Модельер
Шрифт:
Эдгар улыбнулся следом.
— Я понял тебя. Но я самом деле к тебе привязался за этот… сколько там прошло? Три недели? Месяц? Я запутался. И Моррис тоже к тебе привязался — для него это будет печальной новостью.
— Я и с ним попрощаюсь. — Влад помедлил, а потом сказал: — Эдгар, у меня к тебе просьба. Мне нужно кое-что вывезти домой.
Эдгар топнул ногой — так, что все бумажки и канцелярские принадлежности водопадом посыпались со стола.
— Не вопрос. Что же это? Женщина? Прости, но с людьми это будет трудновато…
— Коллекция.
— Коллекция?
Влад рассказал.
* * *
На протяжении последних полутора недель он никогда не возвращался домой с пустыми руками и добрую треть его комнаты теперь занимала самая, возможно, экстравагантная коллекция в мире. Коллекция мусора. Там имелся, например, шматок резиновой покрышки, целый мешочек чужих зубов, наполовину съеденных кариесом. Сушёные тушки насекомых устраивались в спичечных коробках, каждая в отдельном: чтобы они не рассыпались, Влад прокладывал их
— Я тебе помогу, — вздохнул Эдгар, выслушав словесную опись до конца. — Хотя придётся отправлять по частям, но — моё слово — ты получишь весь свой хлам до конца месяца.
— Это было бы очень хорошо, — тепло сказал Влад, а Эдгар внезапно ухмыльнулся:
— Или, может, сделать по-другому? Растерять половину этой твоей «коллекции», чтобы у тебя поскорее кончился материал и ты вернулся к нам?
Влад покраснел.
— Не стоит. Я и так когда-нибудь к вам вернусь.
Эдгар передал ему билет уже на следующий день. Влад распрощался с тётушкой Улех, которая обещала хранить его пожитки до тех пор, пока их не заберёт Эдгар. Влад хотел бы захватить с собой мотоцикл, но тот был почти такой же большой, как самолёт. Моррис пообещал сохранить его до следующего владова визита, но Влад настоял на том, чтобы вернуть чёрный агрегат туда же, где его нашли. Моррису пришлось согласиться. Влад скрутил только колпачок ниппеля — сверкающий, как капля ртути — и добавил его к коллекции. Волонтёры устроили ему роскошные проводы с демонстрациями фотографий жирафов, которых Влад так и не успел посмотреть. С томительной, тянущей жаждой действия он улетал на родину.
Казалось, будто лица Сава, Юльки, прочих его знакомых замела в его голове песчаная буря. Они вспоминались в общих чертах, но в частностях распадались на многие ничего не значащие детали. Они не двигались — лежали под слоем песка, как будто уже отжили своё, остались неотъемлемой частью его прошлого, медленно, безвозвратно уходящие всё глубже в его дырявую память.
Но Влад знал, что ещё рано. Им ещё предстоит встретится и сделать вместе кое-что важное.
В Москве снег, а в Питере, оказывается, уже всё растаяло. За какой-то месяц! Вот уж и правда, как будто вернулся если не годы — то сезоны спустя. Ливнёвки блестели на Влада хищными влажными зубами. Он обнаружил, что забыл пальто у тётушки Улех и пришёл в ужас: как можно так беспечно отнестись к своему лучшему и самому верному компаньону (под словами «самый верный» Влад понимал, что сам он никогда с ним не расставался — до сего момента)? Придётся звонить Эдгару и просить не выкидывать и не сжигать пальто — оно, кстати, из вяленой шерсти и следовательно должно отлично гореть, — а выслать его следом за коллекцией. Шлёпая по бокам рукавами водолазки, бегом добежал до такси. Ключи от квартиры, к счастью, нашлись в бумажнике, а бумажник в кармане, впрочем, Валад в бытность свою фаталистом готовился найти на своём чердаке совсем других людей. Он же не имеет никаких прав. И наивно полагать, что и Юля и Савелий всё так же пристрастны к его небольшому хобби. Если их лица почти вытерлись у него из памяти, то нужно быть готовым к тому, что о нём, Владе, больше никто не помнит. Вселенское равновесие — такая штука, оно всегда торжествует, если не рано, то поздно. Интересно, как сейчас поживает подвал на Грибоедова?..
Он назвал водителю адрес дома с мансардой. Так и сказал: «последний этаж, мансарда. Подъезд один». Водитель на него не взглянул, будто каждый день возит людей на мансарды. Машина тронулась.
Дома оказалось тихо и пусто. Всё так, как он оставил перед отъездом, наверное, сюда не заходила даже Юля. «Пусто» в плане идей и в сравнении с тем временем, когда воздух трещал и скрипел между пальцами от насыщенности творческими течениями. Предстояло всё это заново наполнить. По углам и стенам — ошмётки бунтарских мыслей, алканья чего-то, что зажжет внутри новый огонь: всё это и увело его когда-то прочь, на чужие земли. На письменном столе две немытые кружки с заплесневелой горечью на дне. Кажется, появилось немного больше соседей: пока он поднимался на лифте, проплывающие этажи шептались друг с другом на незнакомом наречии. Где-то на одной дрожащей высокой ноте плакал ребёнок. Где-то разговаривали мужчина и женщина, и Влад не мог понять, телевизор ли это, или живые люди. Он поймал себя на мысли, что африканские дети плачут так, будто смеются: и их плачь мог на самом деле в следующий миг обернуться смехом. Вся смена эмоций происходила будто бы без постороннего вмешательства: отбился такой малыш от стаи других ребятишек, сел на землю и заплакал. На макушку ему приземлилась бабочка, или, может, проехал кто-то на старом скрипучем велосипеде, и вот уже плачь сменяется смехом, а малыш, засунув в рот сразу оба кулачка, идёт искать себе новое занятие. Здесь дети, кажется, могут плакать вечно. Они рождены, чтобы плакать и умереть, захлебнувшись от слёз.
Влад досасывал свою безвкусную мысль, уже поворачивая в замке ключ. Голые манекены приветствовали его безмолвным стоянием, оно не стало сколь-нибудь более или менее выразительным, когда Влад пошаркал подошвой кед о коврик.
«Обиделись на меня, мои куколки?» —
собирался сказать им Влад — «Знали бы вы, где я был! Там такое! Там всё двигается и шумит; а тишиной там называются самые шумные дни в этих стенах», но получилось нечто вроде — «Обимгхммгхм…»Манекены молчали. Как, наверное, и должно было быть всегда. Влад не стал задавать себе или им вопрос: услышит ли он когда-нибудь сквозь дрёму шаги, как будто стукаются друг с другом две полых деревяшки, и поскрипывание суставов, или же нет?.. Решил просто подождать.
Первое время, стягивая с себя водолазку, проверяя, что в плане маек имеется в верхнем отделении платяного шкафа и рассматривая рельеф одеяла на неубранной кровати, Влад с ужасом думал, как он будет здесь работать. Он ведь свихнётся. Подвинется на собственном сумасшествии, на этом городе, что когда-то научил его видеть в полной неподвижности мельчайшие диффузионные движения. Не лучше ли будет последовать совету Эдгара, собрать пожитки и завтра же — во сколько там самолёт? — завтра же отбыть обратно? Не будет самолёта — поехать автостопом, только купить карту и научиться пользоваться компасом, да благодарить водителей, которые сочтут возможным его подобрать, хотя бы улыбкой. И тут же в его голове родился новый костюм, который Влад нарёк бы длинным громоздким именем «Надежда на возвращение туда, где течёт жизнь даже тогда, когда тебя там нет», и, скинув на пол водолазку и не озаботившись натянуть майку, он нашёл огрызок альбомного листа, выудил из подставки для карандашей 7H (просто попался под руку, обычно Влад предпочитал всё, что оставляет на бумаге жирные линии, и ещё, желательно, крошки, которые можно размазать рукавом), и уселся рисовать. Это будет, в отличие от того, что обычно урывает себе страничку в его блокноте, мужской пиджак. Вот так, немного болтается на владельце, как костюмы, которые не шьют на заказ, но выбирают по бирочке со страной-производителем. С прорехами — куда же без любимых Владом дыр? — с картой Африки на левом рукаве и вшитым туда же компасом, с картой и проложенным заранее маршрутом на носовом платке; а на другом, на правом рукаве крупными буквами надпись: «Уганда, Лира!».
Комната сразу наполнилась смыслом, и какое-то таинство, свершившись, сделало из неё место, где Влад может жить и работать. Так… — скрипел по бумаге карандаш, — воротничок рубашки непременно серый от грязи, на голове у модели красуется берет с металлическими и пластиковыми бляхами, этакая военщина. На лбу — лётные очки. Штаны защитного зелёного цвета, со множеством карманов, сделать частью костюма набор ножей, латунную кружку и флягу… Что там нужно ещё в путешествии? Савелий любил ходить в длительные походы, нужно будет подбить его на один такой, в порядке ознакомления… Не забыть тяжёлый гремучий пояс с железной бляхой… И сделать из шкуры геккона на него накладку. Когда Влад испугался, что на один-единственный костюм грозит уйти слишком большая часть коллекции, он, почти не контролируя себя и не в силах прекратить рисовать, сломал стержень карандаша об стол. Откинулся на спинку стула, тяжёло дыша и чувствуя, как по спине ползут капли пота. Или, может, назвать всё это безобразие «Сафари до Африки?» Да, так, наверное, лучше. Кого, к чертям, волнуют мои надежды?.. Как и любой хороший творец, Влад пришёл к выводу, что чем меньше личного он вкладывает в свои творения, чем больше от них абстрагируется, благословляя их жить и выживать самостоятельно, тем больше шансов выжить — и у них, и у него самого. Если кромсать по кускам своё сердце и подносить его на блюдечке всем этим, кто за накрытым столом, приготовив нож и вилку, ждёт кровавого пиршества, то скоро не останется ничего.
Потянулось долгое, томительное, высушивающее одиночество. Когда начали пребывать отсылаемые Эдгаром вещи, Влад с жаром бросился их распаковывать. Эскизы уже готовы — часть он начал ещё в Африке, а заканчивал первые пять дней после своего приезда, работая каждый час и тратя на сон всего по четыре часа в сутки.
Ни Юле, ни Савелию он не звонил. Хотелось их повидать, но всё ещё живы были воспоминания о той жгучей обиде, которой провожала его Юлия. Вряд ли она захочет его видеть. Сав… у Сава есть целый мир, на который он тратит свой бесконечный энтузиазм, ему сейчас наверняка не до Влада.
За всё время он вышел на улицу только раз — чтобы вынести на помойку заплесневелый мусор и забить холодильник магазинной едой да дешёвым пивом.
Эскизы рождались из невесомого, бесценного груза, что Влад смог провести с собой через границу. Слава Богу, что в голову, чтобы проверить и описать её содержимое, к нему никто залезть не стремился. Четыре из пяти листов Влад выбрасывал, зато на последнем получалось нечто, что более или менее его устраивало, нечто, что вбирало в себя детали четырёх отвергнутых рисунков. Каждый из таких набросков потом подлежал переносу на большой формат — в квартире Влада с некоторых пор стоял огромный держатель для холста и доска с мелками, так что, окажись здесь посторонний человек, вряд ли он мог бы сказать, кто именно здесь обитает: художник, дизайнер, архитектор, кожевник, или просто городской сумасшедший, помешанный на лишённых первичных половых признаков куклах. На этих больших холстах рождались общие планы, а потом, после того, как смогли полностью, до последнего штриха удовлетворить создателя, распадались на бесчисленные частные планы, на детали, посёлки и деревеньки, стяжки и шовики, местоположение которых на общей, мировой карте было понятно разве что создателю.
Влад позвонил только Рустаму — сразу же, как почувствовал в нём потребность.
— Мне нужна твоя помощь, — сказал он.
— Привет-привет, — сказал Рустам. И спросил настороженно: — А… ты где?
— У себя. В смысле, на чердаке. Ты знаешь адрес?.. Приезжай. У меня здесь полтора десятка полностью готовых эскизов, я уже не знаю, как к ним подступиться, ведь ещё столько же вскоре будут готовы…
Он приехал: Влад звонил днём с домашнего телефона, а вечером уже имел возможность разглядывать суровое скуластое лицо бывшего наставника в глазок.