Мое побережье

Где располагалась пресловутая носовая перегородка, я сообразила не сразу, но рефлекторно надавила на крылья носа.

Хэппи выглядел обеспокоенным. Тони — отчего-то малость раздраженным. По крайней мере, его сведенные брови означали либо критическую задумчивость, либо злость. Ни то, ни другое в полной мере уместным сейчас не было.

Разумеется, меня послали в медпункт, прикладывать необходимые «холодные штуки», как я их мысленно окрестила, способствующие сужению сосудов.

Чувствовала себя ужасно вымотанной. Физически, эмоционально. Не радужной атмосфере способствовал Тони, преодолевший весь пусть по лестнице в напряженном молчании. Мне говорить было неприятно в принципе — при каждом задействовании мышц лицо саднило. Чего он так взъелся? Если взъелся; понимать настроение этого человека было слишком тяжело. Я ведь не нарочно под мяч подставилась. Да и его никто не просил провожать — мне было бы отчасти комфортней спуститься в медпункт с Хэппи.

Наши неравномерные шаги отдавали эхом в пустующих на время урока коридорах. На глаза попались крупные белые настенные часы, обмотанные бумажной гирляндой в форме оранжевых тыкв. Хэллоуин не за горами. Конечно.

Я терялась в собственных сумбурных раздумьях, одним из которых было полнейшее отсутствие предпраздничного настроения.

========== 2. ==========

Случается ли у людей ощущение, сродни облегченному «наконец-то, я дома»? Меня оно посещало каждый раз, едва наступал черед поворачивания ключа в чуть облезлой замочной скважине. Дома было спокойно. Дома было тепло — и я сейчас говорю не только о температуре воздуха.

Солнце зашло, хотя с учетом количества пасмурных дней оно, можно сказать, представляло собой фигуру весьма мистическую в плане существования. Преимущественно осенью, когда почти каждый день встречал тебя то дождем, то туманом, то пасмурностью.

На первый взгляд казалось, что дома никого нет, а торшер в прихожей отец оставил включенным для кота (нет, это вовсе не глупо — сама так делала временами), но вскоре меня настигли приглушенные комментарии бейсбольного матча, чередующиеся со свистками и протяжным гулом болельщиков.

— Пап? — либо он вышел в магазин, либо расположился на своем неизменном месте — в кресле с накинутым на сидение пледом.

Ответа не последовало. Я успела приснастить плащ на крючок и пройти половину пути по направлению к кухне, как он возник в дверном проеме.

— Привет, — отец выглядел сконфуженным, рассеянно хлопая себя по карманам потертых джинсов.

Клетчатая рубашка, как всегда, была застегнута почти на все пуговицы. Не помню, чтобы он носил их нараспашку, с футболкой под низом, как делал это до смерти мамы; словно он всем своим существом стремился оградиться от внешнего мира, проникаясь подобными мыслями настолько сильно, что «закрывался» в каждой мелочи, неосознанно. Нет, конечно, он не превратился в ворчливого старика с седыми висками, но, вспоминая того жизнерадостного брюнета с широкой улыбкой, который и дня не мог прожить без дружелюбных подшучиваний, и глядя на нынешнего хмурого и серьезного мужчину, максимальной эмоцией которого была кривая усмешка, создавалось ощущение, что это два разных человека. Раньше он походил на парня, рекламирующего зубную пасту или новый пикап «Шевроле» — беспечного, красивого и энергичного. На сегодняшний день… само собой, он все еще оставался видным и привлекательным (только морщин прибавилось, да щетина закрепилась на щеках). Но этот едва ли не волнами исходящий холод отталкивал. Порой мне казалось, что даже глаза его потемнели и утратили былой блеск. Они больше не были светло-голубыми, азартными. Они стали неясного, тусклого синего оттенка.

Не исключаю, что все это — сплошные выдумки и разгул женской фантазии, но я его видела таким.

— Ты сегодня поздно.

— Привет, — поставила пакет на стол, принимаясь выуживать его содержимое. — Я… в магазине была, — затрудняюсь объяснить, почему это прозвучало таким неловким тоном.

— М, — он коротко кивнул и взялся за ручку графина, наполнил стакан водой. Сделал глоток, осмотрел покупки, задержался взглядом на круглой баночке сырного крема — вещи, по сути своей, бесполезной и исключенной из списка обязательных продуктов, но являвшейся моей страшной слабостью.

Никто не запрещал покупать то, что я захочу — нет, не подумайте. Но чувство нашкодившего ребенка накатило неизбежно. Скорее всего, ему было по большому счету плевать, какие шоколадные батончики лежат в боковом кармашке холодильника, но мне бы хотелось, чтоб он хоть иногда выражал свои мысли по данному поводу, а не оглядывал купленное молча, после так же, без слов, удаляясь прочь.

Он мельком обратил внимание на меня, задержавшись взором на переносице. Красной и, кажется, опухшей, с пустившимися расплываться под глазами синеватыми разводами. Придется хорошенько перерыть ящички в поисках пудры, которой я пользовалась за исключительно редкими случаями. Не перед кем красоваться. Вернее, перед кем — есть, да смысла нет.

Чувствуя дискомфорт, посмотрела в ответ. Отец отвернулся. Ушел, как уходил всегда. Только плечи его немного поникли, а глаза наверняка уставились на сжатый в руке стакан, что простоит нетронутым до утра на журнальном столике.

Мне оставалось бесконтрольно выдохнуть, освобождая легкие от искрящегося легким напряжением воздуха. Мы не ладили. Совсем не ладили.

Интересно, можно ли извиняться перед человеком за то, что ты напоминаешь ему покойную жену? Если да, то я бы попросила прощения. Сомневаюсь только в уместности всего.

Человек не виноват, что рождается таким, каким приходится; выглядит данным образом, никоим иным, имеет предоставленные природой цвет волос и форму лица. К великому огорчению, далеко не все это понимают. Или же не хотят понимать, загоняя окружающих в установленные масс-медиа рамки «красоты».

Я рассеянно стучала пальцами по столу, с дурной привычкой кусая губы и глядя на прикрепленную магнитом к холодильнику фотографию мамы и папы, еще молодых. Снимать ее почему-то не решились — словно некрасиво оно получалось по отношению к человеку, которого не стало. Но я, по правде говоря, дышала бы свободней, если б снимок перенесли в гостиную, где я нахожусь не так часто. Я люблю маму. Не хочу говорить «любила» — как можно перестать любить человека с его смертью, если он навсегда остается жить в твоих воспоминаниях, на чувственном уровне? Я люблю ее, правда. Но мне немного… больно? Видеть снимок улыбающейся блондинки в окружении желтых роз и новоявленного жениха, бесконечно счастливой и живой. Сердцем, душой. «Майк и Гвен» — отвечали друзья, когда их спрашивали, кого бы они привели в пример идеальной пары. Теперь она улыбалась только в покрывшихся пылью альбомах на нижних полках книжного шкафа. А у меня раздваивалось сознание из-за диссонанса последних воспоминаний о женщине в больничной палате, обложенной поддерживающими угасающую жизнь аппаратами, и этих фотографий, которые лишний раз вызывали под коркой ее образ. Столкновение конфликтующих представлений. Это было… тяжело.

Мне ее не хватало. Очень, критически, до безобразия. Каждой девушке необходима мать на порах подросткового периода. Что бы она сказала о Тони, когда б я их познакомила? Он бы ей понравился? Какой бы совет она дала в ситуациях, когда бы мне приходилось улыбаться в компании, где б он держал свою руку на коленке очередной выхоленной девицы и нашептывал на ухо пошлости? Принесла бы она в комнату чай и погладила бы по голове, покуда б я лежала на кровати лицом к стене, заливая подушку очередной порцией глупых слез? Моя жизнь оказалась лишена понятий «материнская поддержка» и «любовь». И, наверное, в этом была причина, от чего я часто чувствовала себя в некотором смысле обделенной. Она была нужна мне, и ее нельзя было вернуть никакими способами.

А чертова фотография на холодильнике только лишний раз напоминала о том, чего у меня нет. Да чего никогда уже не будет.

Отобрав три кусочка разрезанного в упаковке батона, я их уложила на тарелку и, по пути хватая со стола ложку, щелкнула «лапку» чайника. Ужинать с размахом перехотелось, но вот от горячего шоколада и тостов с сырным кремом я бы не отказалась. Никогда и не при каких обстоятельствах. Пусть шоколадный порошок растворимый, а «блюдо» совсем нельзя назвать деликатесом, достойным программы здорового питания.

Оккупировавшись жалкой импровизацией еды, поднялась по обыкновению наверх. Войдя в спальню, включила гирлянду. Полумрак рассеялся, создавая атмосферу вполне пригодную.

Настроение заниматься какими-либо глобальными делами решительно отсутствовало. Ненавижу это чувство — подавленность вкупе с физическим и ментальным истощением. Когда ничего не хочется делать, но ты готов проклинать себя, на чем свет стоит, за безделье. С такими психологическими мозговыми конфронтациями свихнуться можно.