Могикане Парижа

Регина заметила охватившее его волнение и инстинктивно поняла, что оно было вызвано словами ребенка.

– Пчелка, – сказала она, – я хочу пить, сделай мне одолжение, принеси стакан воды.

Спеша исполнить желание сестры, девочка одним прыжком выскочила из павильона.

Но молчание было бы еще более тягостно и неудобно в том состоянии духа, в каком находились они оба, и, понимая это, Регина поспешила заговорить первая, сама не отдавая себе отчета, что она говорит.

– Что же вы поделывали вчера, в этот печальный день?

– Прежде всего я виделся с Рождественской Розой.

– С маленькой Розой? – живо переспросила Регина. – Вы ходили взглянуть на этого бедного, больного ребенка?

– Да, – ответил Петрюс.

– А потом?..

– Потом я сделал одну акварель.

– С нее?

– Нет, так… фантазия.

– Но на какой сюжет?

– О, сюжет очень трогательный! – скорее пробормотал, чем сказал Петрюс. – Одна молодая девушка покушалась на самоубийство вместе со своим возлюбленным.

– Что вы сказали? – перебила Регина.

– Но, что всего печальнее, – это ей не удалось, – продолжал Петрюс, – а он умер…

– Боже мой!..

– Я выбрал тот момент, когда, распростертая на своем предсмертном ложе, она открывает глаза… Три подруги ее стоят вокруг ее постели на коленях, в глубине монах-доминиканец молится, устремив глаза к небу.

Регина бросила на художника взгляд, выражавший тревогу и смущение.

– Где же эта акварель? – спросила она.

– Вот она.

И он подал Регине довольно объемистый сверток. Регина развернула сверток, и у нее невольно вырвался крик изумления.

Не зная в лицо ни Фражолы, ни Кармелиты, молодой художник нарисовал голову первой из них, закрытой руками, а голову второй – в тени занавесок кровати, но головы Регины, госпожи де Маран и монаха-доминиканца, знакомых художнику, удивляли разительным сходством. Кроме того, мельчайшие подробности обстановки комнаты Кармелиты, довольно точно указанные ему Жаном Робером, делали из этого рисунка что-то невыразимо чудесное, что-то магическое, сверхъестественное в глазах Регины.

Она взглянула опять на художника. Петрюс усердно работал или делал вид, что усердно работает.

– Вот тебе вода, сестра, – заговорила маленькая Пчелка, входя в павильон на цыпочках, чтобы не расплескать ни капли из стакана, который держала в руках.

– Потом, – снова заговорил художник, – кроме этого визита к маленькой Розе, кроме этой акварели, сделанной по моей фантазии, я узнал еще неожиданную новость, с чем искренне и поздравляю вас, мадемуазель: я говорю о вашем браке с графом Раппом.

В безмолвной тишине, последовавшей за этими последними его словами, Петрюс мог слышать, как нервно застучали зубы девушки о край стакана, который она поднесла было к губам и который тут же отдала назад Пчелке каким-то почти судорожным движением, пролив на платье половину воды, бывшей в стакане.

Но, сделав над собой неимоверное усилие, она ответила ему:

– Это правда.

И только. Более – ни слова!

Но вместо слов она привлекла к себе ребенка с таким видом, как будто чувствовала себя настолько слабой, что искала опоры даже в беспомощном детстве, то есть в воплощенной слабости, и прижала свою голову к белокурой головке девочки.

С этой минуты в павильоне воцарилась такая тишина, что можно было расслышать, как распускались почки на цветущих розах.

Да и что бы могли они сказать друг другу?

Самые нежные звуки, самые гармоничные слова не в силах были бы передать и сотой доли тех сладостных, пленительных ощущений, какими сопровождался тихий разговор их взаимно чувствующих сердец.

Это молчание было, действительно, невыразимо успокоительно для молодых людей; оно давало им минуты безграничного счастья, радость тем более сильную, блаженство тем более очаровательнее, что оба предчувствовали на дне этих восторгов и блаженства глубокое и неизбежное страдание.

Как признавался Петрюс своему дяде, они любили друг друга любовью, для выражения которой недоставало слов на языке человеческом. И потому вместо песен, в которых изливают свою любовь птицы, их страсть, как у цветов, испарялась в благоухании, и они жадно упивались этими роскошными и сладостными испарениями.

К несчастью, в тот самый момент, когда сердца их, уже соединенные во взаимном ощущении дивного рая, парили на верху беспредельного счастья, дверь павильона с шумом растворилась, и на пороге появилась маркиза де ла Турнелль.

Появление ее самым безжалостным образом сбросило на землю влюбленных-мечтателей.

Петрюс привстал при входе маркизы, но совершенно напрасно: маркиза не заметила его или сделала вид, что не заметила, впрочем, быть может, внимание ее было отвлечено маленькой Пчелкой, которая подбежала к ней, чтобы подставить свой лобик для поцелуя.

– Здравствуй, милая малютка, здравствуй! – заговорила она, целуя ее и направляясь к Регине.

Регина протянула ей руку, приподнявшись на стуле.

– Здравствуйте, дорогая племянница! – продолжала маркиза, переходя от одной сестры к другой. – Я только что из столовой. Мне сказали, что вы сегодня едва заглянули туда. А мне хотелось непременно вас видеть, так как я имею сообщить вам кое-что весьма важное.

– Если бы я знала, тетушка, что вы сделаете нам удовольствие сойти к завтраку, – отвечала девушка, – я, конечно, подождала бы вас, но я думала, что вы захотите и сегодня, как вчера, остаться в уединении и будете завтракать у себя.

– Да я только для вас и сошла сюда, любезная племянница! Я сделала это только ради вас и по весьма важным причинам…

– О, боже! Вы почти пугаете меня, тетушка! – про-говорила Регина, стараясь улыбнуться. – Что же такое случилось?

– А случилось то, что монсеньер Колетти уведомляет меня письмом, что вчера, в страстную среду, вас не видели в церкви.

– Это совершенно верно, тетушка, – так как в это время я была у постели одной из моих подруг.

– Сегодня монсеньер говорит свою проповедь о наступлении страстей Господних, и надеюсь, что вы будете присутствовать при этом.

– Я просила бы вас, тетушка, передать мое извинение монсеньеру, я не намерена выходить сегодня. У меня было вчера такое страшное горе, я была так сильно потрясена, что до сих пор еще не могу оправиться. Мне необходимо спокойствие, и я никуда не пойду сегодня.

– А! – ядовито протянула старая маркиза.

– Да, – продолжала Регина с твердостью в голосе и во взгляде, не допускавшей более никаких возражений, – я намерена даже удалиться к себе сейчас же после сеанса, так как вы видите, тетушка, что я собираюсь позировать, – и, кстати, поэтому позвольте вам заметить, что вы совсем закрыли меня собою: господин Петрюс меня не видит.