Миткалевая метель

Катит Митряшка и песенку распевает, ту самую, что в веселый час отец певал на праздниках или когда летом с фабрики идут:

У батюшки, у матушки Хороши больно ребятушки: Не лежат на печи, Все фабричники-ткачи! Как на фабрику пойдут, Звонко песню запоют Про калинушку, Про малинушку, Про московски калачи. Что за парни, за ткачи! А как с фабрики идут, Не гуторят, не поют Про калинушку, Про малинушку, — Ломит спину, ломит грудь, Так и хочется уснуть. У батюшки, у матушки Хороши больно ребятушки!

У самых железных ворот остановился полозок. Минута в минуту поспел Митряшка в мотальную. Ждут его и машинка, и шпульки, и порожняя боронка. Заглянул в ткацкую, где пара отцовских станков стояла. Отца нет еще. Где он? Опять опоздал — теперь от хозяина не открестишься. Чего доброго, выгонят отца с фабрики, а все через кого? Через Митряшку: он свалился с салазок.

Обмер Митряшка, как увидел, что Садофий ведет к Патрикеевой паре незнакомого ткача.

— Посмотрю еще, ткать умеешь ли. Заступай, пускай станки. Больно у лентяя Патрикея масленица широка. Теперь будет знать. Походит без шапки по конторам, покланяется.

Ушел хозяин. Глядит Митряшка издалека: не тут-то было — как ни старается новый-то работник, но станки отцовы пустить не может. Позвали мастера, и мастер-то не может. Другого ткача от ворот привел Садофий, а у того еще хуже. Что за притча такая? Садофий и мастер не поймут. «Какую-нибудь гаечку унес с собой Патрикей», — решил Садофий. Так и оставили станки.

Как ушли от станков, Митряшка шмыгнул к ним, вставил шпульку дареную — и начал станок сам работать, сам челнок летает. Митряшка — к своей машинке. И колесо-то у него само вертится. Сама пряжа ровненько наматывается на шпульки. За отцовой парой он зорко приглядывает; как початок 42 сходит, подбежит к шпульке, сменит, сам опять к своей мотальной машине. И там и тут — дело-то идет, да, гляди-ка, получше, чем у других. У отца на миткале ни подплетины, ни проточины 43 , у Митряшки на нитке ни узелка, ни сукрутинки.

42

Початок — уточные (поперечные) нити, навитые на шпулю, которая вкладывается в челнок.

43

Подплетины, проточины — вид брака на ткани.

Патрикей, ног не чуя, бежит к воротам прямо с санками и сундучком. Из конторы навстречу ему Садофий в волчьем тулупе, в шапке-ермолке, как у благочинного.

— Эй ты, пьяница разгульная, постой! — кричит Садофий. — Ты чего станки поломал?

— Я не ломал, — ничего не понимает Патрикей.

— Как не ломал? Пойдем, я тебя носом ткну.

Пошли. У Садофия после обжорной купеческой-то масленицы еще хмельной мутью свет застилается. Встал он, как баран около новых ворот, и не поймет ничего: оба станка Патрикеевы ткут; на навивалках больше, чем у других ткачей.

Протирает Садофий осоловелые глаза:

— Бознат, что деется! Давеча стояли — мастера станки не слушались, а сейчас ткут. С чего бы это им вздумалось?

— А я им наказывал, когда уходил: дорога-то плохая, так вы, мол, в случае чего не ждите меня, сами тките, — поясняет Патрикей.

— Диковина! — разинул рот хозяин.

— Какая ж диковина? У нас, у ткачей, такой обычай: коли время есть, можно и за станком товарища приглянуть.

— Ну ладно, тки, а вечером зайди в контору, я еще погляжу, — буркнул Садофий себе в воротник и ушел.

Митряшка подлетел к отцу:

— Тятька, я раньше твово пришел! Тятька, не тужи, это я твои станки пустил. Тятька, теперь и нам полегче станет. Ужо домой пойдем, я тебе все скажу. Пока молчи, никому не сказывай.

И отбежал опять веселый к своей мотальной.

В лесу той порой падал снежок. Уж потерялся под порошей Горностайкин след. Усердный стукальщик-дятел стучал по осиновому дуплу своей громкой колотушкой, как набойщик по верстаку. Горностайка брала в лапку смолу янтарную, натирала смолой полозок-поскользок, чтобы подать его вечером к воротам фабрики, когда Митряшка с отцом выйдут со смены.

Узорная веретеница

Сидела бабка, старая пряха, у оконца; пряла-пряла, на месяц поглядывала. А веретено словно ожило: само в руке крутится, жужжит, как бы нашептывает. Заслушалась пряха.

Веретено меж тем жужжало да жужжало, старину сказывало…

…Не в чужом царстве, не за тысячу верст, а, можно сказать, посередине Русской земли дело было.

Жил в большом торговом селе, на мастеровой слободке, за оврагом, ткач Вахрамей. На взгорье под высокой черемухой стояла его изба. Было у Вахрамея трое сыновей: Корнейка черноглазый, Филипка конопатый да Иванушка. Корнейка — первенец, Филипка — средний, Иван — последыш.

Растут сыновья помаленьку, отцу с матерью на радость. Как же, подмога! Стал отец наставлять сыновей своему ремеслу. Ванюшка от старших не отстает. Да больно он тих. И что он ни скажет, что он ни спросит — всегда один ответ ему от братьев:

— Сиди уж, молчал бы лучше.

Ну и молчит Иванушка. Другой раз молвит отец:

— Что вы ему выговорить не даете? Чем он хуже вас?

А те оба в один голос:

— Молчун он, простофиля, а с простофили и спрос невелик.

Отец в толк не возьмет, почему же Иван простофиля. Вроде ничего такого не приметно за ним. Только тих да уступчив. А когда примется мотать пряжу, так получше и побольше братьев сделает.

Отец нерадивых пошугивает:

— Вон как Ванек старается! А вы дремлете за работой…

Ленивым братцам такой попрек в укор, в обиду. Может, через это-то они и недолюбливали Ивана. Выбегут на лужайку под окно потешиться в бабки, Ванюшку не принимают в игру. Он за бабки, а братья кричат:

— Иди, ворона, где тебе угнаться за нами!

Вот раз сели все за станки. Иван и говорит отцу:

— Если бы я всех сильнее был, кривду бы искоренил, на всей земле правду утвердил. А если бы мне найти челнок-летунок да самотканый станок, я столько бы напрял, наткал, что всех бы одел.

Братья захихикали:

— Чего он захотел!.. Да с твоей ли головой думать про такое, мечтать? Сиди уж лучше… Мы вот думаем, как бы нам самим нарядиться…

Как-то раз Вахрамей понес тканье на торжок. Продал да и купил Ванюшке шапку меховую с красным околышем. Увидел Корнюшка обновку, начал крутиться волчком около отца:

— Тятька, подари мне эту шапку! Я полотна зимой настить понесу, а Ваньке все равно ходить некуда, он дома-то и без шапки хорош. Я ему свою отдам.

К слову молвить, какая уж она, Корнейкина шапка? Ношена, ношена, перелицована да и за сундук брошена. Отец не знает, которого же из них уважить новой шапкой. Корнейка, правда, ходит с отцом полотна расстилать по снегу.

Пораздумал отец, спрашивает:

— Тебе, Ванек, или ему?

— Кому хочешь, папаня, — отвечает Иван.

— Знамо, мне! — кричит Корнейка, подпрыгивает.

Так и уступил родитель шапку с красным околышем Корнюшке.

Отлучился отец из избы. Корнейка сучит пряжу, сам озорует, язык кажет Ванюшке: что, мол, ловко я тебя обыграл? И в моей рваной шапчонке пофорсишь. Ты ведь все равно простофиля, а с простофили и спрос невелик.

Однажды пошел Ванюшка погулять. Дело-то к весне уж. На березах под окнами грачи гнезда вьют. Пульнул Ваня рваную шапчонку на березку; застряла она в сучьях рядом: вот тебе, грач, и гнездо готово, не трудись — хозяином садись.