Мое время

но не пропустит:

– Я не снисходительный!

ибо по умолчанию ты останешься там, внизу, со своим конфузом, который будет мучительно жечь стыдом и может отгородить тебя от людей, как бы "свидетелей", хотя зла-то они не имели.

Я думаю, Кузьма похвалил меня в письме за то, что бросалась на выручку - ..."попытка диалога"...

И еще он вкладывал иногда в конверт листочки,

вырванные из записной книжки:

"...Пожалуй, у меня есть еще достоинство - я бесстрашен.

Это не значит, что я не боюсь.

Я очень дорожу репутацией.

Считаю это важным.

И, как ни смешно, - это страх и тревога

за жизнестойкость других людей.

К числу жизнестойкостей относятся равно

и смерть и цинический вывод..."

– Маркиз дает последний бал!
– с этими словами Кузьма появился вдруг на пороге моего Н-ского дома. Вместе с ней, "женой нашего". Не получилось того общего праздника, как я мечтала, как звали мы с Фицей Кузьму в гости. Для всех!

Но мне пришлось почти все время быть рядом и все время решать "проблему такта". Только мне казалось, что следует уходить, тут же ударной нотой звучал предложенный мне вопрос, и разрасталась тема, беседа, дуэт...

Самая первая моя выучка - Кузьма не терпел фальши. Но здесь... он терпел все...

Это сейчас я думаю, а ведь ему не было еще и сорока лет...

Мы пели с ним дуэтом в Н-ске, потом я поехала в Москву в командировку, а он еще съездил в Шушенское к своему лагерному другу Ивану Краснову.

В Москве же, в доме Полины Георгиевны собрался весь гарем. И горестные их голоса слились в хор, в единый плач, - вдруг он останется с ней?..

И все томились ожиданием, и "мыли кости", и нарушены были запреты: каждая хотела - мне! мне! или хотя бы - не ей!

И вот он вернулся, вошел эдаким петухом в бойцовом оперении, расчихвостил в три дня весь наш курятник, мы еще поквохтали и расселись по своим шесткам.

И начался пир.

Хор так и остался хором, только теперь мы дружно орали Фицины песни, поглядывая друг на друга с легкой ненавистью, или Полина аккомпанировала нам на пианино, что умела: "Студенточку" или еще

"У-мер наш дя-дя не оста-вил-ни-че-го

Умер наш дядя не оставил ничего

А те-тя хо-хо-та-ла ког-да она уз-на-ла,

Что у-мер наш дя-дя не оста-вил-ни-че-го"

(я тогда еще не осознавала, что это мелодия Шопеновского похоронного марша).

А одна соловеюшка осмелела и спела

– La donna est mobile...

на мотив "сердце красавицы...", хорошим голосом.

31 марта 1968 года. Умер Кузьма.

Анатолий Иванович Бахтырев.

Многие узнали об этом только 1-го апреля.

Чуть не дожил до сорока лет.

"Магические числа". Но Кузьма не любил округлять.

В наш плач прорывается похоронный марш,

и я с ужасом угадываю слова:

"Умер наш дядя..."

Юра Злотников стоит ссутулившись, держит букетик фиалок...

Павел Юрьевич говорит над гробом:

– Христос ходил между нами...

.........

Позже я прочитаю о том, как Чарли Чаплин мечтал сыграть Христа:

"Мне он видится великолепным, зрелым, краснобородым мужчиной. Я бы сделал его реальным и человечным, олицетворяющим силу, могучий интеллект. Он был человеком, который хорошо ел, хорошо пил и любил компанию своих последователей. Его появления в любом собрании было достаточно, чтобы немедленно возникала атмосфера доброго юмора и счастья".

"Он не допел до ноты до-о-о..."

через несколько лет будем записывать мы на магнитофон слова другого поэта.

35. Пейзаж

Особенно много писем я писала Полине Георгиевне из экспедиций. Иногда по несколько штук в день. Была ли то гипертрофированная разговорчивость? Желание офор-мить свои впечатления словом? Может быть, письма в ту пору составляли мой жанр?

Тем более, что я знала, - вместе с Полиной их читает целая аудитория моих московских друзей.

Конечно, это был избыток любви (и к аудитории тоже), избыток силы, который и тосковать-то в разлуке не позволял, напротив, расстояние, может, даже необходимо было для молодецкого размаха...

И если мерить "в земных шарах", как это принято в случае огромности, то вытянув мои письма по строчкам, можно было бы намотать виток к витку патефонный диск диаметром с экватор...

и сослушать с него, как мы любим теперь сказать "ретро", то есть щедрую, ни на что не смотря, молодость свою...

сослушлать мелодию дальних дорог, на манер азиатской песни:

... вот плывем мы по реке-е

по реке по Ангаре-е...

например, или - по Енисе-е-ю...

по Оби, по Иртышу, по Томи...

и на Байкале мы тоже работали.

Лето за летом, день за днем, я начинала петь с восхождением Солнца и следовала потом за ним, освещая верхушки деревьев, крыши деревенских домов или наши брезентовые палатки, высвечивая каждый куст или лист подорожника, какую-нибудь там букашку,... или пуская блики

... па-ан-га-ре, па-анга-ре...

"Лопушиное царство", - посмеивался Кузьма над мо-ими письмами.

Как мне было в нем хорошо!

А восторг всегда рождает игру.

Да хоть в индейцев, например.

Но не могла же я признаться в том окружающим взрослым людям. Разве что закладывала за ухо оброненное птичье перо, а бесшумно вообще хожу с детства, вкрадываясь в ритм высокой травы...

И я пела бесконечные письма:

"... Под сосной дом, под небом.

Ружье вдоль тела, в ступнях - дорога.

Цивилизация мне - резервацией.

Полина, ау-у!

Послушай: леса в бубен бьют, солнце - бубенчиками.

На плечах моих сухое касание перьев,

Ноздри дымятся ветром, свитым из запахов лесных...

Край глухой, таежный, Ангарой режется, блики по воде - полосовые прозрачные, как острие лезвия, скалы отваливаются упруго, кровь на отвале сочится, - скалы красные..."

И Кузьма мне в ответ: "тоже хочу ружье вдоль тела", - пишет свое "Гори письмо любви".

А если хорошо сейчас,

вот сейчас, в каждый настоящий момент,

какое еще нужно счастье?! Полина!

И что может быть щедрее, бескорыстнее, чем любовь "с дальнего расстояния"?