Мода на невинность

В дверях, прислонившись виском к косяку, стояла вдова Чернова. По ее желтому и сморщенному лицу тихим дождиком текли слезы, и вся она была похожа на монашку – и черной одеждой, и смиренно сложенными на груди ручками. Я почувствовала себя довольно неловко. И как она смогла столь незаметно прокрасться?

– Добрый вечер, – прошелестела она. – Я вот пришла навестить болящего. Сегодня ходила на базар и там вот... узнала. Филипыч, как ты?

Филипыч упорно молчал, только еще сильнее зашевелил губами. Интересно, может быть, у него окончательно крыша поехала?

– Филипыч, к вам пришли, – громко сказала я. – В состоянии ли вы принять посетителя?

Вдова Чернова скромно потупилась и мелкими шажками приблизилась к кровати. Я уж было совсем забеспокоилась за несчастного страдальца, но он вдруг ожил и произнес неожиданно четким высоким голосом:

– Уходи.

– Кто... уходи? – испугалась я.

– Пусть она уйдет, – сказал Филипыч, сделав ударение на слове «она». – А вы, Оленька, оставайтесь. Этой женщине здесь нечего делать.

Неожиданно вдова Чернова перестала плакать и произнесла с робким негодованием:

– Но почему? Что я тебе сделала? Почему ты меня гонишь?

– Уходи, – твердо повторил Филипыч.

– Хотя бы капельку счастья, хоть на одно мгновение! – разгорячившись, повысила она голос. – Мы же ничего плохого не делаем. Ну просто поговори со мной, чего тебе стоит? Я сегодня была на базаре и узнала, что ты... что ты опять... Как бы я хотела утешить тебя, ведь я... ведь мы когда-то...

Филипыч страшно разволновался – это я увидела по его лицу и увидела еще, что он ни за что не снизойдет до молений бедной вдовы, ему только хуже станет.

– Не надо. – Я потянула Чернову за рукав черной вязаной кофты. – Он еще не вполне отдохнул. Идем. Потом... потом поговорите.

Я вытащила ее в коридор и помогла спуститься по лестнице. От вдовы очень крепко несло нафталином и еще каким-то странным запахом, как будто она сто лет провела в сундуке. Сто лет. И здесь эта цифра... Может быть, сто лет одиночества?

В самом низу она схватила меня за плечи своими желтыми руками и вопросила с горячностью:

– За что он так меня мучает? Впрочем, я знаю, это все она...

Я сразу поняла, что вдова говорит о матери Филипыча.

– Она не хотела, чтобы ее сын принадлежал кому-то. Только ей. И уж чем я ей не пришлась? Говорила, – она вдруг понизила голос, – что ничего хорошего в моем вдовстве нет. Я ведь рано вышла замуж и рано овдовела.

– Ну и что?

– А то, что якобы нельзя связывать свою жизнь с вдовцами или вдовицами.

– Почему?

– Она говорила, что тогда следующий супруг тоже непременно помрет. Говорила, что не хочет терять сына. Мы двадцать лет встречались тайно. Редко...

– О господи! – машинально перекрестилась я.

– Теперь она сама померла. Ведь давно, если подумать. И нет чтобы нам сойтись, ведь не помешает уже никто, так нет! Испугался. Я, говорит, даже после ее смерти не могу пойти против ее воли. А ты уходи, не маячь, – это он мне. И теперь он чуть ли не каждый календарный праздник вот такую петрушку устраивает.

– Хочет и не может, – голосом Ян Яныча резюмировала я. – Ну и не мучайтесь. Безнадежный случай. Поставьте перед собой новую цель, заведите какое-нибудь домашнее животное... Собачку! Как вы относитесь к французским бульдогам?

– У меня коза... – значительно сообщила вдова. – Если вы, Оленька, насчет молочка, то я вам... Да боже мой! Я ж его люблю! – словно опомнившись, горячо воскликнула она, но тут же смолкла.

Сзади, насвистывая, спустился Аким Денисович Молодцов, мужчина хоть и не первой молодости, но еще очень даже о-го-го.

– Привет, девчонки, – сквозь зубы произнес он и прошел мимо.

– Кобель противный, – зашелестела ему вслед вдова. – И чего Клавка за него держится...

Я вернулась к Филипычу – он уже спал. Бледный, седой, с колючей неопрятной щетиной, он в то же время очень напоминал ребенка, который, вдоволь наплакавшись, наконец успокоился и уснул.

* * *

...Произведя ревизию в моем гардеробе, Инесса недовольно нахмурилась.

– Это не есть хорошо, – с интонацией Екатерины Великой произнесла она. – У тебя совершенно нет приличной одежды.

– А мое голубое платье? – вспыхнула я.

– Ну, разве что только оно... Ты хочешь забыть о прошлом? Тогда все время думай о своем гардеробе, я тебя уверяю – нет лучшей терапии для женщины!

– Чемодан в Москве собирала тетя Зина, – предательски выдала я свою тетушку. – Если б я делала это сама, то, конечно, ты сейчас была бы не столь категорична...

– Что ж, на это мне возразить нечем. Но выход есть – мы сейчас пойдем с тобой в магазин. Я не могу смириться с тем, чтобы такая хорошенькая девушка ходила в этих ужасных тряпках. – И она с негодованием развернула светло-коричневое широкое платье с пелериной, которое я никогда не надевала. Оно было куплено, когда я разносила почту по домам, но, несмотря на тяжелые обстоятельства, тут же спрятано в шкаф. Я тогда же решила, что почту разносить в этом платье вовсе необязательно, но, возможно, я когда-нибудь воспользуюсь им в качестве домашней одежды, опять же мыть полы в нем... Потом я просто забыла об этом наряде. Вероятно, тетя Зина, собирая меня в дорогу, руководствовалась тем, что вещь новая, да к тому же с такой очаровательной пелеринкой... – Кошмар!

– Согласна, – меланхолично произнесла я.

– Конечно, я могла бы отдать тебе кое-что из своих вещей, но, боюсь, тебе будет немного узковато. – Она критично осмотрела мою фигуру. – И у тебя совершенно другой стиль! Я вижу тебя... ах, нет, давай лучше поскорее перейдем от слов к делу!

– Сейчас? Прямо сейчас? – удивилась я такой горячности. – Но я не могу, мне надо до трех успеть в библиотеку, сегодня последний день.

И я кинула озабоченный взгляд на томик Тургенева, который лежал на трюмо.

– Какие глупости! Позвони и попроси продлить срок.

– Не могу! – упрямо сказала я. – Марк обещал отложить мне Надсона, а то на него покушаются здешние романтические дамы, это единственный экземпляр. Кто бы мог подумать, что в провинции столь читающая публика!

– А что здесь еще делать... Ладно, по дороге зайдем в библиотеку, это быстро.

Она сама выбрала для меня одежду – из того, что хранилось в привезенном из Москвы чемодане, сама причесала меня, сама изобразила на моем лице оптимистический и легкий летний пейзаж.