Мои друзья скандинавы

Люди других профессий нашли бы, пожалуй, иные примеры того, как Тромсё отрезано от основного массива Норвегии, но для журналиста Юхансена этот пример казался наиболее убедительным.

С Юханом Юхансеном меня познакомили в Нарвике.

— Ничего не поделаешь. У нас, коммунистов, своей газеты теперь на севере нет, приходится служить там, где есть место, — словно извиняясь, объяснял он мне.

Юхан — репортер одной из либеральных газет севера, для которой он и пришел взять у меня интервью о советской жизни.

Над пронзительно голубыми глазами выгоревшими мохнатыми колосками ржи нависают брови. Голова же совсем седая.

— Да, время круто посолило мои волосы, — сказал он. — Когда пришли немцы, я работал в здешней коммунистической газете. Вот и получил концлагерь. Три года просидел.

Узнав, что наутро путь мой лежит в Тромсё, Юхан вызвался проводить меня и показать город, благо, сам он давно собирался навестить родных.

Мой новый знакомый родился в самом северном городе мира — Хаммерфесте, гордившемся еще и тем, что он был первым в мире городом, на улицах которого зажглось электрическое освещение. Однако вскоре семья Юхана переселилась в Тромсё, где отец получил постоянную работу на китовом заводе.

В Тромсё прошла и юность Юхана.

— Теперь правительство Западной Германии, — рассказывал он мне, когда на очередной переправе через голубой, как небо, фьорд мы стояли на пароме рядом с автобусом, — хочет загладить вину немецких нацистов и в виде компенсации за потери, — горько усмехнулся Юхан, — ассигновало несколько миллионов крон на пособия норвежцам, выжившим в их лагерях… На мою долю приходится около пяти тысяч крон. Как будто можно то, что мы пережили, оплатить деньгами! Однако мы, коммунисты севера Норвегии, отказались принять эти деньги.

Но тут паром причалил к берегу, автобус наш загудел, собирая пассажиров… И снова пошло петлять шоссе, то подходя к морю, то убегая от него, прячась за высокие, поросшие рябинниками холмы. На склонах же, обращенных к морю, открытых соленым ветрам и штормам, росли лишь мхи да вереск. Уже кончался четвертый час пути, когда автобус, миновав ущелье между скалами, выскочил в веселую зеленую, усеянную ромашками и голубенькими колокольчиками долину. Вершины обступивших ее гор тянулись ввысь, к небу, зацепляли облака.

— Правда, красив Молсэльвдаль, — сказал Юхан, заметив, что я залюбовался открывшимся видом.

На склонах гор среди приземистых редких деревьев виднелись летние дощатые малиновые домики — «хютте», хижина, как их тут называют.

— Вот в той хютте, — показал он на домик, стоявший поодаль от других, — которая принадлежит губернскому врачу, в мае-июне сорокового года жил старый норвежский король Хаккон с кронпринцем Улафом, главнокомандующим норвежской армии. И мало кто из посторонних, встретив этих долговязых, одетых в грубые норвежские свитера лыжников, заподозрил бы, какие знатные гости поселились у доктора. Здесь они жили до самого дня эвакуации штаба в Англию. Немцы не могли их принудить завязать переговоры… Разведка вермахта и не знала точно, где они находятся. Два месяца Тромсё фактически был столицей непокорившейся Норвегии.

Я прильнул к стеклу, чтобы лучше рассмотреть хютте губернского врача, но было уже поздно — автобус огибал холм и выходил к самому проливу, на другом берегу которого разбросал свои строения Тромсё. Среди мелкой россыпи одноэтажных домов и домиков виднелось несколько многоэтажных зданий.

У подъезда гостиницы в Тромсё нас встретил привратник — саами — в пестрой национальной лапландской одежде. Синяя шапка с огромным красным помпоном… Ведь как-никак в Тромсё находится «Лапландская академия» — так местные остряки называют здешнюю учительскую семинарию с отделением, готовящим преподавателей для саами. Их в северной Норвегии насчитывается двадцать тысяч человек.

По большей части саами давно носят европейское платье, но привратник гостиницы и стоящая у дверей привратница одеты в цветастую, яркую национальную одежду, чтобы потешить иностранных туристов. Вот и сейчас один из них в очках с массивной роговой оправой, в гольфах, такой, какими их изображают наши карикатуристы, просит меня щелкнуть затвором его фотоаппарата, снять с лапландкой у дверей гостиницы.

Комнаты в гостинице не имеют номеров — на дверях каждой дощечка с названием какого-нибудь норвежского острова: Вествогёй, Москнесёй, Хинёй, Эстерёй, Ян-Майён и т. д. Это поэтичнее, чем просто номера, и, возможно, привлекательнее для людей, побывавших на этих островах, но зато не так удобно. По обе стороны комнаты «Медвежий остров» были свободны острова «Квалёй» и «Карлсёй». Я мог выбирать любой.

— А чем знаменит каждый из них?

Оказалось, вблизи от Квалёй был торпедирован в прошлую войну немецкий линкор «Тирпиц». Остров же Карлсёй славен тем, что в начале века избрал в стортинг — парламент — одного из первых депутатов-социалистов, сельского пастора Альфреда Эриксена.

Я выбрал Квалёй. Слишком жив в памяти был рассказ Тура Хейердала о его друге, веселом голубоглазом человеке с пышными светлыми волосами, Турстейне Раабю, который десять месяцев, таясь среди скал, выслеживал в фьордах стоянки немецкого флота. На своей переносной рации он выстукивал донесения, наводя на вражеские суда подводные лодки. А после войны Турстейн Раабю разделил с Хейердалом все опасности и славу путешествия на «Кон-Тики».

Каждый раз, возвращаясь в отель, приходилось вчитываться в дощечки на дверях комнат, чтобы невзначай не попасть в чужую. Впрочем, и в своей пришлось провести не больше чем минут пятнадцать, так как встретившие меня друзья сразу же повезли знакомиться с городом.

На главной торговой улице у дверей некоторых магазинов на задних лапах стоят чучела белых медведей, приглашают зайти внутрь. Над иными прибиты рога северного оленя, но большинство витрин оборудовано по-современному, равно как современны и сверхмодные товары за стеклом. Особенно часты лавки с рыболовецкими снастями. Нейлоновые рубашки здесь уступают место нейлоновым сетям.

— Разве в Париже можно увидеть настоящего кита? — спросил Юхан.

Оказывается, нас везут на китовый завод. Хотя время позднее, но откладывать на утро нельзя. Сегодня китобои прибуксировали двух китов — завтра их уже не будет: спешат разделать поскорее.

Уже вечер, но солнце светит вовсю.

Огромного сизого кита талями и крюками выволокли на покатый, уходящий в море помост. Ножами, похожими на мечи, под напористой струей воды разделывают туши. Словно толстые белые перины, отворачивают пласты китового жира. То, что называется китовым усом, — сизые, большие, длиннее метра, пластины, тонко зазубренные с одной стороны, словно окаймленные частой крупной бахромой, — раньше очень ценилось. Ус шел на корсеты модницам, на гребешки. Теперь его заменяет пластмасса. Но главная ценность — мясо и особенно жир, которых в каждом ките столько, сколько в стаде коров в пятьдесят-шестьдесят голов.

Три небольших китобойных судна, принадлежавших заводу, забивают в год полтораста китов. Завод, хотя и выглядит неказисто, старомодно, выдает «на гора» немалую продукцию.

Правда, теперь это в Норвегии единственный завод. После того как киты на севере были почти истреблены, забой их сверх названной нормы международными законами запрещен. И оставлено в Арктике только два завода — в Хвальфиордуре, в Исландии, и здесь, в Тромсё.

Знаменитые норвежские китобои промышляют сейчас в Антарктиде.