Млечный путь

И еще. Меня изумило обилие покойников, которые зачастили помирать в самом цветущем возрасте; как следствие, возникли ассоциации с ревущими девяностыми в моей неуравновешенной стране. Большинство сирмионцев умирало, недотянув до тридцати! Моровая язва, холера, бубонная чума, черная оспа? Но сейчас не средние века, когда эпидемии выкашивали в Европе целые города. И войн давно нет. Тогда почему? Я бродил среди усыпальниц и задавался вопросом, а что, если покойникам хватало этих трех десятков лет, прожитых почти в раю, в краю изумрудных гор и ультрамариновых вод? Пожил со вкусом — и будет.

Подбирая слова, я спросил об этом старика, стоявшего с метлой возле склепа с монументальными колоннами.

В этот момент вереница катафалков въехала на территорию кладбища. Следом катило множество лимузинов с затененными окнами.

На кладбище стало оживленно. Жизнь на кладбище, можно сказать, закипела. Кладбище наполнилось деловитыми людьми в глухих черных костюмах.

Старик кивнул в их сторону и сказал:

— Вот вам и ответ. Хоронят местного босса и шестерых его телохранителей. Поверьте, через неделю все это повторится. Перестреляют тех, кто прикончил этих. И так у нас без конца, так что без работы не останусь. Место хлебное, — закончил он с мрачным воодушевлением.

В общем, посещение кладбища в познавательном отношении оказалось весьма поучительным.

Глава 32

И вот двадцать дней позади. Я чувствовал, что делаю как раз то, что должен делать. Я ходил по кругу, словно судьба держала меня на поводке, и не делал ни малейших попыток из этого круга вырваться. Будь что будет.

По утрам мы, вернее, те, кто имел привычку вставать спозаранку, спускались к озеру. Песок, лежаки и фрачный официант, находящийся в постоянной готовности, — все это мне очень нравилось. Мне вообще многое нравилось, например, нравилось быть богатым. Я привык к этому с поразительной быстротой. Я подумывал даже нанять слугу. Почему нет? Правда, для этого мне надо будет обзавестись новой, более просторной квартирой. Должен же слуга где-то спать. Не на половичке же в прихожей. Слуга не собака.

До полудня мы валялись на лежаках, плавали, загорали и болтали о всякой всячине: в основном о том, что сегодня будет на обед.

Но тот день стал иным. И начался он не на пляже. Я проснулся у себя в комнате, открыл глаза и увидел Геворкяна, развалившегося в кресле у окна. На коленях Генриха Наркисовича покоилась гитара. Под ногами, на ковре, лежал сверток. Сам визитер был закутан в белоснежную простыню, словно только что вышел из парной.

— Второй час прикидываюсь призраком Карабаса-Барабаса. Все от страха попрятались, не могу найти собеседника по плечу. Вот забрел к вам. Вам не страшно?

— Нет, — спокойно ответил я, припоминая, где у меня спрятана спица, — вам очень идет это одеяние, напоминает древнегреческий хитон.

— На каком языке вы предпочитаете разговаривать в это время дня? На немецком, итальянском, французском?

— Мне все равно.

Геворкян одобрительно кивнул и запел, сопровождая пение струнным перебором:

Пока Земля ещё вертится, пока ещё ярок свет,

Господи, дай ты каждому, чего у него нет.

Не каждому дано видеть и слышать Карабаса-Барабаса, разливающегося соловьем. Распухшее от многодневного пьянства лицо Геворкяна, с пунцовыми мокрыми губами и всклокоченной неопрятной бородой, не могло вызвать ничего, кроме чувства омерзения. Я представил, как это чудовище своими толстыми слюнявыми губами приникает к нежной шейке Вики.

Он продолжал перебирать струны и петь:

Умному дай голову, трусливому дай коня,

дай счастливому денег.

И не забудь про меня.

Надо признать, голос у него был красивый, низкий, с легкой хрипотцой. И играл он неплохо. И если бы не эти мокрые губы, его можно было представить на сцене рядом… ну, хотя бы с Борисом Гребенщиковым. Тем более что голос у Геворкяна был куда приятней.

Закончив пение, Генрих Наркисович опустил гитару на пол и воззрился на меня.

— Песня как прелюдия к серьезному разговору, — сказал он.

О чем, вернее, о ком он хочет со мной говорить? Уж не о Вике ли? Конечно, о Вике. На моей памяти не было случая, чтобы тайное в конце концов не стало явным: как ни таись, правда рано или поздно вылезет наружу во всем своем поганом величии. Я уступил Вике лишь единожды, понадеявшись, что одноразовая измена, возможно, и проскочит. Похоже, напрасно надеялся.

Накануне вечером, за ужином при свечах, в окружении мишуры, которой набиты переделанные под отели старинные замки, дворцы и крепости, под слащавую музыку Вивальди, струящуюся из скрытых динамиков, Геворкян, оторвавшись от кубка с вином и прожегши жену огненным взглядом, обратился к ней при всех:

«Если ты мне изменишь…»

«Ты меня зарежешь?» — засмеялась Вика.

«Я не верю тебе. Я вообще не верю женщинам. Ты порочна».

Я слушал пикировку, этакую репетицию семейной сцены, и вспоминал, что не так уж и давно я почти те же слова говорил покойной Тамаре Владимировне. Интересно, что скажет Вика. И она дала, на мой взгляд, весьма убедительный ответ:

«Порочна? А ты чего бы хотел? Настоящая женщина, по которой мужчины сходят с ума, почти вся состоит из пороков. Именно это ее украшает, придает ей сексуальную привлекательность и притягивает вас, мужиков. Если я, например, избавлюсь от пороков, то лишусь ста процентов своего обаяния. Безнравственная женщина не надоест вовек, сказал Оскар Уайльд».

Геворкян изумленно откинулся в кресле.

«Откуда ты все это знаешь?»

«Мой муж… второй, кажется… — она сделала вид, что задумалась, — был профессором… что-то там такое по английской литературе».

«Когда вернемся, я с тобой разделаюсь», — пригрозил Геворкян.

«Убьешь?»

«Много чести».

«Тогда что?»

«Разведусь».

«Не торопись», — ледяным тоном сказала Вика.

«А ты смелая…»

Вика равнодушно пожала плечами:

«Смелости мне придает брачный контракт, особенно тот его пункт…»

«Где говорится, что все имущество при разводе делится пополам, — с усмешкой подхватил Геворкян. — Ах, голубушка моя, есть триста способов обойти этот неприятный пункт…»

«Оставим это, милый. Разве ты не видишь, что я без ума от тебя!» — она подошла и по-кошачьи прижалась к нему.

«Вижу и именно поэтому не верю, — вздохнул он. — Господи, зачем я опять женился?»

…Геворкян уже минут пять молчал, уставившись в окно. Порывы ветра отводили тяжелый занавес, надувая и кругля его, как парус, и тогда он, наверно, видел угол башни с бронзовой фигурой Аквилона.

— Вас давно изучают под микроскопом, как насекомое, — наконец произнес он. — Зачем вы убиваете? Раскольников хоть убивал ради высокой цели, а вы?..

Мне было ясно, что отпираться бесполезно, он все знает.

— У Раскольникова цель была высокая, но иллюзорная. А у меня — реальная, приземленная.

— Вы почему-то нравитесь мне. Даже не знаю, чем это объяснить. В вашем роду не было армян? Не было? Странно, вы такой симпатичный. Я знаю, вы спали с моей женой. Знаю, знаю, чего уж там, не стройте из себя святошу! Сегодня ночью она мне в этом призналась.