Млечный Путь №1 (1) 2012

Разумеется, эмоции играют в творческом процессе роль амбивалентную. С одной стороны, они образуют силы, облегчающие процесс мышления, помогающие ему, ускоряющие, придающие ему собранность, облегчающие связь и конструирование текста. С другой стороны, нарастая, уменьшают самопознание, затрудняют объективную оценку; хорошо известно, что эмоциональная симпатия к фиктивному персонажу зачастую вступает в конфликт с основным направлением уже ситуационной схемы событий. Наконец, мне кажется, это именно они стоят в самой тесной связи с тем, что в критике принято популярно именовать «авторскими привязанностями», то есть постоянно повторяющимися в его творчестве мотивами. Анализируя собственное творчество, я могу, в качестве примера, сослаться на увлечение «псевдонасекомыми», которые уже появлялись в «Астронавтах» (хоть на поверку оказались лишь микроносителями информации), а в полную силу, развернутым фронтом, вновь появились в «Непобедимом». По неизвестным причинам насекомые кажутся мне с самого раннего детства наиболее удивительными, наиболее «нечеловеческими» формами живого мира. Таким образом кроме «логично-комбинаторного» аппарата в голове одновременно действует – чаще всего связанный с ним – «аппарат эмоций», или, быть может, лучше следовало бы сказать: кроме интеллектуального фактора в процессах управления и регуляции, являющихся основой мышления, весьма большую роль играет также фактор эмоциональный, причем оба взаимовлияют друг на друга по принципу обратных связей. Разумеется, это явление хорошо знакомо; известно, что нервное возбуждение, если оно не чрезмерно, содействует мышлению, что в «эмоционально повышенной» психической температуре за единицу времени в сознании протекает больше процессов, однако о том, как обстоит дело, если говорить о механизме творчества, нам, собственно, ничего не известно. Поэтому высказывать мнение о той «огромной роли, которую играет в подобных процессах эмоциональная жизнь», я могу, увы, лишь голословно.

Как же, в таком случае, я пишу, на чем основывается мой метод? Он совершенно отчетливо представляет собой результат преклонения перед данными, то есть независимо от моей воли установленными «параметрами функционирования» моего мозга. В нем действует генератор идей, вырабатывающий сырье для дальнейшего производства; эти идеи обычно образуют начало произведения, пока что лишенного четкой ведущей директивы; вещь конструируется с трудом, но вот наступает что-то вроде разгона, система (языковая, то есть уже оформившийся текст) обретает автономность и демонстрирует мне свои градиенты развития, с тем чтобы в дальнейшем я не столько конструировал ее, сколько регулировал. Мое вмешательство должно быть сведено к минимуму, ибо неумеренность в этом отношении может привести к неоправданной регламентации, к схематизму; таким образом я в качестве «регулятора» «подключен» двусторонними связями к рождающемуся тексту, причем особенности моего мышления обрекают меня на фантастику как наиболее соответствующий мне род литературы. Почему именно сейчас, в этом месте рассуждения, я уже могу, – разумеется, на правах гипотезы, – сказать. Как я это показал, я работаю, пользуясь в качестве строительного материала ситуациями, придуманными, ad hoc, для данного места и времени, для разрабатываемого в настоящий момент раздела текста, а определенное количество таких, уже возникших в ходе работы элементов, группируется в разновидность головоломки, в архипелаг порой довольно слабо взаимосвязанных «подсистем», логично соединить которые удается лишь в ходе последующей работы. Чтобы пояснить суть дела, я воспользуюсь таким примером: существует игра, основывающаяся на том, что на чистом листе бумаги рисуют совершенно не связанные друг с другом элементы, какие-то штришки, кривые линии, колечки и тому подобное; требуется создать на этом листе рисунок, имеющий определенный и однозначный смысл, так, чтобы он – рисунок – охватил эти разрозненные подробности, поглотил их в качестве элементов, составляющих общую картину. Так вот, мне кажется, суть моего творчества как раз и заключается в том, чтобы в ходе повествования сливать воедино первоначально разбросанные беспорядочно (по значению) первичные элементы. Разумеется, чтобы иметь возможность более или менее успешно проводить вторичную интеграцию материала с первоначально низкой степенью конвергенции (семантической, ситуационной), я должен обладать максимальной свободой действия. Если ее нет, все труды обречены на провал (что, как мне кажется, как раз и случилось с повестью «Следствие»). Обычно задача усложняется тем, что я не стремлюсь только к буквальному решению головоломки, то есть лишь к соединению элементов-ситуаций одной связующей гипотезой, а стараюсь возникающее целое сделать – по крайней мере, в определенной степени – многозначным. А поэтому, во всяком случае, вначале – задача ставится «лотерейно», а уж потом я ищу такое решение – оптимальное, – в котором детерминантом качества, а стало быть, лучшей оптимизацией, является максимальная «многокатегорность», максимальная проблемная емкость произведения в целом.

Разумеется, эти – для большей доходчивости разбитые на части и показанные здесь в схематической изоляции – процессы в действительности никогда не бывают столь обособленными; просто вначале доминирует тенденция «рассеивания», а уж потом – «синтеза». В противном случае все мои книжки были бы единой серией схем. Другое дело, что когда эти два процесса чересчур обособляются, возникает ощущение слабости произведения, его слоистости, как, например, в «Эдеме», в котором отдельные экспедиции героев переслаиваются дискуссиями на тему, что бы могли значить явления, наблюдаемые во время этих экспедиций.

Эта гипотеза объясняет, почему мой выбор пал именно на фантастику: как раз здесь автор располагает максимальной свободой.

Заканчивая эти заметки, я хотел бы еще остановиться на таком вопросе: не вступает ли в своих исходных позициях «лотерейный» – особо подчеркиваемый мною – метод, приводящий к вторичности интеграции как процесса более позднего, нежели первоначальные предпосылки, в конфликт со значительностью проблематики произведения? Не становится ли, проще говоря, проблематика, следуя в хвосте, на поводу у первоначального выбора, по крайней мере, частично случайного, сама также случайной? Я вовсе не собираюсь защищаться от столь серьезного обвинения, поскольку я вообще (точнее, насколько возможно) не хотел бы заниматься анализом проблематики моих произведений по существу, дело лишь в том, что вопрос имеет гораздо более широкое значение, чем просто моя писательская работа. Как мне кажется, своеобразие автора в значительной мере выражается в том, что он может, точнее, должен в весьма различные ситуации и акции вписывать сравнительно узкий круг принципиальных проблем, что, следовательно, различные вопросы, времена, различных людей он приводит к единому знаменателю общих категорий и общих связей. Разумеется, в этом ряду одна проблема будет шире, другая уже, тем не менее у большинства писателей преобладает достопримечательное постоянство, которое является, вероятно, производной устойчивости, единства (хотя, порой внутренне противоречивого) их взгляда на мир. Я даже считаю, что это, возможно, не следствие таланта или умения, а попросту результат неизбежной необходимости. Вопрос – это касается разницы между худшими и лучшими, – пожалуй, в том, что первые черпают проблемную доминанту своих произведений извне, в виде готовых систем или даже упрощенных схем, вторые же свою точку зрения и системы создают сами. Впрочем, эти вопросы, чрезвычайно сложные и важные, требуют внимания, которого я не могу им здесь уделить. Говоря о методе, я занимался, по необходимости, скорее рассмотрением того, каким образом , нежели того, о чем я пишу. Одним словом, это была попытка анализа структурного, функционального, а не существенно-проблемного. Я пытался очертить в нем как бы предел собственных возможностей. Это не значит, что я не попытаюсь предпринять в будущем попыток переступить этот порог, ибо в этом я вижу истинный смысл своей работы.

Краков, декабрь 1965 г.

Роман Арбитман Киберпанацея? Киберпанихида? Фантастика о будущем: плюс-минус-человек

Николай Гаврилович Чернышевский утверждал, что будущее светло-прекрасно, и требовал от советских писателей-фантастов, чтобы те с энтузиазмом школьников, впервые выведенных на субботник, перетаскивали из прекрасного далека в современность разные блестящие штучки – скажем, дворцы из стекла и алюминия – и приспосабливали их к родному ландшафту. Пусть даже с уроном для последнего (кое-кто, представьте, и таскал, и приспосабливал).

Сочинители зарубежных дистопий и примкнувшие к ним разнообразные фантасты-пессимисты были, напротив, уверены в том, что будущее темно-ужасно, а в доказательство с муравьиным упорством перетаскивали из несладкого настоящего в совсем уж безрадостное грядущее всякую свинцовую мерзость, объявляя, что судить о завтрашнем дне надлежит не выше того сапога, который, по Оруэллу, попирал (и будет, блин, попирать во веки веков!) человеческое лицо.

Десятилетиями эти весело-рыжие и грустно-белые клоуны от фантастики лупили друг друга (и читателя) надувными дубинками, а потом возник жанр киберпанка, чьи создатели затруднялись объяснить, прекрасное ли, ужасное ли, бесстрастное ли будущее нас ожидает, зато точно знали: оно, если наступит, будет непохожим на привычное настоящее. Оно будет просто иным – вот в чем прикол.

В самом термине «киберпанк» есть что-то неприятное на слух, противоестественное. В воображении возникает образ андроида, пластиковая поверхность тела которого испещрена тату и пробита колечками пирсинга, а железную голову венчает прическа в стиле «ирокез». Картинка жуткая – хуже паралитика на скейте.

Между тем признанный основатель жанра Уильям Гибсон, вероятно, был бы рад столь эмоциональному впечатлению от термина (не им, впрочем, придуманного). В основополагающем романе «Нейромант» автор сконструировал целую цивилизацию хакеров. Книга вышла в 1984 году – то есть в те допотопные времена, когда Интернет еще не был массовым средством коммуникации, а слова «хакер» не существовало вовсе (нет его, кстати, и в романе Гибсона; потрошителей Сети писатель назвал по старинке ковбоями).

Наилучшее представление о мире киберпанка дает видеоряд картины Роберта Лонго «Джонни-Мнемоник», поставленного по мотивам одноименного рассказа все того же Гибсона: сложная амальгама высочайших, на молекулярном уровне, электронных технологий, и гниющих, утопающих в ржавом железном хламе, мусоре и нечистотах останков постиндустриального общества. Этот контраст запрограммирован.

Люди в этом мире уже слабо похожи на людей, металлодетекторы тут бесполезны – ведь железа, микрочипов, синтоволокон и др. неорганических прибамбасов в людях немногим меньше, чем в компьютерах; получеловеческая протоплазма совершает загадочные для нас, сегодняшних, эволюции, дабы заработать на тарелку бобового супа и развлекательную программу, для ночного виртуального просмотра.

Согласно сюжету «Джонни-мнемоника», в ближайшем компьютерном будущем человеческую голову, например, удастся использовать в качестве сейфа: под воздействием специальной программы «идиот-всезнайка» в наши нейроны можно будет закачать под давлением безумное количество гигабайт полезной информации – да так, что никто посторонний без соответствующего кода допуска этими гигабайтами не воспользуется. Надежней, чем в Форт-Ноксе, учитывая, что и сам человек-сейф понятия не имеет, какое содержимое распирает его череп. Все, что знает эта ходячая флэшка, что ее надо разгрузить до часа «Икс» – иначе мозги всмятку. Не позавидуешь.

В другом программном для киберпанка произведении – «Вакуумных цветах» Майкла Суэнвика (1987) – человек будущего получает побольше милостей от второй природы: после трудового дня он может, купив у «пиратов» копию личности какой-нибудь суперзвезды, запрограммировать себя хоть под Мэрилин Монро, хоть под Будду. Сегодня в моде романтические юноши с мечтательными глазами – и вот, пожалуйста, назавтра их настрогают под копирку, никто не уйдет обиженным. Корпорации борются с «пиратами», но так же неэффективно, как нынешние производители легальных DVD и компьютерного софта. «Мы берем одну из первых копий, делаем достаточно изменений, чтобы обойти закон, и выбрасываем на серый рынок сто тысяч записей», – объясняет один из персонажей. Человеческий дух жаждет недорогих превращений, и эту песню не задушишь, не убьешь. Вода дырочку найдет в любой корпоративной броне.

Уже на рубеже 90-х находки отцов киберпанка будут бестрепетно использоваться мастерами фантастико-приключенческого жанра. Так у Джона Алека Эффинджера в романах «Когда под ногами бездна», «Огонь на солнце», «Поцелуй изгнанья» (1989–1991) люди уже не представляют жизни без имплантатов-модификаторов. Человек из самой занюханной арабской глубинки может теперь за гроши вживить себе в мозг пару электродов и буквально на ходу «подключиться» к новым навыкам. Задействовав программу, допустим, Майка Тайсона, человек на время может стать отличным боксером, а подсоединив модуль, предположим, Наполеона, любой желающий превратится в гениального стратега. Про мелочи прикладных знаний и в этом будущем и говорить нечего. Фокус из «Матрицы» – когда Тринити за секунды овладевала искусством управления вертолетом – в мире киберпанка еще в конце 80-х годов никаким фокусом не являлся…