Могила для 500000 солдат

Виннету давит на ступеньке лестницы пустую консервную банку. Генерал держит в ладонях голову Тивэ, поворачивает ее в сторону, кусает натянувшуюся на виске кожу с пульсирующей жилкой; ладонь генерала давит ухо, его ногти скребут кожу на голове:

— Тивэ, ты, такой сильный, такой решительный в служении своим страстям, позволяешь себе умереть. Выйди, будь с нами, мы — твои партнеры с ледяными щеками, идущие по безголосой земле, под безрукими деревьями, смешай твой пар с тем, что исходит от наших жестких губ, заройся с нами в дикую кожу диванов, изрыгай блевотину в огонь, ласкай наших собак, наших мальчиков и девочек с животами, затянутыми в кожу, вдыхай аромат нашего пота и спермы, вонь между наших раскинутых ляжек, запах трав и мыла на плечах наших девушек, разорви легкую ткань, укрывающую их, сожми в зубах свежее белье на их влагалищах; грызи его разорванные кружева, вычисти ими кусочки мяса, застрявшие между зубов; лижи ноги и колени служанок, целуй суставы их бедер, когда они нагнутся, чтобы служить тебе. Я посажу мальчиков к тебе на колени, пусть они дрожат в твоих руках, тебе не захочется живой добычи…

Генерал выходит, Виннету закрывает решетку, Тивэ ложится на кровать, раскинув ноги по обе стороны тюфяка; на его груди — слюна генерала, кровь высосанная им из его десен, мокрые лохмотья рубахи. В три часа генерал возвращается, он распинает Тивэ, прижав его руки к стене, Тивэ бледен, он задыхается, его сердце бьется в тени палача; его щеки, по которым никогда не текли слезы, горят. Тивэ, вырвавшись из рук генерала, падает в обморок; вечерняя прохлада приводит его в чувство; его голова покоится на выступающем из стены камне, его штаны расстегнуты, член засыпан землей, губы склеены спермой; он встает, падает на кровать.

…У меня не было имени. Меня называли Зуб; Ксантрай — Лоб, Вероника — Губа. Еще Рука, Живот, Плечо, Затылок, Ресница, Щека, Ляжка, Колено, Пуп, Нога. По той части тела, которой касался покупатель в знак обладания. Дети социального комиссара взяли меня с собой в заграничную поездку. Я готовлю для них комнаты в отелях, они едят паштет, сидя на белом горячем песке, они швыряют мне корки; без постели, без крова, без теплых вещей, я сплю ночью в уборных, сидя на ступеньках, журчание воды освежает мне спину; я не могу спать в машине, она закрыта; на пляже они кидают мне куски пробок, подгоняют меня криками и свистом, я бегу на четвереньках, беру пробку зубами и приношу к их ногам; они поят меня прокисшим вином, в душе, на возвышении перед морем, я намыливаю и тру их дикие тела, от которых во всякий час исходит для меня смертельная угроза; перед тем, как они присядут, я убиваю пауков в уборных; я рву для них бумагу и подаю им; сидя в багажнике, я ударяюсь головой о выступающую канистру с маслом, меня трясет на дорожных камнях и выбоинах, я не слушаю их смех — мои уши слышат, но ни мой разум, ни мое сердце, ни мое горло не отзываются. В городе Тивэ — правда, один из братьев кричал: «Фивы, Фивы, Фивы…» — они меня выпускают, я иду к фонтану; пшеница горит на солнце, я погружаю ступни в ледяную воду; мальчик поворачивает велосипед на дороге, его слишком короткие ноги не достают до педалей, поршни его ляжек хрустят у ржавой рамы, как закрылки насекомых. Я поливаю водой колени, она смачивает джинсы, подвернутые на лодыжках.

…Проходят три молодые женщины в черном, три вдовы, на их губах — следы колец; ветерок поднимает их вуали; они окружают фонтан, я набираю в ладони воду и погружаю в нее лицо; капли блестят на моих коротко стриженых волосах; газонокосилка срезает траву, воздух над мотором дрожит: «Tis efus brotaun?» Я молчу, смотрю на НИХ: «Ei gennaios, aus idonti, plain tou diamonos». Теплый шелестящий голос льется в мое горло, обволакивает мое сердце. Я прикладываю ладонь к кольцу на моей губе; они опускают глаза; их ресницы бьются о спущенные на глаза вуали, как крылья ночных бабочек.

Самая высокая из трех протягивает руку, гладит меня по мокрой блестящей голове; молодые хозяева спят в машине, уткнувшись головами в стекло; платье девушки задралось на бедра, ее рот приоткрыт, ее светлые волосы прилипли к губам. Ладонь женщины касается моего уха: «ESKLAVOS?» Ее рот опускается, отбрасывая тень на мое лицо, ее рот приближается, он открывается и закрывается на моем кольце, ее руки давят на мои плечи: «Кай». На краю фонтана бьется в грязи сбитая колесом велосипеда птица; одна из женщин приседает, берет птицу в ладони, моет ее оперенье в фонтане; когда она поднимается, черная ткань на ее плече задевает мой локоть, обжигает его; река, перебирая камушки, течет по пшеничным полям, она пересекает, пронзает поля и залитые солнцем холмы, ее вода течет по огненному руслу; эта земля сверкает высоко в небесах; женщины уходят, в мою ногу летит камень, один из мальчиков, вытянув ногу из машины, положил руку на руль, другая рука — в кармане; я бегу, втискиваюсь в багажник, девушка просыпается, я ощущаю запах реки, я слышу ее голос, слышу, как она веселится, приближаясь к лиману:

— Мне не нравится запах воды из багажника, меня от него знобит.

Мальчик поворачивается, бьет меня кулаком по голове:

— Эй ты, сохни поскорее!

Вечером девушка усаживает меня, голого, верхом на стул перед собой, мои живот и грудь упираются в спинку; они едят, сидя на песке; песок холодит мои ступни; они достают пневматические пистолеты, целятся в меня, свинцовые пульки царапают мои бедра, пробивают уши, мой член встает, упирается в спинку стула, девушка видит его, опускает глаза; неподалеку рыбаки вытягивают свои сети, прибой накрывает мои ступни и ножки стула; в пене играют зеленые, красные, синие блики; мальчики встают, бегут к рыбакам, стреляют в них из пистолетов, пульки звенят по кольцам в губах рыбаков; девушка встает, подходит ко мне, смотрит на мой член, упирающийся в спинку стула, она гладит меня по голове, по простреленным, окровавленным ушам:

— Мои братья хотят, чтобы я занялась с тобой любовью, но я не хочу, я тебя боюсь, у тебя под кожей — броня. Любовь, ты, кожа, боюсь…

Мальчики воруют рыбу из лодок, они бросают ее мне под ноги. Перед отъездом я собираю рыб, они скользят по моему животу; мои уши, руки, пупок прострелены, разорваны; девушка кидает мне джинсы, я надеваю их, опираясь одной ногой на бампер; машина трогается, я в расстегнутых джинсах падаю навзничь на дорогу, извиваюсь, кричу, машина волочит меня по асфальту; она останавливается, моя голова и спина залиты кровью; мальчики вылезают из машины, поднимают меня, несут к морю, погружают в потемневшую воду; мое тело горит, я закусываю губу, чтобы не кричать, мальчики относят меня к машине, бросают меня в багажник на тряпки и брезент; с наступлением ночи я кричу, моя голова, приклеившаяся кровью к тряпкам, бьется о кожу и железные стойки заднего сиденья. Девушка и мальчики поворачиваются, открывают капот; я слышу звон колокольчиков, блеяние стад и крики невидимых в ночи пастухов; граница вздымает башни и зажигает огни; мальчики выходят, я остаюсь в машине с девушкой, она гладит меня по лицу; мальчики достают свои паспорта и таможенную декларацию, куда я, раб, вписан, как груз; они сидят на скамейке в таможне, их загорелые колени, покрытые потом и зеленой пылью, отливают медью в свете неоновых ламп. Из их карманов сыплются монетки, звеня по кафелю; ладонь девушки касается моих ресниц, я сжимаю эту ладонь, она дрожит в моих пальцах, кровь отливает от нее, голова девушки скатывается на подголовок сиденья:

— Не трогай меня, ты мне делаешь больно. Ты выпьешь всю мою кровь. Не трогай меня. Ты обжигаешь меня. Оставь меня…

Она кричит, дуновение полевой мяты, исходящее из кювета, где поют пастухи, пролетает над открытой машиной. Девушка падает в обморок на сиденье. Таможенники с пистолетами, бьющими по бедрам, расхаживают между машинами; мальчики возвращаются:

— Должно быть, замерзла… да еще этот запах крови, эти крики…

…Мальчик прижимает голову девушки к своей груди, гладит ее, целует омытые холодным потом волосы; машина трогается в колючей пшеничной пыли; на берегу реки она останавливается, мальчик открывает багажник, вытаскивает меня наружу, бросает на дорогу; я кричу, плачу; свежий ветер, брызги, запах гниющей пшеницы заглушают, смягчают мой крик; утром я встаю, мое тело покрыто росой и птичьим пометом, на груди и ногах — следы от червей и слизней, я иду, падаю, ползу к реке, вдоль берега ходят цапли; весь день я сплю в тине, вечером, изголодавшись, я подстерегаю цапель, выбираю самую слабую, хватаю ее за ногу, ломаю ее поворотом ладони, вжимаю птицу в ил, душу ее, она царапает когтями и клювом мою голову, я вырываю перья из ее груди и шеи, пух слепит мне глаза, я прижимаюсь ртом к ее груди, кусаю ее зубами, разрываю ее; кровь и перья поглощает волнующийся ил; мой рот, нос, все мое лицо погружается в разорванную плоть; внутри, в кровавой тьме, бьется сердце, я вижу его биение залитыми кровью глазами, я хватаю сердце, оно бьется между моих зубов, я перекусываю его, кровь брызжет на мой язык, плоть скрипит на моих зубах, голова птицы падает в ил, ее клюв раскрывается, глаза затуманиваются; я засыпаю, уткнувшись головой в теплое кровавое месиво. Утром я вырываю кольцо из губы, вместе с вросшим в него кусочком плоти я бросаю его в реку, слетевшая цапля глотает кольцо; я умываюсь в реке, рана в моей губе горит огнем; лежа в канаве, согретый испарениями пшеницы, я глотаю свою кровь…

Генерал приходит в третий раз, он поднимает Тивэ, укладывает его на кровать, ласкает его.

«…Я освобождаю Веронику и Ксантрая, они вырывают свои кольца. Я живу в маленькой комнате на другой стороне порта, я вхожу в здание гражданской почты, я обнимаю за талию Беатрису, она целует мою изуродованную губу; каждый вечер она вымачивает ее в маленькой ванночке, наполненной ароматным травяным настоем, она собирает для меня нежные раковины, я сплю на крахмале и воске, она приходит, накрывает мой член, обматывает его мокрой тканью, она гладит мои яйца, я съедаю тарелку дымящихся ракушек. Беатриса поддерживает меня за плечи; когда мы обнимаемся, наши раны соприкасаются, слезы текут из наших глаз, ночью она лежит рядом со мной, она усыпляет меня лаской свежих ладоней, она расстегивает мою пижаму, ее пальцы сматывают ткань с моего члена, ее млечные груди дрожат в тени простыней, я касаюсь их, я прижимаюсь к ним пахнущими травой губами, мой нос скользит по ложбинке между грудей, я высовываю язык изо рта, лижу тончайший пушок, укладываю его, моя слюна пенится на соске, мои зубы слегка прикусывают его, мои губы сосут его края; моя слюна стекает струйкой по груди, ладонь Беатрис поднимается к моим губам, я целую ее; я перекатываюсь на тебя всем телом, мокрая ткань покрывает мой член и отделяет его от твоего влагалища, ты что — то напеваешь, лежа подо мной, я тру ладонями твои холодные пятки; уже полночи минуло, но я не познал тебя, ты не открываешь глаза; портовые огни скользят по моей спине, по твоим грудям, когда я склоняюсь к твоим коленям; отбросив простыню, я открываю твое влагалище, я прижимаюсь к нему губами, я дую на него дыханием сына ветра, ты стонешь, ты раздвигаешь ноги, я погружаю между них мои волосы, подрастающие волосы свободного человека, ты сжимаешь мои щеки, на моих глазах я ощущаю острую свежесть сока, омывающего губки твоего влагалища; я смеюсь, когда мои ноздри раздувают вьющуюся прядь волос, Беатриса, Беатриса, Беатриса, вырви крик из моего горла, сожми мое сердце, люби меня, чтобы я закричал, наконец, и чтобы другие услышали мой крик, а не только я сам, и пустынное море, и камни.

Сожми меня, пусть брызнет кровь из моих ран, из моих желаний, из трещин моей жизни, из моих глаз, из моих видений, пусть отвердеют мои ноги, мои руки, мои губы; среди живущей природы лишь один я мечтаю; коснись моих вен своими руками, своими губами, чтобы они стали любимы, знакомы, желанны. Желай меня, желай меня, съешь меня! Пусть родится в тебе голод к моей плоти, жажда моей крови, возьми мое тело, перережь ему горло, разорви его и, пожирая его, сожалей и желай, и съешь себя, чтобы съесть меня заново. Твоя голова раскалывается под моими зубами, как нераскрывшаяся чашечка цветка. Нежные травы, свяжите мой член, сдержите яростную сперму, которая сожгла бы тебя целиком. Спи, моя сперма не выплеснется тебе на живот, спи, улыбайся, спи под покровом моих бедер; мои глаза грезят на твоих дрожащих грудях. Спи, обнаженная, без страха в моей тени, под моими глазами и пальцами, прежде свирепыми и развратными, спи в моем новом запахе, в трепете моего отчаяния, спи подо мной, твое небо покрыто облаками и звездами из крови и слюны. В своем сне слушай богов спермы, зовущих твой спящий потаенный сок…»

Ночью пьяные десантники, подстрекаемые своими праздными командирами, пытаясь снискать их любовь, ринулись к погребу, в котором спал терзаемый кошмарами Тивэ. Их сапоги замелькали перед отдушиной, в лунном свете взметнулась пыль, Тивэ внезапно проснулся; голый, он лежит на животе; камушек ударяет его по ноге, он оборачивается, он видит сапоги, топчущие землю; десантники спускаются по лесенке: «Он заперт на ключ. Дождемся обхода. Войдем вместе с ними».

Тивэ встает, затаив дыхание, прячется в самом темном углу погреба, его живот трепещет в лунном свете, десантники топчутся у двери, идет обход, лампа светит в отдушину; сержант освещает десантников, прислонившихся к стене: — Мы хотим видеть Тивэ, открой нам дверь. Сержант открывает дверь и решетку, они врываются в погреб, Тивэ бежит вдоль стены, протискивается за стеллажи, десантники переворачивают походную кровать, взметенная пыль оседает на их плечи; один из десантников — голый по пояс, на волосатой груди раскачивается медальон — просовывает руку за стеллажи, хватает Тивэ за ногу, тянет, Тивэ залезает на стеллаж, бьет десантника ногой в лицо, тот хватает его ногу, кусает, Тивэ, закусив губы, сдерживает крик, другие десантники, схватившись за стеллажи, раскачивают их; сержант, поваленный на сломанную кровать, пытается подняться, шевеля разбитыми в кровь губами, в его рту клокочет кровь; стеллажи рушатся, Тивэ, голый, стоит в облаке пыли, обритая голова, в паху — темная прядь волос.