Мнемозина, или Алиби троеженца

– Ты только не думай, Ося, что я хочу разжиться за твой счет, просто жить сразу с четырьмя женщинами может себе позволить не каждый мужчина!

– Вообще-то я ему не жена, – сердито заметила Нонна Львовна, – а просто друг их семьи!

Мнемозина, Капа и Вера с детьми ушли в другую комнату, а я, Скрипишин и Нонна Львовна все еще стояли в коридоре и разговаривали.

– Мы должны у тебя пожить, Егор Федотович! – сказал я.

– А почему бы и не пожить, – повеселел Егор Федотович, – самое главное, чтобы еда была вся ваша, а уж за продуктами я и сам сбегать могу, если уж вам так надо отсидеться!

– Ну, спасибо, – пожал я ему руку, – а я уж подумал, что ты нас будешь выгонять.

– Тебя, пожалуй, выгонишь, – закашлялся от смеха Скрипишин, – чуть что, и сразу в морду кулак свой суешь! Ну, прямо наш, русский человек!

– Жить захочешь, и не то еще сунешь! – усмехнулась Нонна Львовна.

– Какая вы, однако, шутница, – завздыхал Егор Федотович, – а я вот все бобылем живу! Помру, и даже хоронить будет некому! Ни одна зараза на могилку ко мне не придет! – и Скрипишин опять завел тягучую песню про свою быструю кончину.

Я оставил их вдвоем и вошел в комнату к женам.

Вера лежала на кровати и уже спала, держась руками за живот, Капа с Мнемозиной укладывали детей на ватное одеяло возле батареи.

Я поглядел на все это милое хозяйство и на душе у меня опять разлеглась одна тихая радость и за них, и за себя!

И даже за Скрипишина с Нонной Львовной. Вот, она, нежная деликатность любящего существа!

Глава 26. Волнение тела душе, как таинственное письмо

Самый трудный подростковый возраст, это когда тебе уже за шестьдесят, когда возраст становится и помехой, и обузой. Конечно, кто-нибудь может подумать, что я супергерой и суперталант, и в плане жизни, и в плане секса, раз умудряюсь жить сразу с тремя женщинами, но это совсем не так, и никакой я не талант, и на морду я уже старый и некрасивый, а суть только в том, что я люблю, что во мне море желания и любви, и все, что во мне есть, я не боюсь отдавать, ибо взамен я получаю гораздо больше!

Временами мне кажется, что я люблю весь мир! И что весь мир произошел от меня, даже лошади и тигры, даже рыбы и стрекозы, и очень маленький червячок!

А еще я хочу не только любить своих жен, но еще и уважать, и пусть даже в них есть что-то подленькое, что-то мизерабельное, но мы соединились, и все глупое и ненужное сразу же развелось как дым и исчезло.

А еще, я верю, что Бог не позволит возникнуть между нами какому-то гаденькому непониманию.

Лучше заткнем глаза свои и уши, чтобы никого вокруг не слушать, и чтобы только чувствовать себя!

Вот так я тихо думал и наслаждался семейной идиллией, случайно образовавшейся в квартире Скрипишина. Прошло уже несколько дней.

Вера уже постепенно пришла в себя, Нонна Львовна заваривала ей каждый день кровоостанавливающий чай из крапивы, куда еще добавляла валериану с семенами укропа, а чуть позднее делала ей спринцевания с облепиховым маслом и настоем ромашки.

Скрипишин исправно бегал в магазин, и очень часто приносил хорошее сухое вино, которое пили все, за исключением Веры.

На радостях, что мы так ловко провели Филиппа Филипповича и остались все вместе, каждый вечер мы устраивали бурное застолье.

Играли в картишки, рассказывали друг другу анекдоты, пели застольные песни «Ой, рябина кудрявая!», «Старый клен», «Вот, кто-то с горочки спустился», и даже ни разу не пытались смотреть старый Скрипишинский телевизор.

– От него голова может заболеть, и живешь вроде не своей жизнью, – объяснял я удивленному Скрипишину, который, впрочем, и сам вскоре перестал смотреть телевизор, неожиданно сблизившись с Ноной Львовной.

Теперь Нонна Львовна не журила нас за употребление вина, а сама пила лошадиными дозами, не отставал от нее и Скрипишин.

– Эх, жил бы я бобылем, да так бы и умер, если бы вас не встретил! – говорил Егор Федотович, часто целуя руку Нонне Львовне.

– Вы о чем это?! – наигранно изумлялась Нонна Львовна.

Все мы весело засмеялись, потому что ночами хорошо слышали необузданные и страстные стоны Нонны Львовны и чересчур звонкий, поросячий визг Скрипишина, которые спали от нас через стенку, в соседней комнате.

Капа пила всех меньше, поскольку ее беременность протекала хуже, чем у Веры с Мнемозиной.

После каждого приема пищи ее сильно рвало, и у нее кружилась голова. Возможно, это было как-то связано еще с ее переживаниями из-за отца, который хотел, во что бы то ни стало, разрушить нашу семью!

Нонна Львовна заваривала ей успокоительный чай, шишки хмеля, валерьяну, мелиссу, семена укропа и душицу.

После этого чая Капа спала как убитая вместе с Верой на кровати, а мы с Мнемозиной рядом с детьми на полу.

Какие это были счастливые мгновенья, когда все засыпали, а мы с Мнемозиной совокуплялись в безумном порыве!

Иногда, чтобы показать всем остальным женщинам, как она меня любит, она оставляла на моей шее множество засосов.

Однажды Мнемозина умудрилась с помощью засосов написать на моей шее с левой стороны мое имя – Ося! – а потом с правой стороны – Мой!

Потом все так дружно смеялись, и никак не могли удержаться от смеха еще три дня, пока оставались на шее засосы. Жизнь в квартире Скрипишина протекала легко и незаметно.

С первого же дня нашего проживания у него, Нонна Львовна устроила Егору Федотовичу хорошую головомойку за его ничем не оправданное пристрастие к нацизму, которое сразу же разглядела и в портретах, и в фотографиях Адольфа Гитлера, висящих в его комнате.

– Так он же был хороший, просто его обманули евреи, – отчаянно стал защищаться Скрипишин.

– Евреи, говоришь?! – разгневалась не на шутку Нонна Львовна, и одним хуком слева уложила бедного Егора Федотовича на пол.

С этого дня вместо портретов и фотографий Адольфа Гитлера на стене у Скрипишина стали висеть портреты Зигмунда Фрейда, Альберта Эйнштейна и первого президента Израиля – Хаима Вейцмана. Иногда по вечерам Егор Федотович под руководством Нонны Львовны изучал Ветхий Завет, Тору и Каббалу.