Модификации романной формы в прозе Запада второй половины ХХ столетия
Шрифт:
Ее женская участь оказалась подобной судьбам многих русских женщин. Встретив Федора, Шарлотта обрела второй раз в своей жизни любовь, взаимную и, как оказалось, единственную на все оставшиеся годы, обрела недолгое семейное счастье с заботливым мужем и детьми. И за всем этим последовали новые беды и испытания.
Изнасилованная, брошенная умирать в азиатской пустыне и чудом спасенная, Шарлотта вернулась к жизни благодаря Федору, оценив его человечность мужчины, никогда не поминавшего этой истории, признавшего своим сыном, своим первенцем мальчика, рожденного от насильника-узбека. Новая полоса бед началась для Шарлотты, когда Федора «забрали» и она познала участь семьи репрессированного. Вместе с сыном и дочерью она прошла через годы войны с эвакуацией, бомбежками, с изматывающей санитарской поденщиной в адском кошмаре военного госпиталя. Недолгие годы жизни с вернувшимся с войны, как «рассеянный гость», истерзанным Федором. А затем годы, поглощенные детьми, их семьями, внуками и одиночеством, смирение с невозможностью вернуться во Францию…
В эту жизнь бабушки, «связавшую [как рассуждает внук] такие разные эпохи: начало века, годы почти незапамятные, почти столь же легендарные, как царствование Наполеона, — и конец нашего века, конец тысячелетия» (125), вписана линия жизни Алеши. Или — при их нерасторжимости — жизнь Шарлотты вплетена в Алешину. Три-четыре десятилетия этой юной жизни, пришедшиеся на послевоенное время, обыденно-скудны во внешних проявлениях. Ежегодные летние месяцы у бабушки в Саранзе. Будничные сцены советской действительности (очередь за апельсинами в магазине, танцплощадка)
Бедность внешнего действия в романной линии Алеши определена не столько отсутствием событий, сколько полной авторской сосредоточенностью на его внутреннем мире, ибо Макин пишет медитативно-лирическую биографию своего героя, которая — и как история фактов, и как перипетии состояний души и блужданий ума — автобиографична [361] . При том, что две ведущие сюжетные линии романа — Шарлотты и Алеши — контрастны в преобладании внешнего действия в первой и внутреннего — во второй, жизнь Шарлотты дается как переживаемая, осмысливаемая Алешей, ставшая частью его личного опыта. И эта включенность во внутреннюю жизнь героя создает романную, художественную условность «Французского завещания». Жизнь Шарлотты во всем ее охвате составила часть автобиографического материала романа.
361
Об автобиографизме «Французского завещания» смотрите интервью А. Макина журналу «Пари-матч» (Культура. —1996. — 17 февр. — С. 10—11).
«Иногда лишь самая тонкая грань отделяет автобиографию (как жанр. — В.П.) от автобиографической повести или романа, — пишет Л.Я. Гинзбург. — Имена действующих лиц заменены другими — эта условность сразу же переключает произведение в другой ряд, обеспечивая пишущему право на вымысел» [362] . Эта пограничность биографического и романно-художественного во «Французском завещании», подвижность и подчас неразличимость их переходов выявляется в имманентном свойстве романа Макина как автобиографическом — в диалектике «свободы выражения с несвободой вымысла, ограниченного действительно бывшим» [363] .
362
Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. — Л., 1971. — С. 137. Подобно Л.Я. Гинзбург, канадские литературоведы! Р. Бурнёф и Р. Уэлле считают, что «художественностью формы» и условностью изложенных историй роман отличается от биографии и автобиографии (Bourneuf R., Quellet R. Op. cit. — P. 25).
363
Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. — С. 137.
Оставив настоящее имя бабушки — Шарлотты Лемоннье, — автор, дав имя Алеши своему герою-повествователю, отстраняется от него. И усиливает эту принадлежность своего героя художественному миру, придает линии жизни Алеши видимость традиционной романной интриги с «тайной». Она задана — в соответствии с классическим правилом сюжетосложения — в начале повествования, когда Алеша еще в детстве среди семейных фотографий находит необычную: «молодой женщины, одежда которой странно выделялась на фоне элегантных нарядов тех, кто был изображен на других фотографиях. На ней был толстый ватник грязно-серого цвета, мужская шапка-ушанка. К груди она прижала ребенка, завернутого в шерстяное одеяло» (19—20). И скрываемая в семье тайна открывается лишь в последнем письме Шарлотты, полученном Алешей уже в Париже вместе с вестью о смерти бабушки. Тогда-то он и узнает, что на фотографии его родная мать, с которой Шарлотта встретилась в лагере для заключенных и сына которой после ее трагической смерти она воспитала как родного внука [364] .
364
Правда, нужно заметить, что ряд критиков Макина отмечают здесь, как пишет Л. Цывьян, «пуант неожиданный …слишком литературный» (Звезда. — 1996. — № 4. — С. 229).
Романное слово во «Французском завещании» усилено и особой — характерной именно для художественной словесности, но не для жанра автобиографии — ролью автора как создателя произведения, очевидной в изображении жизни Шарлотты. Рассказ Алеши о ее прошлом предполагает дистанцию между ним и бабушкой уже в силу и временного разрыва, и другого, «чужого» сознания, за исключением, конечно, тех моментов, когда переживаемое и пережитое Шарлоттой передается рассказчиком с «ее слов».
Однако время от времени повествование от героя замещается повествованием от автора. Макин прибегает к литературной условности воплощения авторского «я» и его роли в произведении, но воспринимаемой, согласно стереотипу художественного мышления, как традиционная, реально-достоверная форма в романе. Как вездесущий автор романной прозы прошлого столетия, Макин в ряде эпизодов «замещает» героя-повествователя, видимость его продолжающейся речи сохраняется, но повествование определяется теперь авторским «я», его сознанием. Соответственно преодолевая дистанцию между собой и Шарлоттой, проникает в ведомое только ей состояние. В этой авторской манере написана и сцена, когда юная Шарлотта холодным вечером несет из аптеки морфий пристрастившейся к наркотикам матери: «Шарлотта остановилась среди снежной пустыни… Она вдруг с такой силой ощутила собственную жизнь, тепло своего худенького тела, собранного в свое крохотное «я». Она почувствовала, как щекочет кожу залетевшая под ушанку капля, как бьется сердце, а возле самого сердца — хрупкость ампул, которые она только что купила. «Это я, — зазвучал вдруг в ней приглушенный голос, — это я стою здесь, среди снежной круговерти, на краю света, в Сибири, это я, Шарлотта Лемоннье, не имеющая ничего общего ни с этими дикими краями, ни с этим небом, ни с этой промерзшей землей. Ни с этими людьми. Я здесь совсем одна, и я несу своей матери морфий…» Шарлотте почудилось, что ее разум зашатался и сейчас рухнет в бездну, и тогда весь вдруг открывшийся ей абсурд станет нормой» (39).
Автобиография, а тем более автобиографический роман являет отстранение от биографии, цель которого, согласно В. Шкловскому, терминологически определившему его как прием, «перенесение предмета из его обычного восприятия в сферу нового восприятия, то есть своеобразное семантическое изменение [365] . Художественно оно реализуется в этом жанре в двух направлениях. Автор автобиографического произведения воссоздает свою биографию, «переосмысляя» ее и «даже в известной мере заново конструируя пройденный путь» [366] . Одновременно с этим отстранением возникает и вторая его разновидность в автобиографическом романе, в котором объективируется авторское «я», становящееся «объектом» наблюдения, художественного анализа и изображения. «Когда один из персонажей автобиографичен, когда психика и поведение персонажа созвучны жизненному опыту, мыслям, переживаниям, настроениям автора, для писателя появляется необходимость посмотреть на себя со стороны» [367] . И поэтому, действительно, автобиографизм в художественной прозе — «литературная условность» [368] .
365
Писавшаяся в 1915—1916
гг., а опубликованная в 1917, статья «Искусство как прием» (Шкловский В.Б. Гамбургский счет. — С. 70).366
Затонский Д.В. Сцепление жанров (место автобиографии, мемуаров, дневника в становлении и жизни современного романа) // Жанровое разнообразие современной прозы Запада. — Киев, 1989. С. 24. Это суждение Д.В. Затонского, высказанное при анализе «Поэзии и правды» И.В. Гете, основано на общетеоретическом научном положении, согласно которому «пишущий литературную автобиографию нередко прибегает к вымыслу, он «дописывает» и «переписывает» свою жизнь, делая ее логичнее, целенаправленнее» (Мильчина В.А. Автобиография //Литературный энциклопедический словарь. — М., 1987. — С. 12).
367
Левидов А.М. Автор — образ — читатель. — Л., 1983. — С. 91.
368
Григорова Л. Афтобиогафизъм и творчество. — София, 1986.
Вместе с тем, объективируя свой личный жизненный путь и свое «я», автор вживается в героя и одновременно присутствует как создатель своего произведения. Однако «автор биографический» во «Французском завещании» — как это свойственно автобиографическому роману — превалирует над «автором литературным» [369] , но при их сложном взаимодействии. Романная динамика (внешнего и внутреннего действия) обусловлена (и отражает) «диалектикой дистанции и контакта» биографического автора и литературного, как и синхронностью «отчуждения» и «вживания» во взаимоотношениях «автора и героя» [370] .
369
Освещение этого вопроса — «автор как явление художественного текста и автор как писатель с реальной биографией» — смотрите в кн.: Рымарь Н.Т., Скобелев В.П. Теория автора и проблема художественной деятельности. — Воронеж, 1994. — С. 38—45.
370
Смотрите глубокое теоретическое исследование этой проблемы — «повествователь, герой и автор» — в монографии: Рымарь Н.Т. Поэтика романа. — Воронеж, 1990. — С. 187—216.
Принадлежа к поколению писателей постмодернистской поры, Макин не только не придерживается структуралистской позиции «смерти автора», который, по Р. Барту, «на всех уровнях» текста «устраняется», ибо «скриптор, пришедший на смену автору, несет в себе не страсти, настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный словарь, из которого он черпает свое письмо» [371] . И, конечно же, Макину абсолютно чужд «постмодернистский автор», который «воспринимает себя как необходимый атрибут возникающего текста» [372] . Макин решает проблему автора в классической традиции, одно из определений которой в XX столетии принадлежит Ф. Мориаку: согласование «свободы творения и свободы творца». Поскольку, считает Ф. Мориак, «необходимо, чтобы герои наших романов были свободны в том смысле, в каком богословы говорят о свободе человека, и автор не вмешивается деспотически в их судьбы». Но, с другой стороны, «необходимо, чтобы романист пользовался в своем произведении абсолютной художественной свободой» [373] .
371
Барт Р. Смерть автора [1968] // Барт Р. Избранные работы: Семиотика: Поэтика. — М.,1989. — С. 387, 389.
372
Липовецкий М. Закон крутизны // Вопросы литературы. — 1991. — № 11/12. — С. 9.
373
Мориак Ф. Роман [1928] // Мориак Ф. Не покоряться ночи: художественная публицистика. — М., 1986. — С. 324. Для убедительности в жизнедейственности этой традиции стоит обратиться к точке зрения Дж. Фаулза, заявленной им в конце 60-х годов в романе «Женщина французского лейтенанта»: «Романист до сих пор еще бог, ибо он творит (и даже самому что ни на есть алеаторическому авангардистскому роману не удалось окончательно истребить своего автора); разница лишь в том, что мы не боги викторианского образца, всезнающие и всемогущие, мы — боги нового теологического образца, чей первый принцип — свобода, а не власть» (Фаулз Дж. Подруга французского лейтенанта. — Л., 1985. — С. 107). И эта позиция Фаулза подтверждена им в интервью середины 90-х годов: «…я не люблю тот аспект деконструкции, который начисто отрицает значимость творца и писательского мастерства. …Я полагаю бесспорным — в писательском искусстве заложена необходимость сказать, что ты был во всем этом. Ты был» (Вопросы литературы. — 1994. — Выпуск I. — С. 202— 203).
Являя себя на этом уровне «художественной свободы», автор «Французского завещания» то перевоплощается в героя, то — в ритмическом чередовании — сохраняет дистанцию по отношению и к нему, и к своему личному жизненному материалу. Проявляя себя в этом как автор лирического произведения, Макин — что характерно для лирического романа — создает тройственный по своей природе образ главного персонажа, ибо его Алеша — и рассказчик, и главное действующее лицо, он же, в известном смысле, воплощает авторское «я». Эта тройственность определяет воплощенную в образе Алеши структуру лирического «я», трехмерность которого точно выявлена в анализе Л. Диенеша прозы Газданова: «Лирическое «я» в триаде автор — рассказчик — персонаж занимает прочное центральное место, доминируя в этой литературе памяти («архивах воспоминаний»), в этой автобиографичной, в этой столь личной и полной лирики прозе. Перспектива повествования всегда являет собой схему: лирические рассказчик — герой, а само повествование всегда «ассоциативно» и созерцательно; места, написанные от первого лица, свободно перемежаются с тем, что на самом деле оказывается исходящим от объективного, всеведущего рассказчика, хотя и тот всего лишь произносит скрытый авторский монолог» [374] .
374
Диенеш Л. Указ. соч. — С. 23.
Это свойство, можно сказать, константа героя лирического произведения в прозе, проявившаяся, скажем, и в образе Ги Ролана из «Улицы Темных Лавок» (1978) П. Модиано, и в образе автобиографической героини из «Любовника» М. Дюрас. Это свойство героя лирической прозы выдерживается и тогда, когда автор, как Г. Стайн в «Автобиографии Алисы Б. Токлас», прибегает к утонченной технике одновременной литературной мистификации и демистификации. Автобиография Алисы Токлас — биография самой Стайн, но остраненная якобы рассказом о себе некой американкой Алисой, проведшей долгие годы в Париже с Гертрудой. Ради этой «маски» Алисы даются в начале повествования факты ее биографии. Ради достоверной условности этой «маски» Алисой сообщается, что она рассказывает о себе через «рассказ» о трех гениях, которых она встретила в своей жизни, — Гертруде Стайн, Пабло Пикассо, Альфреде Уайтхеде. Но эта мистификация, в общем-то весьма прозрачная, развеивается в конце повествования прямым — параллельно-романным — заявлением: «Месяца полтора тому назад Гертруда Стайн сказала, что-то я не вижу чтобы вы когда-нибудь собрались написать эту самую автобиографию. Знаете что я сделаю. Я ее напишу за вас. Я ее напишу так же просто как Дефо написал автобиографию Робинзона Крузо. И она написала и вот она» [375] .
375
Нева. — 1993. — № 12. — С. 106.