Модельер

— С каких пор тебя интересует, как мы живём? Ни одной весточки за месяц, ну надо же…

— Ну ладно, — вздыхал Влад. Он чувствовал себя как-то не так: до сих пор его поползновения к социальным контактам подхватывались и с удовольствием доносились до адресата. Он знал, что достаточно плох в этом деле — как и во многих-многих других вещах, которыми занимаются люди по всему миру. Хорошо соображает он, в сущности, только в своём узком ремесле, которое отчего-то вдруг пользуется у кого-то популярностью. Наверняка это всё Юлина заслуга. Интересно, ей нравится провожать по жизни всяких аутсайдеров по их узким, странным тропинкам, через болота, под вороньими гнёздами или совиными дуплами, или просто по какой-то причине импонирует он, Влад? — А Савелий? Всё ещё работает в своём театре?

Юлия грохнула об стол жестяным совком для мусора.

— Слушай, хочешь узнать — позвони ему, как позвонил мне. Если вдруг его встречу, не скажу о тебе ни слова.

Влад сделал ещё одну попытку.

— Рустам говорит, я нарисовал хорошие вещи.

— Я вижу и сама, — буркнула Юля. Конечно, она успела изучить каждую карандашную линию, каждый штрих. Признала: — И правда. Это лучшее, что ты когда-либо рисовал. Работы смелые, ни на что не похожие, а ещё они очень цельные. Держу пари, будут выглядеть не хуже, когда Рустам с командой подготовят парочку на всеобщее обозрение — для бутика. Но послушай, неужели ты на самом деле считаешь, что я занимаюсь тобой потому, что ты гениален?

Она разгадывала все его ходы с полпинка.

— Ну… — вопрос привёл Влада в замешательство.

— Ты ничуть не поменялся, — с горечью сказала Юля, и эта горечь вошла в глубокий контраст с её обычной холодностью. Обычной — с того момента, как Влад впервые её увидел после месячного перерыва. — Даже опасности не смогли тебя поменять. Видимо, придётся мне нянчить тебя ещё очень долго.

«Там и опасностей-то никаких не было», — хотел промямлить Влад, но зрелище тёмно-багровой струи, что перечеркнула девственно-белый лист Юлиной выдержки, всё ещё стояло перед его глазами.

Влад не имел опыта раскопок в человеческих взаимоотношениях, в новинку ему было оказаться вдруг частью этой системы. Вопрошать у самого себя, нормально ли не испытывать по этому поводу энтузиазма, он не стал: наверняка ничего хорошего в этом нет. Для людей естественно иметь интерес к другим людям: для чего в таком случае они живут, если не ради этого интереса?.. В отношении себя он определился — имеет место быть интерес не к конкретному человеку в частности, но к человечеству как феномену. Как к определению, требующему расшифровки, и расшифровывал его субъективно, как мог. Точно так же он пытался расшифровать со своей стороны феномен моды. Не для себя — весь этот модный синий кит оставался для него загадкой; он то вздымался из-под воды, то пропадал в неведомых глубинах, и какой смысл пытаться понять, как работают плавники, какова масса позвоночника и как функционируют эти огромные жабры, если знаешь только анатомию кролика, но он, Влад, похоже, каким-то образом сумел на него взгромоздиться. О моде как таковой он знал немного. Мода всегда была удобной… нет, не так. Сейчас она обязана быть удобной — про корсеты и подобные прибамбасы эпохи Возрождения речи не идёт. Когда мода проходит, она априори становится неудобной, уродливой, проще говоря — старыми тряпками, зато приходящая мода изящна, удобна и красива. Модным может стать пришелец с другой земли, а может — из глубины веков, забытый детёныш, который не снискал себе долгой жизни, да и слава его, дошедшая до текущего времени, вовсе не слава, так, отзвуки. Хотя чаще, всё же, старинные вещи превращаются в тренд на чужбине, и наоборот, у какой-нибудь иностранной диковины, которую на родине с лёгким сердцем провожали в плавание, есть все шансы претендовать на статус модной вещи прямо здесь, у нас, в северной столице. Вообще говоря, речь не только об одежде; мода на чай или кофе, к примеру, стала давно уже укоренившейся традицией. Слова, жесты, образ жизни: список всего, на что простирает сферы своего влияния мода, не перечислить.

Но это лишь наблюдения за повадками кита, не более. Мода и традиции глубоко переплетены, — резюмировал для себя Влад, — причём не важно традиции твоей земли или чужой. Одного не существует без другого, а новшества не берутся из ниоткуда. Он не думал об этом, когда набирал материал для своих костюмов — он думал о концепции. Концепция, идея — вот что прежде. Художник не начинает работу над картиной без цельного образа в голове, писатель не начинает произведения, не проделав какую-то предварительную работу над зудящей в голове идеей.

Влад просто продолжил рисовать, стараясь не обращать внимания на Юлию. И лишь однажды сказал:

— Если ты не можешь держать при себе эмоции, то лучше не приходи. Пожалуйста. Ты меня сбиваешь.

Юлина спина, к которой он обратил эти слова, уязвлённо выпрямилась. Она готовила еду, теперь же бросила на сковородку ложку, которой помешивала макароны.

— Я и держу их при себе, — сказала она негромко.

Взяла себя в руки. Звуки, с которыми ложка скребёт по дну сковороды, возобновились, правда, теперь что-то изменилось. Как будто в часах поменялась шестерёнка: звук был другим, но для Влада не менее назойливым. Словно говорил: «да, ты меня раскусил, но это не значит, что я не буду тебя доставать. Я буду тебя доставать не таясь, более осмысленно, применяя более изощрённые методы». Любому другому бы этот звук сказал, что Юля не испытывала пиетета пред тефлоновым покрытием сковороды. Она могла позволить себе покупать новую хоть каждый месяц.

«Как же ты их держишь», — подумал Влад, — «когда у меня в руках крошатся карандаши, а бумага сворачивается, как будто к ней поднесли спичку? Когда каждый шум, тобой производимый, веский, как выделенный курсивом шрифт? Это небольшая неприятность для увлечённого человека, но она, тем не менее, сбивает с толку».

Юлия приходила каждый день, вытянувшись по струнке и, пронзив его холодным взглядом, отчитывалась об успехах в мастерской. Показывала на телефоне фотографии или загружала их на компьютер и листала для Влада, стуча ногтем по клавише. «Лучше бы она подавала свои бесчисленные записки», — с грустью думал Влад, и начинал скучать по Савелию.

* * *

От нечего делать и невозможности сосредоточиться на работе, в такие минуты Влад пристально её изучал. Белое лицо напоминало лица кукол, кричащий маникюр и резкие, дёрганные движения отвлекали и прогоняли это ощущение, но в следующий раз оно было тут как тут. Манекены, всё же, поспокойнее. С момента приезда его из Уганды они ни разу не проявляли характер. А может, Влад просто этого не замечал: первые же минуты редких часов, которые он выкраивал для сна, отправляли его в небытие кнопкой «выкл», и кнопкой «вкл» возвращали к жизни, полчаса ли, три ли часа спустя — Влад бежал работать, до тех пор, пока снова не начинал вырубаться.

Да, она изменилась — и особенно сильно изменилась, если вспомнить ту Юлю, которая грохнулась в обморок при виде одного-единственного, и даже не слишком провокационного платья.

Изменилась. Пару раз Влад замечал непорядок в одежде, или, гораздо чаще — в причёске. Он спрашивал: «Где Ямуна?» и Юля всегда с лёгким раздражением отвечала «В школе». Какими бы ни были небольшими владовы познания в человеческих отношениях, он был уверен: дочь ни за что не позволит матери выйти на люди с непорядком в одежде (если, конечно, в этот момент дома), а Ямуна в тот единственный раз, когда Влад её видел, не производила впечатления плохого ребёнка. Обычная девчушка, даже излишне любопытная и любознательная для своих лет. Во всяком случае, в её глазах не было той загадочной, томной пропасти, что была теперь у мамы. Глаза девочки были чем-то наполнены; чем — неважно, да хоть обычными девчачьими глупостями.

Неизвестно, что до пропасти, но мамину причёску, вернее, её отсутствие, дочка не может не заметить. И Влад замечал: для него причёска, конечно, не столь важная часть образа (на манекенах, к которым он прикипел душой, никаких причёсок не было), но весьма существенна. И Юля бы заметила, если б смотрела перед входом из дома в зеркало. Иногда она успевала исправить огрехи, смотрясь в зеркало заднего вида в машине — Влад делал такой вывод, наблюдая, как выбиваются из наскоро закрученных в узел или подхваченных заколкой волос неаккуратные пряди.

Часто Рустам звонил сам, говорил с медлительной усмешкой в голосе:

— Работа спорится, хозяин. Не хочешь прийти посмотреть сам?

Эта медлительность была им самим — медлительность фраз, медлительность юмора, но при этом неотвратимость действий. У Рустама хорошо было перенимать опыт, но перенимать его привычки, эту тягучую медлительность — нужен такой же склад ума. Влад же всё делал стремительно, во взрывной манере, пусть даже если приходилось потом по нескольку раз переделывать.