Могикане Парижа

Орленка, единственного сына Наполеона, заперли в клетку, в которую обратили замок Шёнбрунн, расположенный на берегу Вены в двух с половиною лье от столицы Австрии.

Он вырос, имея перед глазами прекрасную панораму, под тенью роскошного сада, ведущего к павильону Глорьетты. Бассейны, статуи и оранжереи этого сада напоминали Версальские, а кабаны, олени, лани и дикие козы, привольно жившие в чащах, могли дать понятие о Сен-Клу и о Фонтенбло. Он вырос, глядя на прелестные деревеньки Мейдлинг, Грюнберг и Гейтциг, как группы дач расположившиеся вокруг замка. Сначала он лишь с трудом мог произносить эти иностранные названия, но потом, постепенно забывая Медон, Севр и Бельвю, наконец привык к ним.

Между тем и у этого измученного ребенка с изломанной судьбой бывали моменты чрезвычайно ярких и живых воспоминаний, которые проносились в его мозгу, как вспышки молнии среди ночи.

Например, он помнил, что в детстве носил имя Наполеона и звание короля Римского. Но с 22-го июля 1818 года его стали звать Францем и дали ему титул герцога Рейхштадтского.

– Отчего это все зовут меня Францем? – спросил он однажды у своего деда, императора австрийского, который, играя с ним, качал его на колене, – мне все казалось, что меня зовут Наполеоном.

Вопрос был поставлен весьма прямо, а отвечать на него было довольно затруднительно.

Император с минуту подумал и сказал:

– Да видишь ли, тебя больше не зовут Наполеоном по той же причине, по которой не называют больше и королем Римским.

Ребенок тоже задумался, но, вероятно, ответ не удовлетворил его.

– Так почему же меня не называют больше королем Римским, дедушка? – спросил он.

При этом вопросе дед смутился еще больше, чем при первом, и хотел было ответить опять уклончиво, но сообразил, что лучше всего раз и навсегда поразить ум ребенка недоступным его пониманию соображением.

– Ведь ты знаешь, что меня называют не только императором австрийским, но еще и королем Иерусалимским, хотя и Иерусалим принадлежит вовсе не мне, а туркам, – сказал он.

– Да, знаю, – ответил ребенок, напряженно следя за мыслью деда.

– Ну, вот видишь, – продолжал император, – ты настолько же король Римский, насколько я король Иерусалимский.

Неизвестно, или ребенок не понял до конца то, что ему говорили, или понял слишком хорошо, но он опустил голову и никогда больше об этом не заговаривал.

Одному Богу ведомо, какими путями сложилось в его детской душе представление о славе его великого и несчастного отца.

Однажды знаменитый князь де Линь, один из умнейших и храбрейших дворян восемнадцатого столетия, приехал навестить императрицу Марию-Луизу, бывшую в то время в замке Шёнбрунн вместе с сыном:

– Господин маршал князь де Линь.

– Это маршал? – спросил ребенок, обращаясь к своей гувернантке, мадам де Монтескье.

– Да, маршал, монсеньер.

– Значит, один из тех, которые изменили моему отцу?

Ему объяснили, что он ошибается, что князь, напротив, очень храбрый и честный воин. С тех пор он очень привязался к старому маршалу.

Однажды, еще в пору детства, он стал рассказывать князю, как его поразили торжественные похороны генерала Дельмотта и как понравились дефилировавшие войска.

– В таком случае, ваше высочество, – сказал князь, – я скоро доставлю вам еще большее удовольствие в этом роде, потому что похороны фельдмаршала составляют самую великолепную из военных церемоний.

И князь действительно сдержал свое слово и месяцев через пять или шесть предложил мальчику это зрелище: десять тысяч воинов в полном боевом вооружении сопровождали тело умершего фельдмаршала.

Примерно в то же время княжна Каролина Фюрстенберг в кругу близких людей и в присутствии герцога Рейхштадтского говорила о событиях и виднейших именах той эпохи. О ребенке или забыли, или думали, что он не поймет разговора взрослых, так как ему было всего шесть лет.

Между прочим, генерал Соммарива назвал троих человек, которых признавал величайшими военными гениями своего времени.

Вдруг мальчик, слушавший его очень задумчиво, поднял голову и вмешался в разговор.

– А я знаю еще одного, которого вы не назвали, генерал, – сказал он.

– Это кого же, монсеньер? – спросил генерал.

– Моего отца! – с силой выкрикнул мальчик.

Он быстро повернулся и убежал.

Генерал пошел за ним и привел его обратно.

– Вы сделали прекрасно, что выразились так о вашем отце, – сказал он, – но убегать вам не следовало.

Несмотря на свой новый титул герцога Рейхштадтского и несмотря на остроумное сравнение, сделанное дедом, сопоставившим титулы короля Римского и Иерусалимского, он никогда не мог забыть величия своего рождения.

Какой-то из эрцгерцогов показал ему одну из тех маленьких золотых медалек, которые были вычеканены по поводу его рождения и раздавались народу после его крестин. На ней был изображен его бюст.

– Знаешь, кто на этой медали, Рейхштадт? – спросил эрцгерцог.

– Я – в то время, когда я был королем Римским, – ответил ребенок не задумываясь.

С пяти лет, т. е. с возраста, с которого обыкновенно начиналось обучение принцев австрийского дома, стали обучать и сына Наполеона. Главное руководство этим делом было поручено графу Морицу Дистриштейну; предметами военными занимался капитан Форести, а всем остальным – поэт Коллен, брат Генриха Коллена, автора трагедий «Регул» и «Кориолан» и сам автор трагедии «Граф Эссекс».

В пять лет принц-герцог говорил по-французски, как парижанин, и именно с парижским акцентом.

Решено было выучить его также и немецкому языку, но он проявлял к нему такое отвращение, что оно еще и доныне служит в Австрии поговоркой. Напрасно всячески доказывали ему, насколько выгодно будет для него знать язык страны, которая стала теперь его родиной, ребенок продолжал стоять на своем и упорно говорил только по-французски и по-итальянски.

Чтобы победить это упрямство, пришлось обещать юному герцогу, что немецкий язык будет для него только языком разговорным и что обыкновенно он будет пользоваться французским.

Довольно ясно определившийся к этому времени характер его составляли сочетание доброты и гордости, твердости и благоразумия. От природы он был упрям и обыкновенно начинал с того, что горячо восставал против всякой непривычной ему мысли, но потом, однако, всегда отступал перед различными доводами. С низшими он всегда бывал добродушен, с учителями своими – нежен. Однако и доброта, и нежность его были всегда сдержанны и как бы скрыты; нужно было почувствовать, что они таятся в глубине его души, и углубиться в нее за ними, как опускается водолаз в пучину морскую за драгоценной жемчужиной.