Могила для горбатого

— А фиг его знает, — пожал плечами Кабатов.

— Фиг зна-ает, — передразнил Женька. — Загребут, тогда узнаешь! Надо отцу все рассказать.

Колька презрительно скривил толстые губы.

— Успеешь еще своему папочке пожаловаться… Нечистый сказал, чтобы мы тихо сидели, а он, что-нибудь придумает.

— Да пошел твой Нечистый, знаешь куда?!.. — обозлился Женька. — Он уже придумал. Лет на десять теперь в камере воспоминаний хватит.

— Ладно, тебе, — примирительно сказал Колька и по-дружески похлопал приятеля по плечу. — Не такие уж мы с тобой крутые налетчики. Ну, подумаешь, на "шухере" постояли, да икону одну из веранды до машины донесли. За это много не дают.

— Ты-то откуда знаешь, за что сколько дают? — ворчливо спросил Женька.

— Нечистый сказал. Он в законах разбирается.

— Опять Нечистый! Достал ты меня с ним. Свет клином на нем сошелся.

— Да не психуй ты! — сверкнул обескураживающей улыбкой Кабатов. — Может, Сашку за другое взяли. За наркотики, например. А ты сразу отцу жаловаться. Представляешь, какой хай предки поднимут? Чего раньше времени их тревожить? Может, все еще и обойдется. В общем, повременим пару дней, а там посмотрим. Ладно?..

Доводы приятеля убедили Женьку. Он секунду колебался, потом хлопнул приятеля по протянутой руке.

— Ладно!..

— Вот и отлично! — развеселился Колька, потом достал из нагрудного кармана рубашки небольшой зеленоватого цвета шарик и покатал его на ладони. — Будешь?

Женька отлично знал, что у приятеля в руке, однако спросил:

— Что это такое?

— Анаша. Нечистый дал. Курнем?..

Женька отрицательно покачал головой.

— Хватит с меня вчерашнего.

— А что, — маленькие круглые глазки Кольки смотрели с любопытством, — вчера кайф классный поймал?

— Да, — вынужден был признать Женька. — Вначале, правда, вырвало, а потом "в кабаке с девками сидел". И все такое красочное, объемное, будто на самом деле в жизни происходит.

— Со мной такого еще не было, — с завистью сказал Кабатов. — А в первый раз, когда анашу попробовал, так вообще одни "вертолеты" ловил.

— Какие еще вертолеты? — не понял Женька.

— Ну, это когда перед глазами все вертится, будто лопасти вертолета хлопают.

— У меня от спиртного так бывает, — сознался Женька. — Когда выпью много. Как глаза закрою, так голова начинает кружиться, словно на вентиляторе под потолком верчусь.

— Пройдет, — с видом знатока изрек Колька. — Говорят, по молодости всегда так бывает, — и, заглядывая в глаза приятеля, сказал: — Посидим "в кабаке с девками, а!.."

Женька снова повертел головой.

— Сам сиди!..

— Да это же просто травка, Женька, — стал горячо убеждать Кабатов. — Она наркотической зависимости не вызывает. Оттянемся раз есть, а не будет и так перебьемся.

— Не хо-чу!

— Ну как знаешь, — обиженно засопел Колька и стал крошить на ладони плотный шарик. Затем достал из кармана папиросу, выпотрошил из нее табак и смешав его с крупинками анаши, снова забил им папиросу. — Пойдем в лоджию, — предложил он, вставая.

Ребята вышли в застекленную лоджию, Кабатов встал у одного из раскрытых окон и прикурил папиросу. Странное дело: Женька давал себе слово не курить анаши, но когда Колька протянул ему папиросу, не задумываясь, взял ее и глубоко затянулся.

После третьей затяжки мир замедлил свой бег. Все окружавшие Женьку предметы, вдруг заскользили, теряя очертания и расплываясь, но стоило ему хоть чуть-чуть изменить угол зрения, они тут же четко фокусировались, будто в стоп кадре, а секунду спустя вновь начинали плавно двигаться. Женька взглянул на приятеля. Его губастая простецкая физиономия в этот миг показалась ему до того глупой, что Женька не удержался и прыснул со смеха.

У Кольки вытянулось лицо.

— Ты чего это? — спросил он удивленно и вдруг расплылся в идиотской улыбке: — "Хохотунчик" поймал?

Не в силах долее сдерживаться от душившего его смеха Женька кивнул и дико заржал.

— Ха… Ха… Ха… — как неисправный мотор, начал заводиться от смеха Колька, и тоже разразился гомерическим хохотом.

Показывая друг на друга пальцем, друзья стали покатываться со смеху. Ржали долго — до ломоты в челюстях, до боли в мышцах живота. Затем тщательно затушили папиросу, спустили ее в унитаз и отправились в зал. А потом долго еще стены квартиры сотрясались от взрывов беспричинного дикого смеха.

20

В свое второе посещение в больнице сестры Чугунов взял жену и внучку. В палате Клавдии Павловны были все те же соседки, а четвертая кровать все так же пустовала. На ней и устроились Нина Сергеевна и Ксения. Сам Семен Павлович уселся на стуле. Здоровье сестры, по-видимому, очень медленно, но все же шло на поправку.

— Доктор сказал, что кризис прошел, теперь будет легче, — сообщила, она и лицо ее осенила легкая улыбка.

— Кто у тебя лечащий врач? — поинтересовалась Нина Сергеевна.

— Хороший доктор. Правда, молод еще, но уж очень обходительный, вежливый. Все успокаивает меня, лечитесь, говорит, бабуся, до тех пор, пока все не заживет. Мы вас отремонтируем, — это он шутит, — будете, как молодая козочка прыгать…

— Дай-то Бог, — заулыбалась и Нина Сергеевна. На душе у нее значительно полегчало. Значит, действительно выздоравливает золовка, раз улыбается.

— Как у тебя-то дела, Ксюша? — взгляд Серебряковой потеплел, когда она посмотрела на девушку. — Все хорошо?.. Мне уж сказали, что это ты меня спасла. Рано утром обнаружила и подняла тревогу.

Ксения смутилась.

— Я-то тут при чем? Это вы свое сердце должны благодарить, бабушка Клава. Крепкое оно у вас оказалось. Вот и выдержало.

— Ну, крепкое не крепкое, а тебе, внучка, большое спасибо! — сказала Серебрякова. — Я за тебя помолюсь.

— Мы тебе, Клава, новость принесли! — не зная как отреагирует сестра на его сообщение, нерешительно сказал Чугунов. — Сегодня к нам домой майор Шатохин звонил… Арестовал он этого Шиляева… И тот во всем признался.

Губы Клавдии Павловны судорожно задрожали. Успокоившись, она посетовала:

— Ох, не знаю, Семен, радоваться мне этой новости или нет. Посадят его, а он нам родственником все-таки доводится. Не по-людски как-то. Да и жалко его.

— А он тебя жалел, когда иконой по голове бил? — резонно заметил Чугунов. — Да и какой он нам родственник?

— А ведь прав ваш брат, — вступила в разговор, лежавшая на кровати у окна дебелая женщина с отечным лицом. — Он ведь заведомо убивал вас, тетя Клава, а вы, как я погляжу, его уже прощать собрались?..

— А как же, дочка, — жалобным и немного виноватым голосом сказала Серебрякова. — Бог-то прощать велел. Ты же сама говорила, что вон Папа Римский простил того человека, который на его жизнь покусился.