Многоточия

Но только О. ведал истину во всей её точной, строгой красоте. Поздновато открылась ему суть вещей: чело уж пробороздили морщины, а бороду убелили серебряные нити. Но лучше поздно, чем никогда, не правда ли?

Окрепшие после гречневой каши ноги донесли его до дома. Он сел за стол, взял лист бумаги и карандаш. Работал писатель споро: набрасывал абзац за абзацем, перемежая предложения глотками кофе. Телефон держал поблизости. Читательские письма ни на минуту не останавливались, шли непрерывным потоком: килобайты существительных, мегабайты глаголов! От подрагивающего телефонного аппарата, словно от конвектора, струилось тепло, воздушными мурашками наплывало на кожу. Мурашки, точно пузырьки минеральной воды в горячем источнике, поднимались от кончиков пальцев до темени и струились вниз, колючими искорками опадая до пяток, уходя в доски пола. Весь дом писателя подрагивал и волновался, и энергии в нём накопилось столько, что хватило бы на полёт к Проксиме Центавра.

Искатель гармонии Георгий Гурджиев, наблюдавший мир скорее изнутри, нежели снаружи, видевший скорее сокрытое в предмете, нежели черты предмета, обнаруживавший скорее душу, нежели органы, учил: того, кого ненавидят и проклинают, настигает нездоровье. У писателя О. случилось обратное: человеческая любовь, дотянувшись до его сердца, вернула силу усохшим клеточкам и порам, подогрела и погнала кровь по венам.

«Мы все болели, — сказала в письме одна девочка. О. прекрасно помнил её: она читала его рассказы и украшала их отзывами, в которых орфографическая ошибка была редкой гостьей, а запятые стояли аккурат там, где им стоять по чину и рангу полагалось. — Это потому, что мы потеряли вас. Но теперь, когда многие из нас прочитали ваше послание, мы пошли на поправку. Никаких лекарств, никаких докторов! Я не глотаю противные таблетки, не кривлюсь от горькой микстуры, я ем вкусную кашу и запиваю молоком. Не бросайте нас. Пожалуйста, пишите! Хоть по чуть-чуть!»

Кому-то и невдомёк, что писатель существует лишь потому, что существуют читатели. Как только читатели отворачиваются, забывают писателя, он начинает чахнуть, роняет карандаш, заболевает и попадает в больницу. Без читателей он словно цветок без воды. Сегодня и завтра ещё протянет, а через неделю высохшая мумия отправится на свалку.

Читатели, в свою очередь, существуют потому, что на свете живёт лелеющий их писатель. Епископ Беркли, терзаемый противоречиями, не мог узреть всей полноты мироздания, а писатель О. главную загадку раскусил. Волшебство бытия взаимно! Никакой из сторон не дано от него отступить. Безответная любовь убивает и умирает сама.

Держа чашку с кофе в одной руке, другой рукой писатель водил карандашом по бумаге. Почерк его сделался совсем юношеским — школьным, каллиграфическим. Кто знает, сколько он проживёт: двести лет, триста, пятьсот? И не на пороге ли он вечности?

Кто знает, сколько жизни вдохнёт он в читателей!

Закончив рассказ и допив остывший кофе, О. вывел в правом верхнем уголке листа посвящение:

Любимым моим читателям!

Олег Чувакин, декабрь 2017

Линия против точки

Почти всё, что случилось с ним за минувшую неделю, Матвей забыл. В деталях помнились лишь три последние встречи. Скоро забудутся и они. Новые воспоминания вытеснят старые.

— Моей жизни слишком много. Я её не помню, — признался Матвей, войдя в кабинет психолога. Он снял зашуршавший плащ и пристроил его на вешалке, просунул плечики в рукава. — Я хочу научного объяснения.

— Присаживайтесь. — Лариса показала ему на диван. — Кофе?

— Нет, я возьму только слова.

Клиент сел в центр дивана. Обычно посетители норовили втиснуться в уголок.

— Мне сказали, вы понимаете человека.

— Понимаю человека… — Лариса потянула эти слова, словно пробуя их на вкус.

Она подготовила иллюстрированные тесты на кратковременную и долговременную память, но теперь они улетучились из головы.

— У вас много книг. — Клиент оглядел кабинет. — И не только на русском… Вон та, в красной обложке, на немецком?

— Да. Автор швейцарец.

— Иногда я разговариваю с кем-то, — начал посетитель, — а потом мы идём вместе. Или меня приглашают. Говорят: вы особенный, и зовут с собою. А бывает, я сам звоню в чью-то квартиру, словно знаю: меня там ждут. И вправду ждут! Но потом, утром ли, днём, я ухожу. И меня встречает новый дом. Там меня тоже рады видеть. Я перевидел так много жилищ, так много людей, что все они слились в моей памяти в длинные полосы. Линии. Разделённые на отрезки. Вроде музыкальных тактов. Каждый такт — новый человек, новая встреча, новое расставание.

Глаза женщины-психолога странно блеснули, едва он упомянул такты. Матвей подождал, не скажет ли она чего. Не сказала.

— Что проку от такой музыки? Я её забываю. Я плохо помню или вовсе не помню лица, имена, события, а там и годы. Я не уверен, что в точности знаю свой возраст. Тридцать пять мне или пятьдесят? Я даже не знаю, старею ли я. Я к чему-то иду, но не знаю, к чему. Долго ли добираться до неведомой цели?

— Какова протяжённость ваших воспоминаний? Расскажите о последних людях, которых вы помните ясно. Попробуем установить, где начинается ваше прошлое.

— Я редко помню дальше трёх встреч.

Матвей рассказал о старушке, с которой весь вечер смотрел чёрно-белые фильмы. Выключив телевизор, они пили на кухне чай и разговаривали о будущем. Фантазировали, представляли разные картины, воображали перемены, занимавшие ум. В какой-то момент Матвей уснул в глубоком кресле с шершавыми деревянными подлокотниками, а она не стала его будить. Утром они расстались большими друзьями.

— Иногда мне кажется, что люди будут плакать, когда я ухожу. Однако я нарочно вёл записи и отмечал: никто не плакал.

Мальчишка лет четырнадцати, с которым он провёл полдня в парке, читал ему стихи Фроста, а потом Лермонтова. Фроста — про дорогу, что вела мимо леса, Лермонтова — про тучки небесные. И другие читал, Матвей забыл, какие.

— Я слушал. Сам не читал, я помню от стихов одни обрывки. Наверное, в юности я очень любил поэзию, иначе бы не помнил и обрывков. Не могу говорить с уверенностью о прошлом. Мальчик читал и свои стихи. Маленькую поэму прочитал. Наизусть. Нигде не запнулся. Мне б его память! Я думаю, юный поэт со временем напишет стихи получше. Я так ему и сказал. Он не обиделся. «Теперь я точно это знаю», — вот что он ответил.

— Умный мальчик.

— Последней была семья из отца, матери и не родившегося пока ребёнка. Будущего ребёнка.

— Ребёнка из будущего, — невольно поправила Лариса клиента, и у того брови изломались, подпрыгнули.

— Мы разговорились в парке. И я провёл у пары вечер и ночь. Они не хотели, чтобы я уходил, но они и знали, что я остаюсь. В их вещах, памяти. Они понимали, вернее, чувствовали это. Я тоже это понимаю. Сердцем. Объяснить, облечь в слова — нет, увольте. Слишком уж оно нематериально. Почему я прихожу именно к тем, к кому прихожу, и почему мне нужно идти дальше, оставляя позади тех, у кого я побывал, мне неведомо.

— Вы встречаетесь с незнакомыми людьми каждый день? Триста шестьдесят пять встреч в году?

— Берите выше. Не редкость и две встречи в день. Такие-то встречи, такие-то стремительные дни я забываю ещё скорее!

На столе у Ларисы лежал календарик. Картинкой вниз, числами вверх. Двенадцать месяцев, пятьдесят две недели. Сколько в жизни приняла она клиентов? За четыре часа работы (сверх этого не выдерживала) в день, за рабочую неделю, исключая выходной понедельник, за месяц, за год, за все годы практики? Почему-то она никогда не занималась этой арифметикой. И многих ли она хорошо помнит?