Мое время

Нинки Фицы уже нет давно.

Сонька сгинула где-то, жива ли?

Зинка больна, и кроме горького юмора её мало что связывает с этим миром.

Мы тогда с увлечением читали Генриха Белля. Вышел сборник "Долина грохочущих копыт", там в одном рассказе солдат, наш современник, вдруг угадал свою будущую смерть. Он пытался представить себя через пять лет, через год, месяц...
– ничего, только серая пустота, четыре дня.... да, четыре дня осталось, вот уже всего три, два, последние двенадцать часов... В ту ночь он играл на рояле... прекрасная музыка....

Мы - весёлые, здоровенные, понятно, тоже играли в эту мрачноватую игру. Да что нам сделается!? Наша удачливая, отчаянная врасхлёст студенческая юность рисовала ближайшую жизнь, как сплошную взлётную полосу, блескучую в солнечных лучах. Недалеко ещё отступившее детство наддавало лихого молодечества стремительному взрослению. События ложились плотно, без зазора, так, что даже тогда их было трудно отделить одно от другого. И сглаживая всё, выделилась статическая фигура как бы непрерывного застолья, - дома, в лесу, на берегу моря.

В общежитии - в любой из комнат, но чаще в узкой кухне, где обустроились Нинка, Зинка, Сонька. Они наклеили обои в синюю полоску до высокого потолка, и комнату прозвали "матрац". Там на койках (в общаге, как в любом казённом доме, кровати именуются койками), там сейчас сидит наша гоп-компания: Горб, Щегол, Бовин, Боб Ватлин, Лёнька Альперович, ..., кто-то постоянно заглядывает, присоединяется, бутылки гуляют, картошка в мундирах, колбаса.

Поют. Всегда поют. Горб ведёт, Нинка и Сонька вторят, ну и мы подпеваем. Но вот Фица входит в раж, подымается в могучий свой рост и басом перекрывает всех:

Меж вы-со-оких хле-бов за-те-ря-а-ло-ся

Небо-га-то-е на-ше се-ло-о

– Го-ре горь-ко-е по-о све-ту шля-ло-ся, - орём мы, не щадя живота.

Фице прислали из дома посылку. Посылки вообще бывали редки. А тут яйца! Сто штук яиц! И пошла гульба. Яичница в два этажа, вареные - по три, а давайте по пять! Бовин расколупнул сырое яичко, выпил и подставил хрупкую рюмочку под струю вермута, и всем захотелось так же.

Пир гудел до позднего вечера. Когда я уже легла спать, в дверь просунулась Нинкина рыжая башка:

– Пошли, там ещё несколько штук осталось, не копить же их до утра, в самом деле!

Весна, экзамены, предлетняя эйфория. Я вижу нас, шагающих по Морскому проспекту, в помещении нам тесно, мы идём в лес или на море якобы заниматься, Нинка и Сонька горланят песни, а я придумала себе плясать. Теплынь. Городок стоит нараспашку. Нас приветствуют из раскрытых окон, зазывают в гости. В те поры Городок ещё на подъёме, празднуются только радостные даты: свадьбы, встречи, защиты диссертации. Мы безотказно щедры, - пляшем и поём в каждом доме.

Много приезжих. Столицы зачастили сюда в командировки, как в экзотическую отдушину. Нас окликают с четвёртого этажа. Это у нашего преподавателя гостюют Виктор Соснора, Михаил Кулаков, легендарный Генрих Штейнберг. Квартира до отказа набита девицами. Дым коромыслом. Мы и здесь поём. У Миши отменный голос. Но вот я замечаю, Нинка резко стряхивает с себя мужские руки... Мы скатываемся с лестницы.

Теперь они сами иной раз наведываются к нам в целомудренный "матрац". Соснора читает стихи, этот его гнусавый распев:

В белоцерковном Киеве

такие

скоморохи

поигрывают гирями,

торгуют сковородками,

окручивают лентами

округлых дунек ...

И даже девы бледные

уходят хохотуньями

от скоморохов...

Миша Кулаков разрисовывает двери и потолок, и вместе с полосатыми обоями получается замечательный балаганчик. Генрих, как бы нехотя, рассказывает свои "Камчатские подвиги", о том же, как он на спор нырял с "Ласточкиного гнезда", мы сами прочитали у Битова.

Дальше я вижу нас с Фицей и Горбом в поезде. Мы едем на зимние каникулы к Нинкиным родителям на Лену. Поезд тащится еле-еле, пропуская скорые и товарняки.

– Потому наш поезд и зовётся "Труженик", что на всех станциях стоит, - балагурит проводник, - когда-то "Сто-лыпиным" называли, потом переименовали в "Максима Горького", писатель ведь что?
– самый бедный у нас был..., - а улыбочка ехидная у проводника, у дяди Василия, как он всем нам уже представился.

– Ещё называли "Красный с хвоста", однако не привилось, не всяк сразу сообразит, а крылатое словцо не любит долгой мысли. Теперь вот имя дали "130-ый". Ровно и без обид.

Дядя Василий крутится около нас, оттого ли, что хохочем без удержу, или слушаем его охотнее других да подливаем ему в стакан портвейного вина.

– Так он ведь что? Под голову полено, подушку - в ноги.

– Кто он?
– а на то и расчёт был, чтоб спросили.

– Да ходок. Всю Сибирь прошёл. А Сибирь что? Одна вода да болотa.

Я замечаю, что возле Фицы всегда кто-нибудь задержится, засидится.

– Дядь Василь, а ещё что смешное расскажи...

Но дядя Василь уже скис, притулился к Нинке, приголубился.

– Ну ладно, тогда я тебе спою.

Зве-ни-и, гре-ми, бубен-чик мо-ой,

Играй-те стру-ны, плачь-те де-вы,

А я вам пе-сенку спо-ю-у,

Как шут влю-блё-он был в ко-ро-леву....

Мы с Горбом по заледенелой тропинке между сугробами таскаем воду в школу, там Нинка моет полы, распевая во всё горло, а мать с отцом как-то бестолково топчутся, - им непривычно, что делают их работу, сразу кажутся беспомощными, и распорядок нарушен.

Нинкин отец, "Старый Фиц", как все его здесь зовут, не такой уж старый, но вся его зрелая жизнь прошла в лагерях, - поди, докажи, что ты не немец, а хохол, - и остался он тщедушным морщинистым подростком. Мать даже во время войны не хотели брать на работу, - а ведь какие молодые были! А как мечтали!... На лeднике колола лёд ломом да грузила баржи. Одна подняла троих детей.

Вечером сидим в хате, не зажигая света, у печки, у растворённой дверцы, ужинаем, беседуем. Вдруг мать тихонько заводит, словно продолжая разговор: