями над головой хлоп-хлоп.
— Эй, матушка-Волга, ждать своей доли нам долго ли?
Или бор вековой на том берегу, или красавица Волжанка-служанка вроде бы с ответом:
— Недо-ол-го-о-о!
— Чу, ребята, без обману, без утайки! Недолго! Волга отвечает! Знать, где-то здесь, поблизости, наша Волжанка-заступница.
Где раздолье, там и Балабилке веселье да приволье. На минуту, да своя воля! Товарищи — к нему на стрежень, брызги радугой над ними, звонкой россыпью. Молодцы друг дружку на плечи да через голову — в воду. Эй, гей!
До самой полуночи на их голос: «Ждать нам долго ли?» — кто-то отзывался им:
— Недол-го-о-о-!
Оделись. Стоят на берегу около ракитова куста, любуются на Волгу. Вдруг что-то в траве блеснуло. Не огонек ли? Да нет, это камешек-светляк, словно от луны осколок.
Балабилка поднял его, кинул в воду. Что-то зазвенело, будто ударился камешек о дверь хрустальную. В этот миг зыбкая волна отхлынула от берега, перед ними и впрямь — хрустальная дверь.
Дверь отворилась. Очутились молодые мастера в светлой пряльне, такой, что никогда до этого видеть им не приходилось.
Уж не Волжанкина ли потайная светлица?
Видят они, ходят по той светлице четыре девушки — одна другой краше. Первая, черноглазая, станет леи чесать — волоконце к волоконцу укладывает; вторая, русая коса, синие глаза, веретено возьмет — само оно в руке поет; третья, невеличка, круглоличка, нитку крутить примется — по нитке веселые блесточки мечутся. А четвертая — сама Волжанка — за распорядительницу между ними.
Тут и сказали ткачи-узорщики этим девушкам-красавицам о своем несчастье. Мол, выручайте нас, коли можете, а то купец живыми вгонит в гроб: не угодишь на него. А на каторгу — неохота.
Подает Волжанка небольшой белый скаток 34 , говорит:
— Когда трудно будет, возьмите это полотно и скажите: «Раскатися, полотно, встань, высокое окно!» Из окошка скаток бросьте, я явлюсь к вам на подмогу.
Катнула она белый камешек по полу,
он ударился о хрустальную дверь, и снова молодые мастерки очутились на берегу.34
Скаток — скатанная полотняная лента.
Высокая волна шумно легла на свое место.
После купанья идти больше некуда, кроме как в свой клоповник. Вокруг барака — частокол, а на нем рогатки железные да гвозди.
У ворот — хозяин с жердиной в руке. К Балабилке:
— С кем это у вас каждый вечер ауканье?
— Это не мы, кто-то с Волжанкой-служанкой перекликается.
— Ты, затейник, смотри у меня со своим языком! К каждому слову Волжанка да Волжанка. Что она вам, мать родная?
Балабилка в ответ:
— Да не чужая. В случае, она и заступница, и выручаловка.
— Тебя бы по загорбку еловой выручаловкой! — Купец пригрозил жердиной.
Ночью в бараке храп. Нары в два яруса. Балабилка с боку на бок ворочается, доски скрипят; не до сна ему, не до лежанья.
Луна за окном. Узор занятный в уме у Балабилки. Кому от узора прибыль, а ему одна забота. Другому бы и горя мало — что рисовальщик навел, то и выткал: мол, худо ли, добро ли. А этот — нет, не такой, у него любое дело с сердцем в обнимку.
Мартьян спросонья сбегал к шайке, что в углу под рогожей, испил, нос и борода мокрехоньки.
— Ты что, Балабилка? Опять не уснешь? Экий полунощник!
— Не до спанья…
— О чем же думаешь, мечтаешь?
— Так что-то… всякие картины перед глазами… А ты что кричал во сне?
Мартьян ему на ухо:
— Сон лихой привиделся, и сейчас еще в жилах дрожь. Будто опять мы с тобой стоим против страшной плахи, на том самом знакомом месте. На помост ведут смельчака — вожака любимого. Как он тряхнет плечами — и полетели с помоста палачи. Все вот слышится его голос, как, бывало, под Оренбургом: «Эй, чубатые, кудреватые, что задумались? Коли это да не воля, так чего ж вам боле!..»
До самой зорьки прошептались под хламидой Мартьян с Балабилкой.
Раненько на заре тюрей 35 заправились — опять в ткацкую, к стану. На веревочках — грузильца: железки да камешки, как мониста на цыганке. Балабилка узор в левую руку, правой за батан, считает:
— Один, шесть, пятнадцать, двадцать пять!..
Переборщики — за веревочки. Так изо дня в день, дотемна…
Злой-презлой, хозяин ворвался в ткацкую — копейку потерял, начал махать треххвостой плеткой.
35
Тюря — кушанье из накрошенного хлеба с квасом или водой.
Не стерпел огневой Балабилка, вырвал у него плеть, раз через коленку — черенище пополам — и в окно выбросил…
— Ах ты такой! Ты не мастеришка, ты возмутитель! Всех на цепь посажу! — бросился купчина вон.
Надели ткачам на ноги железные цепки. Стали их водить на работу под стражей. А чтобы через окно не убежали, велел хозяин передвинуть стан за высокую каменную стену.
Грозит купчишка неугомонный:
— Если к завтрему же мне кайму семицветную не сготовите, как моей душе желательно, — всех велю пороть!