Мне нравится, что Вы больны не мной… (сборник)

«Ты запрокидываешь голову…»

Ты запрокидываешь головуЗатем, что ты гордец и враль.Какого спутника веселогоПривел мне нынешний февраль!Преследуемы оборванцамиИ медленно пуская дым,Торжественными чужестранцамиПроходим городом родным.Чьи руки бережные нежилиТвои ресницы, красота,И по каким терновалежиямЛавровая твоя верста… –Не спрашиваю. Дух мой алчущийПереборол уже мечту.В тебе божественного мальчика, –Десятилетнего я чту.Помедлим у реки, полощущейЦветные бусы фонарей.Я доведу тебя до площади,Видавшей отроков-царей…Мальчишескую боль высвистывай,И сердце зажимай в горсти…Мой хладнокровный, мой неистовыйВольноотпущенник – прости!18 февраля 1916

«Откуда такая нежность?..»

Откуда такая нежность?Не первые – эти кудриРазглаживаю, и губыЗнавала темней твоих.Всходили и гасли звезды,Откуда такая нежность? –Всходили и гасли очиУ самых моих очей.Еще не такие гимныЯ слушала ночью темной,Венчаемая – о нежность! –На самой груди певца.Откуда такая нежность,И что с нею делать, отрокЛукавый, певец захожий,С ресницами – нет длинней?18 февраля 1916

«Разлетелось в серебряные дребезги…»

Разлетелось в серебряные дребезгиЗеркало, и в нем – взгляд.Лебеди мои, лебедиСегодня домой летят!Из облачной выси выпалоМне прямо на грудь – перо.Я сегодня во сне рассыпалаМелкое серебро.Серебряный клич – звонок.Серебряно мне – петь!Мой выкормыш! Лебеденок!Хорошо ли тебе лететь?Пойду и не скажусьНи матери, ни сродникам.Пойду и встану в церкви,И помолюсь угодникамО лебеде молоденьком.1 марта 1916

«Гибель от женщины. Вот знак…»

Гибель от женщины. Вот знакНа ладони твоей, юноша.Долу глаза! Молись! Берегись! ВрагБдит в полуночи.Не спасет ни песенНебесный дар, ни надменнейший вырез губ.Тем ты и люб,Что небесен.Ах, запрокинута твоя голова,Полузакрыты глаза – что? – пряча.Ах, запрокинется твоя голова –Иначе.Голыми руками возьмут – ретив! упрям!Криком твоим всю ночь будет край звонок!Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам!Серафим! – Орленок!17 марта 1916

«Приключилась с ним странная хворь…»

Приключилась с ним странная хворь,И сладчайшая на него нашла оторопь.Все стоит и смотрит ввысь,И не видит ни звезд, ни зорьЗорким оком своим – отрок.А задремлет – к нему орлыШумнокрылые слетаются с клекотом,И ведут о нем дивный спор.И один – властелин скалы –Клювом кудри ему треплет.Но дремучие очи сомкнув,Но уста полураскрыв – спит себе.И не слышит ночных гостей,И не видит, как зоркий клювЗлатоокая вострит птица.20 марта 1916

Мой ответ Осипу Мандельштаму

Проза поэта. Поэт, наконец, заговорил на нашем языке, на котором говорим или можем говорить мы все. Поэт в прозе – царь, наконец снявший пурпур, соблаговоливший (или вынужденный) предстать среди нас – человеком. Чем же была твоя царственность? Тот лоскут пурпура, вольно или невольно обороненный тобою? Или есть у тебя – где-нибудь на плече или на сердце – царственный тайный знак?

Ужас и любопытство, страсть к познанию и страх его, вот что каждого любящего толкает к прозе поэта.

Вот ты передо мной голый, вне чар. Орфей без лиры, вот я, перед тобой, равный, – брат тебе и судья. Ты был царем, но кораблекрушение или прихоть загнали тебя голого на голый остров, где только две руки. Твой пурпур остался в море.

Два вопроса: сумеешь ли ты и без пурпура быть царем (и без стиха быть поэтом)?

Сумеешь ли ты им – царем или поэтом – не быть?

Есть ли поэт (царственность) – неотъемлемость, есть ли поэт в тебе – суть?

Поклонюсь ли тебе – голому?

Поэзия – язык богов! Этого никто не повторил, это мы все сказали, каждый заново. Девочка трех лет, услыхав впервые живого поэта, спросила мать: «Это Бог говорит?» Девочка ничего не понимала, а поэт не пел. Поэт говорил, но по-другому, и это по-другому (как) заставило девочку молчать. Девочка признала божество. От Державина до Маяковского (а не плохое соседство!) – поэзия – язык богов. Боги не говорят, за них говорят поэты.

Есть в стихах, кроме всего (а его много!), что можно учесть, – неучтимое. Оно-то и есть стихи.

Итак, Осип Мандельштам, сбросив пурпур, предстал перед нами как человек: от него отказавшись, поэт – человек как я. Равные данные. Победи меня одним собою.

Осип Мандельштам. Шум времени.

Книга открылась на «Бармы закона», и взгляд, притянутый заглавной буквой, упал на слова: полковник Цыгальский.

Полковник Цыгальский? Я знаю полковника Цыгальского. Ничего не встает, но я знаю полковника Цыгальского. Первому взгляду откликнулся первый слух.

«Полковник Цыгальский нянчил сестру, слабоумную и плачущую, и больного орла, жалкого, слепого, с перебитыми лапами – орла добровольческой армии. В одном углу его жилища как бы незримо копошился под шипение примуса эмблематический орел, в другом, кутаясь в шинель или в пуховой платок, жалась сестра, похожая на сумасшедшую гадалку»…

Пока, не веря глазам, читаю, вот что со дна, глубочайшего, нежели черноморское, подает память:

Полковник Цыгальский – доброволец, поэт, друг Макса Волошина и самого Мандельштама. В 19 г. был в Крыму, у него была больная жена и двое чудесных мальчиков. Нуждался. Помогал. Я его никогда не видела, но когда мне в 1921 г. вернувшийся после разгрома Крыма вручил книжечку стихов «Ковчег», я из всех стихов остановилась на стихах некоего Цыгальского, конец которых до сих пор помню наизусть.

Вот он.

Я вижу Русь, изгнавшую бесов,Увенчанную бармами закона,Мне все равно: с царем – или без трона,Но без меча над чашами весов.

Последние две строки я всегда приводила и привожу как формулу идеи Добровольчества. И как поэтическую формулу.

Читаю дальше:

«Запасные лаковые сапоги просились не в Москву, молодцами-скороходами, а скорее на базар. Цыгальский создан был, чтобы кого-нибудь нянчить и особенно беречь чей-нибудь сон. И он, и сестра похожи были на слепых, но в зрачках полковника, светившихся агатовой чернотой и женской добротой, застоялась темная решимость поводыря, а у сестры только коровий испуг. Сестру он кормил виноградом и рисом, иногда приносил из юнкерской академии какие-то скромные пайковые кулечки, напоминая клиента Кубу или дома ученых. Трудно себе представить, зачем нужны такие люди в какой бы то ни было армии?»