MMIX - Год Быка

Не внял, не остановился, стал требовать предусмотренное явными и тайными циркулярами разоблачение. Фагот честно выполнил свои обязанности и подтвердил, что деньги настоящие. Собственно, в этот самый момент Бенгальский и руководство Варьете узнают, что оказались помимо своей воли вовлечены в настоящее преступление. А без такого невольного преступления, согласно Аристотелю, и не бывает правильной трагедии. Кстати, Булгаков должен был в своё время развеселиться, узнав о требовании обязательного разоблачения любых фокусов и магических действий, то есть «перипетий». Такое вот получилось со стороны Главреперткома и ОГПУ революционное принуждение советских зрелищных учреждений к учению Аристотеля.

После разоблачения должен наступить пафосный момент в сюжете трагедии, когда нагнетание страстей достигает высшей точки. Фагот умело раззадоривает публику, а Бегемот отрывает голову несчастному герою. Вот тут-то публика и должна осознать весь ужас положения героя. Да и не только героя. Сама-то публика благодаря умелой режиссуре тоже оказывается соучастницей. Жестокое наказание, свершившееся над героем, не могло не пробудить в зрителях если не мысли, то предчувствия. После отчуждения, достигнутого в результате разоблачения, и пафосного желания наказать, возникает первое, самое простое переживание единства с героем на основе общего страха перед законом. А из этого первоначального страдательного единства вырастает следующий момент сострадания или милосердия. После чего возникает стадия очищения, освобождения не только от страхов, но и от их первоосновы — соблазнов.

В сеансе чёрной магии этой стадии очищения, как мы уже догадались, соответствует переодевание зрителей в новую одежду, а также и переобувание. Это самое переодевание и переобувание необходимо, очевидно, для плавного перехода от трагедии к комедии, к фарсу как необходимому завершению дионисийской драмы-мистерии. При этом участниками фарса являются сами зрители, а сюжет фарса пародийно повторяет основные повороты трагедии. Только здесь уже в роли комедийного героя выступает Семплеяров, пафосное «отрывание головы» после обязательного разоблачения происходит хотя и болезненно, но чисто символически – в виде удара зонтиком. Как и чисто символическое переодевание приживалки в хозяйку.

Зная канонический сюжет дионисийских празднеств, будет не так уж трудно опознать в бегающих по улицам Москвы полуодетых гражданках настоящих вакханок. Впрочем, разоблачение в буквальном смысле, а также превращение червонцев в обычные фантики и есть окончательная точка в сюжете мистерии, освобождение всех участников мистерии от соблазнов, страстей и страхов, мешающих мистическому соединению с Совершенством, которое должно произойти в душе каждого.

Кто-то из читателей, наверняка, уже обнаружил сходство некоторых моментов нашей трагедии с уже разобранными нами перипетиями и страстями на пути Ивана Бездомного. Было, всё уже было в этот самый долгий день из жизни Ивана Николаевича – и узнавание своего соучастия в «преступлении», и отчуждение, и пафос наказания, обратившийся против самого обвинителя, было и очищение с переодеванием. Однако не переусердствуем ли мы с параллелями и повторениями? Такое ведь тоже бывает с начинающими исследователями. Поэтому нам с вами стоит обратиться к мнению самого авторитетного эксперта по вопросам античных мифов, а значит и античных мистерий и трагедий. Вот что пишет уважаемый профессор Лосев: «Трагический миф… необходимо содержит в себе шесть основных моментов своего развития, из которых первые три суть живописание отрыва от блаженной жизни Ума, а вторые три – живописание возвращения к ней». [51]

51

Лосев А.Ф. «Очерки античного символизма и мифологии» – М. 1993, с.752 (прим. автора)

Лосев различает «страх» и «сострадание» как два момента, поэтому всего шесть, а не пять. Но для нас важно общее совпадение двух линий в каноническом сюжете трагедии из шести моментов и в уже описанной нами цепочке из 12 стадий. Из них первые шесть описывает движение от единства с высшим разумом к разделению, а вторые шесть – описание возвращения к этому единству. Так мы обнаруживаем, что Булгаков в своём тайном историософском учении опирается не только на библейскую символику и иудео-христианскую традицию, но и на другую, не менее важную и сильную – античную философскую традицию. И не только опирается, но и доказывает их единство на высшей стадии развития каждой.

И кстати, взглянув свежим взглядом на учение Аристотеля о трагедии, мы обнаруживаем глубокий источник учения Иешуа «о добрых людях». Помните, на допросе у Пилата:

«– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь?

– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете».

Этот взгляд на судьбы людей, в том числе на участников трагедии, героем которой является сам Иешуа, полностью совпадает с философским учением Аристотеля. Нет добрых или злых людей, а есть течение жизни, которое ставит людей в те или иные обстоятельства, делая их преступниками, жертвами и палачами. Пилат – невольный палач, и это подчёркнуто не только в «евангелии от Воланда», но и в каноническом Евангелии. Это ли не свидетельство соединения в учении Иисуса, как минимум, двух потоков развития – библейского и античного, в их высшем развитии!

Но опять же, стоит себя перепроверить, не приписываем ли мы Автору своё видение? Может быть, мы видим то, что Автор и не подразумевал? Просто так совпало, что Аристотель был мудр, а каждая трагедия живёт и развивается по общим для этого жанра правилам. Ну что ж, давайте проверим. Мы ведь ещё рассмотрели не все главные идеи Аристотеля касательно трагедии. Например, есть такая идея, что трагедия на сцене театра есть отражение трагического мифа, который определяет течение самой жизни. А над этой историософской идеей Аристотель выстраивает идею космогоническую. Она заключается в том, что жизнь Космоса есть развитие Высшего Ума, являющегося Перводвигателем всех явлений. И эта жизнь Космоса по своему сюжету является космической трагедией. Высший космический разум разделяется в себе, нисходит с уровня высших звёздных сфер (а небесные светила и в античной символике – суть источники чистого ума) в «подлунный мир», в котором вечное превращается во временное, совершенное – в несовершенное, истинное знание – в сомнительное, а единый поток жизни разделяется на счастье и несчастье.

В нашем случае символика Луны, освещающей события сомнительным отражённым светом, сопровождает основные моменты трагедии, разворачивающейся на улицах Москвы: «Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну».

Ещё раз напомню идею – сценическая трагедия как подражание трагическому мифу, определяющему течение жизни. Между тем, в 12 главе мы такое подражание обнаруживаем довольно легко. Оторванная голова Бенгальского очевидно рифмуется с отрезанной головой Берлиоза, как рифмуется и сам процесс: «Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи». Это про Бегемота, а вот про трамвай: «Повернув и выйдя на прямую, он внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал». Ну, впрочем, тесная связь Бегемота с трамваями нам и так была известна.

Однако же и все прочие необходимые моменты трагедии, как выясняется, имели место в рассмотренных нами ранее главах. Перипетия состоит в том, что ни к чему не обязывающий разговор, и совершенно напрасный, как выяснилось, спор Берлиоза и Бездомного с Воландом обернулись самым ужасным поворотом дел. Преступление в виде убитого Берлиоза было налицо, но оно как бы и не преступление, поскольку кроме самого Берлиоза в таком развитии событий никто и не виноват. А его честно предупредили. Но если виноват сам Берлиоз, то Иван – соучастник. И чтобы в конечном итоге достичь этого понимания и освобождения от этого груза с души, понадобились все шесть необходимых моментов трагедии. В четвёртой главе сначала происходит момент узнавания, когда Иван слышит разговор про Аннушку, разлившую масло. Узнавание переходит в отчуждение и в нарастание пафоса наказания, который оборачивается против самого Ивана. Известие о смерти Берлиоза – это момент «страха», а появление Бездомного в «Грибоедове» и участие в его судьбе – момент «сострадания». Наконец, собственно трагедия завершается очищением и сменой одежды в клинике.

Как и в сюжете сеанса магии с разоблачением, после трагедии наступает время комедии, в которой пародийно обыгрываются сюжет трагедии. Нужно только заметить, что по мере приближения к 12 главе масштаб действия уменьшается, при повторении в общих чертах сюжета. Отрезание головы Берлиоза лишь символически подчёркивает истинный масштаб события – потеря головы целой организации, многотысячным Массолитом. А вот беседа Воланда с соседом Берлиоза приводит к потере главы организацией масштабом помельче. Да и происходит это «отрывание головы» Варьете в фарсовом, комедийном ключе. Момент «узнавания» также приходит в женском обличье с телеграммой в руках. Пафос возмущения и жажда наказания также налицо, и оборачиваются наказанием самих инициаторов, страхом и состраданием. А момент «очищения» — это и есть само представление в Варьете.

Получается такая сложная матрёшка, в которой завершение сюжета масштабной трагедии повторяется в последней четверти – в главах 10-12 в виде фарса. Это не столь уже новая для нас историософская идея, её нам ещё Гегель с Марксом проповедали на примере двух Наполеонов. Но оказывается, что повторный фарс – это ещё не последняя из «матрёшек». Окончание фарса знаменуется ещё одной постановкой трагедии, которая подражает более масштабному сюжету. В пределах всё того же канонического примера с фарсовым повторением Великой Французской революции к фарсу добавляется скоротечная трагедия Парижской коммуны, которая в свою очередь завершается политическим фарсом. Так что и в 12 главе мы обнаруживаем очень любопытные идеи, которые заставляют нас снова возвращаться к уже пройденным главам и видеть новые закономерности.