Мое время

Довольно долго в моей жизни Маяковский стоял над угловым входом в наш провинциальный кинотеатр Героем и Праздником, в статике каменного шага... И образ его Непомерности заслонял для меня его же почти детскую ранимость, его человеческую (общечеловеческую я слышала, но человеческую -) мольбу о счастье.

(Кузьма: "Если бы меня спросили, что вам в жизни? я бы ответил счастье".)

Да, я услышала, как нужно читать Маяковского.

И вдруг поняла Меру.

При всей космичности, - меру отдачи в земном диапазоне:

"Я - Солнце" - экстремум щедрости, где лить свой естественный свет предложено каждому, всегда и везде, "до дней последних донца"... Я - это ты. Свети! Не лови отражений, в тени не теснись.

И второй экстремум - короткая подпись "Щен" под письмами. Адресованными и нам тоже...

Я приезжаю осенью, в отпуск на месяц.

Мы почти не расстаемся с Кузьмой.

Фа-воритка?

Ох, на целый приезд!

Много бродим по улицам, и я узнаю Москву в "лите-ратурной обработке". Ходим в Третьяковку, в Пушкинский.

– Мир - это храм, а не мастерская, - любит повторять Кузьма...

У Юры Злотникова смотрим картины, он приехал из Коктебеля. На его картинах ты уплываешь далеко в море, плещешься между скалами Карадага и длинным мысом Хамелеон, уходишь к горизонту, сам становишься морем и небом, растворяешься, и стихии растворяются друг в друге, и в тебе...

словно молитва...

– Ну, поговори, поговори, - подталкивает Кузьма, но я только реву от захлеста ощущений.

– Как ей показывать? Она же плачет,

однако Юра не столько смущен, сколько доволен.

Они ведут меня, Юра и Кузьма, на выставку молодых художников. Я легко узнаю "эпоху многозначительнос-ти", которую мы сами уже пережили в своих пробах на искусство. У таких картин обязательно глубокомысленное название, а на картине какой-нибудь "черный сим-вол", например, глухой забор от рамки до рамки, и среди зрителей стоит в воздухе: "во всем этом что-то есть...", на что и расчет.

Я говорю об этом, распаляюсь, молодой художник - мой сверстник, еще более зелено-заумный лезет на меня с кулаками, но, конечно, он хочет услышать Кузьму.

Кузьма становится на колено, целует мне руку:

– Я сказал.

Кузьма умеет провоцировать на разговор.

Он - мастер вопроса.

Он словно выскакивает перед тобой с трепещущей от нетерпения шпагой, а сам весь незащищен.

– Я с открытым забралом!

Об его вопрос как споткнешься.

У нас ведь в Сибири не принято расспрашивать, сохранился "каторжный этикет", - мало ли откуда человек взялся, может быть, он беглый...

Вопрос Кузьмы очень адресован,

поимянно-тебе, прямо в тебя,

но если верно услышать, то:

не Кто ты такой?, а Каков ты?

не Откуда?, но С чем пришел?

Как относишься ты к жизни, к событиям, к людям,

ко мне - Кузьме?

А доверие? А насколько отважен?

И есть ли за душой что?

Не экзаменуя при этом, но с предложением разговора, товарищества, полагая, что много есть, - так поделись!

Об его вопрос словно споткнешься на накатанном пути своего удобного поведения: здесь - вполне-светского, там - "образованного", складные мысли, утрамбованные слова, удачная шутка, пережитые впечатления, а об этом я вам так сразу сказать не могу, нужно еще подумать... (подготовиться, чтоб ваньку не свалять).

Застигнутая вопросом врасплох, я не смела отвернуть в сторону, да и не считала достойным, и после минутного паралича, отзывалась исповедальным прямо потоком, Господи, почему-то с удручающей серьезностью, в то время, как на зубах плясало тридцать три веселых ответа, разбитных, необязательных, воинствующих.

И такую еще тривиальную штуку я открыла под Кузьмовым натиском:

внутри себя ты богат до самоочарования, но начиная произносить вот так вслух, иной раз с усилием ловишь ускользающую последнюю мыслишку, и оказывается она вялой, неопределенной, да мыслишка была ли?

Я открыла всем известные вещи, что означает "содер-жание формы" и "форма содержания", но главное, поймала свою собственную "подлинность".

Для откровенности лишь - особого ума не надо.

И так получилось в этот приезд, что мне пришлось говорить очень много. Я оказалась вместе с Кузьмой в компании его друзей. Первое знакомство! Имена! Восторг!

Не сразу поняла, что у них там решался сложный жизненный вопрос. И вышла ссора.

Все хотели, чтобы Кузьма ушел.

Захлопнули за ним дверь.

Он не хотел, не мог уйти.

Мы сидели всю ночь на ступеньках в подъезде.

Под утро друзья стали расходиться по домам, спускались по лестнице, мимо нас, задевая лица полами пальто.

Никто не остановился.

Никто не оглянулся.

И я оказалась поддержкой. Мне пришлось много говорить. Потому что Кузьма плакал.

Конечно, они не знали тогда, что это их последняя встреча.

Мы едем в Москву большой компанией. Наконец, "мои" узнают Кузьму.

Но вышло криво. Вышло так, что жена одного из наших сделалась фавориткой.

И разговор, конечно, вышел кривой, хотя что-то даже и о Паскале: "доводы сердца" - "доводы разума",

прямо ничего не говорилось, но взыграли амбиции.

Сибиряки выставили вперед колья.

Кузьма наскакивал (сам, конечно, сам!) и растерзанный падал, наскакивал, ...

я прыгала рядом с ним и между всеми...

Потом я получу от Кузьмы письмо:

"Спасибо за попытку диалога".

Пожалуй, его "поцелуй пришелся выше головы" (по его же любимому выражению), но кое-чему я обучилась.

Диалог - это не просто отвага вопроса-ответа, не просто искренний обмен мнениями, но обязательно добросердечное мастерство.

Например, стоит допустить оплошность, ляпнуть, и увлеченно-убежденные, даже и "свои", ведь затопчут...

Кузьма же твой промах обернет в смех, да так, чтобы ты сам больше всех смеялся; иногда превратит в некую парадоксальную мысль, если почувствует, что ты её сумеешь отстоять;